Все утро тетя Женя лежала и плакала.
Леха тоже был сам не свой.
И я был сам не свой от всего этого и не знал, что говорить и что делать.
Вышел из подъезда, позвонил маме. Рассказал. Она, конечно, сразу запричитала, потом сказала: «Возвращайся, что тебе там делать, тем более теперь? Там не до тебя!» Я и сам понимал, что не до меня. Но как вернуться? Такси, что ли, заказывать? Это дорого. Взять билет до станции? Если только на автобус, поезда же у нас почти не останавливаются… Но я не знал, где брать билеты на автобус до нашей станции и где вообще та автобусная станция, и никак не мог разобраться в этих бесконечных вокзалах и станциях, машинах да автобусах…
Надо было спрашивать у тети Жени или у Лехи. А им не до меня… С другой стороны, зачем я им нужен? Я и раньше-то не очень им нужен был, а уж теперь…
Но мне очень не хотелось подниматься в квартиру, где плакала тетя Женя и метался то по комнатам, то по кухне растерянный Леха.
Я сидел на скамейке у подъезда, смотрел на деревья, на детскую площадку напротив, там играли дети, много детей… Они бегали, визжали, смеялись и плакали, скатывались с горок, катались на карусели… Я смотрел на них и думал: ни горя у вас, ни печали. То есть горе есть, конечно, раз плачете иногда, но это такие все мелкие неприятности… Упали, например, или игрушку кто-нибудь отобрал. Или об горку лбом треснулись. Или мама отругала, что убежали от нее. А в мире на самом деле столько горя и несчастий…
Вот у тети Жени, например. И у Лехи.
Да и у Игоря Яковлевича этого. Тоже, небось, несладко. Сидит, небось, у своей «зайки», обалдевший, и она там тоже обалдевшая: что с ним делать? Хотя, может, она и так мечтала, чтоб он от тети Жени к ней ушел. Я ж эту «зайку» не знаю…
И вообще – куда ни посмотришь, такой прямо мир печальный… И почему людям не живется спокойно? Зачем они мучают друг друга?
А у этих детей, которые сейчас на площадке, – это все такие мелкие горести по сравнению…
Я однажды расплакался, помню, был случай. Ну, поменьше был, конечно… Я просто не любитель гулять, я ж говорю, необщительный… А тут как-то заболел гриппом. А соседка, тетя Аня, как-то к маме в гости пришла и говорит:
– И чего это он заболел? Никуда ж не ходит, дома сидит как сыч.
И это было так обидно и неожиданно, что я как зареву!
Тетя Аня перепугалась, давай меня успокаивать:
– Олежек, да я же так… Я не в плохом смысле… Молодец, что дома сидишь, не шляешься, как другие… Книжки, наверное, читаешь… Молодец!
Но я все равно ревел, злился на себя, что не могу остановиться, но ревел.
И потом, когда тетя Аня убежала к себе, мама мне очень серьезно сказала:
– Мой мальчик, пусть это будут самые горькие слезы в твоей жизни.
Ну, типа – чтоб не было других проблем, больше вот этой. Когда тебя ни за что обидели и просто назвали сычом.
А я тогда все всхлипывал и говорил:
– Ну как же не гуляю? Я и с Витей Свешниковым… И с Лайком… Ну как же?
Потому что так-то я чувствовал всегда, что не такой, как все. Пацаны после школы вечно на улице болтаются, а я – домой… Ну, мне правда с ними скучно! И не о чем говорить. И мама иногда на выходных: «Сходи, может, погуляй? Такая погода хорошая!»
А что мне эта хорошая погода? Мне и дома хорошо! Рядом с мамой, Лайком, бабочками и с телефоном своим… Сейчас и по интернету можно общаться и гулять. А если надо с Лайком – так я всегда. Потому что я люблю гулять с ним. Или с мамой стоять и смотреть на поезда. А не так, чтобы без толку бегать и болтать.
Да, я просто домосед, что ж теперь, и книжек не читаю, тетя Аня слишком хорошо про меня думает, и вообще учусь плохо, и кто я и что я буду? Непонятно. Но – вот такой я, какой есть. Не самый плохой. Бывают и хуже.
И вот я слушал, как визжат, то смеются, то ревут дети, и думал, как мама: дети, пусть это будут самые горькие слезы в вашей жизни! И так проникся этой мыслью, что даже нос зачесался. От чувств.
– Привет, Олег.
Я вздрогнул от неожиданности.
Оказывается, это Юля подошла. Я и не заметил, задумавшись.
– Привет, – говорю.
– Леша дома?
– Да, – говорю. – Только… у них там проблемы…
– Какие? – удивилась Юля и села рядом.
– Да там… – Я не знал, можно рассказывать такое или нельзя. Но с другой стороны, Леха и сам же ей расскажет, наверное… Да и она сразу поймет, как тетю Женю увидит, – трудно такое не понять…
– Там это… Игорь Яковлевич тете Жене изменял, она узнала и выгнала его… И теперь плачет, – пробормотал я.
– Ого! – Юлины голубые глаза распахнулись.
– Ага…
– И что теперь?
– Не знаю, – говорю. – Но я уеду. Зачем я тут? Им сейчас не до меня… Ты не знаешь, от какой остановки автобус ходит до нас?
– Уедешь? – тихо спросила Юля.
– Ну да. А чего тут неделю делать, когда так… Поеду домой. Тем более мама болеет, ей с Лайком тяжело гулять. А тетя Аня, соседка, не всегда может…
– Понятно…
Я понял, что Юля расстроилась. А почему? Какое ей дело?
