– Хемингуэя читаешь?
Отец насупился. – А что тут еще делать?
Захлопнул книгу и пробурчал: – Народищу не протолкнешься.
Потом поднялся и подошел к кровати. Опустил взгляд на мальчика.
– Захворал?
Я кивнул.
Отец бормотнул: – Пройдет.
Я протянул руку и погладил Эйольфа по лбу. Горячий, как печка. Сын моргнул и слабо улыбнулся нам улыбкой, от которой у меня сжалось горло, а на глаза навернулись слезы.
– Привет, папа. Привет, дедушка.
Отец кивнул.
– Какой же ты горячий, Эйольф, – сказал я. – Давай‐ка поспи, слышишь?
– Дa, – подтвердил дед, – вот поспишь, выздоровеешь, и мы с тобой отправимся в горы, ты да я, вдвоем.
Эйольф опять слабо улыбнулся и закрыл глаза.
– Ладно, – сказал отец, – спущусь‐ка я к твоей матери, не может же она торчать там одна целый день.
– Ну иди, – сказал я, – а я немножко посижу с Эйольфом.
Отец кивнул, проворчал что‐то и удалился.
Я выпрямился и посмотрел в окно на сад. Сколько же там гостей. Болтают себе, улыбаются. На лужайке Стейнар и зубной врач играют с детьми в крокет. Стейнар, размахивая руками, смеялся так, что все его тело сотрясалось. Этот практически незнакомец оказался в центре внимания на нашем празднике.
Потом я увидел, как из двери веранды показался отец. Спустился по ступеням, подошел к матери и встал рядом. Отличная пара эти двое.
Из комнаты Эйольфа виден дом соседей. Прислушиваясь к сонному дыханию лежащего в постели мальчугана, я перевел глаза с нашего сада на живую изгородь и дальше, на дом Хогне.
И на втором этаже их дома я увидел Лив Мерете. Она стояла перед средним из окон, бессильно, как мертвые ветви, опустив обе руки, и смотрела прямо на меня.
Последние гости ушли в половине десятого. Это были Лина – Ингве к тому времени уже уехал на тренировку – и зубной врач с женой. Мама с отцом ушли раньше, потому что отец хотел тем же вечером отправиться в лес. После таких сборищ ему требуется реабилитация. И еще, разумеется, Рагнхильд со своим семейством, ну и, конечно, Мадс со всем выводком. Стейнар распрощался что‐то около семи.
И зубной врач, и Рагнхильд из тех, кого приходится чуть не взашей выталкивать после праздника, и когда возникает такая ситуация, к ним охотно присоединяется Трине Метте. Понятно, почему она начала поговаривать о переезде в наш поселок, ведь, например, в компании этих двоих она просто расцветает. В плане общения они вообще люди занятные, особенно зубной врач и дочь его Рагнхильд: чрезвычайно одаренные, но одновременно и совершенно бездарные. Не знаю никого, кто так же, как эти двое, будто рентгеном, считывал бы настрой в компании, но не знаю и никого, кто настолько бы игнорировал личные границы людей. Возможно, эти два качества неразрывны, мне трудно сказать, я‐то совсем другой. Они весь вечер, словно два клоуна на манеже, и, разумеется, вся эта их движуха, их прибаутки и хохмы ужасно забавны, но нам с Вибеке приходится запасаться терпением, чтобы вынести обоих в таких объемах.
В коридоре зубной врач ткнул Видара кулаком в живот и сказал, что пусть не зазнается, даже если ему исполнилось тринадцать и все внимание на празднике досталось ему.
– Вот про мой день рожденья вспомнил хоть кто‐нибудь? Нет!
Мы услышали приближающиеся со стороны гостиной шаги, и зубной врач, вероятно, распознав походку Вибеке, крикнул:
– Слышь, Вибеке, а ты чувствовала себя сегодня в центре внимания?
В дверях гостиной показалась Вибеке, вконец измотанная целым днем праздничной суеты.
– Папа, – сказала она, – кончай болтать и иди домой. Кому интересны дни рожденья, когда исполняется 64 или 41?
– Мне мои дни рожденья всегда интересны, – ответил зубной врач.
Со второго этажа спустилась Рагнхильд; она ходила посидеть с Эйольфом. Ее за уши не оторвешь от заболевших детей: так и тянет их потетешкать, спеть им, погладить по головке.
Я хорошо ее понимаю, я и сам такой же.
– Он такой лапочка, когда болеет, – сказала она, окинув взглядом сгрудившихся в коридоре людей: малышню со сладкой ватой, усталых, но сытых и довольных взрослых.
Мы принялись обниматься, крепко прижимаясь друг к другу, как любят в их семье: шумно, бестолково, весело. Мне часто приходит в голову, что, если бы я женился на девушке из другой семьи, где не принято так брутально выражать свои чувства, мне бы не довелось испытать подобного, потому что мне такая манера не свойственна.
– Надо будет устроить еще такой праздник, – сказала Трине Метте, целуя Хокона, которому, похоже, не терпелось скорее вернуться домой.
– Устроим, не сомневайся, – отозвалась Рагнхильд.
Вибеке прощалась со всеми сразу, стоя на пороге гостиной. Она не участвовала в бурных прощаниях-обниманиях, но тоже улыбалась, кивала, наклонялась чмокнуть племянников.
Народ разошелся, коридор опустел.
Настал вечер.
