Мы сидели в кафе, ели, и Леха с Юлей все что-то тихо переговаривались и хихикали, и Юля взглядывала то на тетю Женю, то на меня, то опускала голову, то краснела, то хихикала снова… Честно говоря, она уже и меня немного подбешивать начала. Представляю, каково тете Жене. И вроде хорошая эта Юля, но что-то в ней есть такое – очень беспокойное. Внутри. Внешне-то тихая, но слишком какая-то дерганая. И голубые глаза прям буравят, если прямо на тебя смотрит…
Мы ехали обратно, тетя Женя молчала, и Леха с Юлей молчали, Леха даже задремал, кажется… Ну да, им-то все это привычно, небось, сто раз на Красной площади были, это я весь впечатленный, а они…
Леха задремал и положил голову Юле на плечо. А второе Юлино плечо я чувствовал своим плечом. И так мы ехали, и тряслись, и наши с Юлей плечи прикасались, и было приятно немного, и я злился на себя, что мне приятно, ведь у меня есть моя любовь, и вообще Юля – чужая. Чужая – и потому, что Лехина, и потому, что – не моя! Вот чувствую, совсем не моя. И вроде – девчонка, и вроде – красивая, а будто мы совсем с разных планет.
Вот та, которая на перроне, хоть и тоже была с другой планеты – но я как будто сразу понял, что и я ведь, и я с другой планеты! Именно с ее планеты! Только она сейчас вернется на ту планету, а я останусь тут, с мамой, с Лайком, с бабочками вокруг лампы, с поездами туда-сюда, с голосом из громкоговорителя… И мне хорошо, конечно, будет, все-таки я привык к дому. Но планета моя – все-таки другая. Моя планета – это ЕЕ планета. А самой ее – нет. И не будет больше никогда.
И от этого грустно невероятно. И я все думал об этом, думал, пока мы ехали, и Юлино плечо все билось о мое, а Лехина голова все билась о другое Юлино плечо… Ну так, несильно билась, просто иногда машина подпрыгивала, вот и…
И ночью я снова лежал и думал. Игорь Яковлевич храпел, даже за закрытой дверью было очень слышно. Вот же громкий человек… Поздно вечером, когда он пришел, – опять смотрел на меня недовольно, и опять протянул мне руку, и опять ее сжал и сказал: «Учись терпеть, мужик!» – и я подумал: чтоб ты провалился! Сам удивился, что так подумал. Просто – терпеть таких людей не могу. Которые указывают, что мне делать и как мне терпеть. И говорят так громко. И руку сжимают специально.
А потом они с тетей Женей ужинали, и из кухни опять слышалось его басовое: «Дура!» и тети-Женино тоненькое: «Тихо, тихо…»
А вот теперь он храпел, а я думал, что тете Жене не повезло, и Лехе не повезло, что у них такой папа и муж. Леха вон тоже старается с ним не общаться: «привет», «пока», «угу», да и все… Но с другой стороны – деньги же. И квартира хорошая в Москве, и вещи, и у Лехи не будет проблем с поступлением в институт, и с армией… Если, конечно, Игоря Яковлевича не уволят. «Как на пороховой бочке!» – вспомнил я тети-Женино. Ну да, пороховая бочка. Сейчас весь мир на пороховой бочке. Не то что какой-то Игорь Яковлевич.
А так хочется, чтобы все кончилось хорошо.
И чтоб Игорь Яковлевич снова стал ласковым с тетей Женей, например. Я представил их молодыми. У этого озера Киово. Я его никогда не видел, конечно, это озеро. Но озеро – оно же озеро и есть. Что его особо представлять? Я и молодого Игоря Яковлевича никогда не видел. Представляю же…
Вот они стоят – озеро, рябь по воде, прохладно, он накидывает на нее свою куртку. Стоят обнявшись, смотрят на озеро Киово. А вокруг летают чайки, летают и кричат, их много, много, они летают так же, как летают бабочки над лампой у нас с мамой дома, я опять вспомнил маму… Ей, наверное, тяжело гулять с Лайком два раза в день… Может, соседка помогает, тетя Аня. Надо будет маме написать… И Витя Свешников так и не ответил…
Чайки кричат, кричат, они все громче и ближе… Вот одна врезается прямо в меня…
Я подскочил, проснулся.
– Ты чего? – подскочил и Леха.
– Ничего, – говорю. – Снится всякая фигня.
– Это бывает…
Уф.
Надо прекращать все время думать. А то уже всякие страшные чайки снятся… Или если уж думать, то о чем-нибудь приятном. Или о ком-нибудь. Ну, вы поняли.
Я лег, закрыл глаза. Представил нашу станцию. Перрон. Вот я гуляю с Лайком. Вот останавливается поезд. Выходит на перрон девочка. У нее короткие черные волосы, а черные глаза, как это… продолговатые, что ли. Она смотрит на меня, я смотрю на нее. Иду к ней, через рельсы, через рельсы, а она все стоит и смотрит. И улыбается загадочно. Я почти подошел к ней, почти уснул…
И тут раздался страшный крик.
10
– Как ты мог? Как ты мог?!
Это кричала тетя Женя.
Мы с Лехой подскочили, выбежали в большую комнату.
Тетя Женя страшно кричала, как чайка в моем сне, и держалась за голову.
Игорь Яковлевич сидел на кровати неподвижно, и в полутьме его было плохо видно.
– Я все слышала, все слышала! – кричала тетя Женя. – Ты же знаешь, что я и во сне могу услышать! Мозг так устроен! Ты мог хотя бы выйти на кухню, там поговорить?!
Игорь Яковлевич наконец протянул:
– Ну…
– Что «ну»? Убирайся! Не нужны мне ни деньги твои, ничего, проживем с Лехой и без тебя, убирайся к своей «зайке»! Пошел!