– Так от какой остановки? И где билеты брать? – снова спросил я.
– Не уезжай, – тихо проговорила Юля.
– Как это? Почему? – удивился я.
– Ну… потому.
– Так почему?
Я уже все понял, но мне было зачем-то надо, чтобы она сама это сказала. И я мучил ее, сам не знаю зачем.
– Почему? – все спрашивал я молчащую красную Юлю.
– Ты мне нравишься, – одними губами прошептала Юля.
– Э-э-э… – сказал я. – Правда?
– Да. Я сама не знаю, как это получилось, но – вот так…
– А Леха?
– А что Леха? – Юля вскочила и стала ходить туда-сюда и говорить быстро. Не думал, что она может так быстро ходить и говорить. – Лехе ничего не надо и никого, у него и так все есть! И дружит он со мной только назло матери! А так – никто ему не нужен, кроме себя! И про будущее думать не надо – отец обеспечит! У него вся жизнь вперед расписана… А ты – вот такой, какой ты есть. И сам всего добьешься. Ты молодец!
– Хм. Но он тебя правда любит, – возражал я из приличия. – Вон портрет твой нарисовал…
– Да ему все равно, кого рисовать! Лишь бы хвалили его талант! А какой там особый талант? Ну, есть способности к рисованию! А у меня, например, к музыке! Но я же не выхожу во двор с пианино, не показываю всем, как я круто играю! А он вечно выйдет во двор с карандашом да альбомом – мол, смотрите все, я художник!
– Я даже не знаю, что сказать, – признался я.
– А и не надо говорить! – горячо воскликнула Юля и снова села рядом. – Ты мне нравишься вот такой, молчаливый, и скромный, и бедный! Зато я чувствую, что в тебе – настоящий талант, не показной!
– Да какой у меня талант, – удивился я. – С чего ты так думаешь?
– Это видно, когда человек по-настоящему талантлив! Он этим не кичится!
Я вспомнил мамино выражение, она сказала про любовь какой-то своей подруги: «Она себе его придумала». Я подумал, что, наверное, Юля меня тоже себе придумала… Вот только зачем?
– Ты говоришь, я молчаливый и скромный. Но Леха же тоже молчаливый и скромный, – резонно возразил я.
– Он молчаливый, потому что равнодушный! Понимаешь? А в тебе искра горит внутри, вот как в лампе, знаешь? Когда лампа вроде стоит себе и стоит незаметно, а в ней внутри свеча, и она горит, горит, все сильней и сильней, и все эту свечу наконец замечают, и лампу тоже! Понимаешь?
– А вокруг лампы – бабочки… – сказал я.
– Ну да, бабочки! – воскликнула Юля. Она раскраснелась совсем – то ли от стеснения, то ли от волнения, то ли от всего вместе. – Ты нарисовал портрет, но не стал его показывать, хвастаться! Правильно!
– Да он просто не получился, – неуверенно возразил я.
– А таланту всегда кажется, что не получается! Это признак таланта! Он всегда в поиске, всегда ищет… Ты ведь, наверное, и стихи пишешь? Ну? Пишешь, я угадала?
Хм. А как она угадала, интересно? Но вряд ли это можно назвать стихами… Я их, конечно, перепечатал в телефон на всякий случай… Но все-таки вряд ли…
– Почитай мне свои стихи! – попросила Юля. – Ну, не стесняйся!
Я замялся. Стихи-то посвящены той девочке с перрона. Обидится еще… А главное – я не мог понять, нравится ли мне Юля? И если нравится, то как быть с Лехой? Он же неплохой человек, что бы Юля про него ни говорила… А придется с ним ругаться… Еще и драться, может… А я драться-то и не умею. Да и вообще, мало им с тетей Женей проблем, еще и я теперь до кучи…
– И отца у тебя нет, – продолжала Юля. – Это тоже так тяжело, но ты справляешься, я вижу. У тебя нет такого отца, как Игорь Яковлевич, у которого сын на всем готовеньком всегда… Вообще никакого нет, и поэтому тебе самому уже сейчас приходится быть мужчиной, главой семьи!
– Ну да, отца нет… – согласился я.
– Извини, извини! – снова подскочила Юля. – Светлая ему память… Ну почитай, не стесняйся. Ведь пишешь?
– Ну да, – решился я.
– Давай!
Я покосился на снова севшую близко Юлю, достал телефон, нашел в «Заметках» стихи… И медленно, неуверенно стал читать:
Я просто жил. И я не знал,
Что есть ты на земле.
Но вот увидел – и теперь
Покоя нету мне.
Ты просто вышла на перрон,
Минута – и назад…
А я все думаю теперь,
Твой вспоминая взгляд.
Как звать? И ехала к кому,
И где живешь, и как?
И мне тебя ну почему
Не позабыть никак?
Ты просто вышла на перрон,
И ты не знаешь, нет,
Что я с тех пор живу тобой,
Ты мой с тех пор секрет.
И я вернусь и буду ждать
На станции всегда!
Однажды снова на перрон
Ты выйдешь, и тогда…
Тогда, тогда… А что тогда?
Быть может, ничего…
Ты просто выйди. Я прошу.
И больше ничего.
Юля слушала, опустив голову. На последних строчках снова встала и тихо спросила:
– Извини… Это – кому?
– Да так, – замялся я.
– Понятно…
Она опустилась на корточки и заплакала.
Тьфу ты, думаю! Что ж