Тетя Женя, я заметил, вообще могла быть разной. То спокойной и доброй, то злой и агрессивной, а то заискивающей… В зависимости от ситуации. Но такой я ее еще не видел. Это была настоящая, звериная ярость.
Игорь Яковлевич наконец встал. Она швыряла ему одежду и кричала:
– Надевай свое барахло и уматывай! Чтоб я тебя больше не видела!
– И уйду! – вдруг заорал Игорь Яковлевич своим громовым басом. – На хрена ты мне сдалась? Достала! Дура старая!
– Что?! – Тетя Женя как стояла, так и села на кровать.
– Что слышала!
Я обернулся на Леху, он стоял весь белый.
Тетя Женя заплакала, тряся головой. Навзрыд.
Леха кинулся к отцу, схватил его за рубашку, сдавленно прохрипел:
– Ты… ты…
– Пшел ты! – Игорь Яковлевич отшвырнул Леху, но Леха так крепко, видимо, вцепился в его рубаху, что отлетел в угол вместе с пуговицами.
Игорь Яковлевич, чертыхаясь, переодел рубаху и молча ушел, хлопнув дверью.
Тетя Женя все плакала. Мы с Лехой взяли ее с двух сторон и повели на кухню. Там Леха накапал ей корвалол, тетя Женя выпила, села за стол, опустила голову на руки и так застыла.
Мы с Лехой сидели рядом и не знали, что делать дальше.
– По телефону он… тихо еще так… Думал, не услышу… А я всегда очень чутко сплю же… Никогда до конца не засыпаю, мозг так устроен… Для учителя хорошо – всегда начеку… А так… – бормотала тетя Женя. – Он ей: «Да, зайка!», «Хорошо, зайка!», «Я тебя тоже»… Тварь! Чего ради я его обстирывала, обглаживала, выслушивала его оскорбления постоянно… Ради чего? Точней – ради кого? – Тетя Женя подняла голову и посмотрела на Леху: – Ради тебя, сынок… Все ради тебя.
– Да ладно, мам… – неуверенно вставил Леха.
– Ничего, мы и без него справимся, правда! – Тетя Женя опять заплакала, посмотрела на нас. – Эх, дети вы, дети, сироты вы… При живых родителях… – Посмотрела на меня и осеклась: – Ну, я образно… Вот такие вот папы. Да. Вот такие. Ничего. Как-нибудь. Я работаю, не пропадем… Леха в институт поступит, я верю, если надо – репетиторов найму, я с этого козла деньги-то вытрясу на ребенка… Пусть только попробует заартачиться! Я ему такое «Ну, погоди!» устрою с его «зайкой»… Без продыху он на Новый год, видите ли! Меня – к подруге, а сам – с зайкой своей отмечал, оказывается!
Тетя Женя все плакала и все говорила, говорила и плакала, опять вспоминала, как училась в школе, про Чеснокова-красавчика, про жадного Сорокина.
– Вот такие вот мужики. Что в детстве, что потом. Не бессердечные, так жадные. Не жадные, так пьяницы. Не пьяницы, так… с «зайками» своими от живых жен гуляют… Не-на-ви-жу!
– Мам, ты ложись потихоньку, может? – опять вставил Леха.
– Да уж куда мне, дуре старой, самой понять, что мне делать? – крикнула тетя Женя. – Все только командуют! На работе – директор да завуч, дома – этот козел да родной сын… «Ложись!» Сама знаю, что мне делать! Сами ложитесь!
– Ну как же мы… когда ты… – пробормотал Леха.
И мы еще долго сидели втроем на кухне, тетя Женя то плакала, то снова пила корвалол, то начинала рассказывать, как все у нее, тогда, в школе, было хорошо, и зачем она вообще уехала в эту Москву с этим козлом? Жила бы сейчас там, на маленькой родной станции, и с Верой бы виделась постоянно… Но тогда бы и Леха не родился… И она снова принималась плакать и гладить то Леху, то меня по головам.
– Детки, детки… Мальчишки… Что ж эти мужики делают… С вами… С нами… С нашей жизнью со всей! Что ж они…
Наконец она замолчала, снова уронив голову на руки. Мы с Лехой переглянулись. Леха осторожно тронул ее за руку:
– Мам.
Тетя Женя не отвечала.
– Ма-ам!
– А?! – Тетя Женя испуганно подняла голову.
– Пойдем, ляжешь…
Тетя Женя секунду тупо смотрела на нас, потом, видно, все вспомнила – и снова залилась слезами.
Наконец мы уложили ее и вернулись в Лехину комнату.
Легли.
Леха молчал.
Я тоже.
– Спишь? – спросил Леха.
– Не-а, – ответил я.
– Понятно…
Больше Леха ничего не сказал.
И я ничего.
Я думал, что теперь не усну до утра, но как-то неожиданно вдруг уснул. И мне приснилась зима, и две девчонки – маленькая моя мама и маленькая тетя Женя, как они идут по нашей улице, у станции, и болтают о чем-то и смеются. А вокруг них чайки кричат. И летают бабочки. И Игорь Яковлевич с зайкой – с реальной зайчихой в розовой шубке идет по станции, на поводке ее ведет… И Леха с Юлей тут же стоят. Он ее обнимает. А вокруг снег. И летят снежинки. И Лайк тут же носится. И я с ним.
И все мы – такие родные и такие несчастные, такие… А потом останавливается поезд, и на перрон выходит девочка. И идет, идет мимо всех нас, смотрит на всех, тоже так по-родному и так печально, смотрит своими продолговатыми черными глазами, и уходит, уходит, уходит, растворяется в зиме…