Я вздрогнул, увидев позади Вибеке Стейнара, на голову возвышавшегося над ней.
Прямо на него светило закатное солнце, образуя вокруг его фигуры оранжевый ореол. На лице Стейнара застыло странное выражение, принадлежащее, как мне сначала показалось, вовсе не ему, а кому‐то на него похожему – актеру, политику, медийной персоне. За несколько секунд я восстановил в памяти это выражение: такое же лицо было у него в те две ночи в Лондоне.
Должно быть, он пересек сад, вошел к нам через веранду и несколько минут стоял в нашей гостиной. Один. Стоял и слушал, что мы делаем, что говорим.
Когда за спиной моей жены вырос силуэт Стейнара, внутри у меня все заворочалось. Снизу, из живота, поднялась тошнота и подступила к горлу, меня тошнило от этого зрелища.
Я не ближний себе
Эта мысль
меня гложет
все время
Стало быть, вас вижу ясно —
сам себя не увижу никак
– Сорри, – сказал Cтейнар, – я не хотел к вам вламываться, просто забыл блюдо из‐под торта. Ну что, как дела у мелкого? Спит еще? Фантастически чудесный праздник вы устроили, у вас совершенно замечательная семья! Кстати, в понедельник мы едем в горы, там у жениных родных домик, и мы подумали, может, взять вашего младшего с нами, ну знаете, компания для Магнуса, рыбалка, походы, костер? Конечно, если Эйольф будет хорошо себя чувствовать и если сам захочет, ясное дело. Подумайте! Окей, да, вечер, поздно уже, пока-пока, еще раз спасибо за такой потрясный праздник, вот оно, настоящее гостеприимство!
Тошнота отпустила, но посеянное явлением Стейнара беспокойство осталось. Когда разъехались последние гости, когда Стейнар, пройдя садом, скрылся за изгородью, мы с Вибеке принялись наводить порядок в коридоре, гостиной и саду. Оставалось сделать не бог весть как много – Рагнхильд, Трине Метте и еще другие уже разобрались с грязной посудой и разложили вещи по местам.
Из кухни донеслось звяканье стекла. Потом голос жены:
– Не хочешь стаканчик?
Я улыбнулся:
– Я бы и от пяти не отказался.
– Красного? Испанского?
– Испанское в самый раз.
Она вышла из кухни – прическа растрепалась, помада немножко смазалась, – но сама Вибеке показалась мне, пожалуй, еще более привлекательной, чем только-только принаряженная к празднику. Люблю жену, подумал я, ощущая возбуждение в теле, в мышцах, в скулах, в паху. Вибеке поставила на столик два бокала и налила в них красной “Риохи”; мы уселись на диван. Она, положив ноги на столик, держала бокал обеими руками. Я, опустив голову на спинку дивана, уставился в потолок.
Вибеке крутила в пальцах бокал. В тишине комнаты едва слышно поскрипывало стекло.
– Ты к Эйольфу заходил?
Я поднял голову, кивнул и взял бокал. – С полчаса назад. Спит сном младенца.
– Завтра наверняка будет как огурчик. А Видар?
– В своей комнате, играет.
– Господи, – сказала она, – никак не могу свыкнуться с тем, что наши дети столько времени сидят перед экраном.
– Ты сейчас говоришь, как какая‐нибудь старозаветная тетушка.
– Я и есть старозаветная, – парировала она, – и горжусь этим. Как так получилось? Неужели нет никого, кто мог бы поколебать это экранное всемогущество?
– Наверное, нет, – пожал я плечами.
Может, она и права, Вибеке скептик, точнее говоря, она амбициозный и заядлый скептик, то есть скептик иного пошиба, чем мой отец. Я‐то, в отличие от нее и многих наших ровесников, не вижу ничего ужасного в том, что ребята играют в компьютерные игры. Что из того, что они ночами шарят в сети? Они могли бы заниматься в тысячу раз худшими вещами.
Вибеке поднесла бокал к своим красивым губам. Посмаковала вино, глотнула, а потом повернула голову ко мне, словно бы, как мне показалось, описав ею полумесяц, и сказала:
– Да еще этот Стейнар.
Я вскинул брови, будто сказанное оказалось для меня неожиданностью. Я так постоянно делаю, сам не знаю, почему, – может быть, я так борюсь с напряжением, когда все идет к тому, что надо поговорить. На работе дело другое, там мне нравится говорить, но в личной жизни… даже не знаю. Точно вольный воздух вокруг нас становится больно вдыхать; вот было нам так хорошо, а теперь вдруг надо поговорить?
– А что – Стейнар? – ответил я, сохраняя на лице притворно изумленное выражение, хотя и знал, что она видит меня насквозь.
Так и оказалось:
– Кончай, нечего делать вид, будто он не кажется тебе странным, – сказала Вибеке, так что я даже не успел признаться, что она права.
Я отставил бокал в сторону и оперся руками о диван. Поднялся и пошел к музыкальному центру, чтобы включить музыку.
– Йорген, я с тобой разговариваю.
Я достал одну из старых пластинок. Я все еще проигрываю виниловые пластинки, не сумел с ними расстаться, так что я держал в руках Communiqué, это Dire Straits.
– Тебе ведь нравятся Dire Straits, – пробурчал я. Снял крышку с проигрывателя и включил его, закрутился диск. Я перевернул конверт-обложку, черный винил легко выскользнул мне на ладонь.
– Йорген, – сказала она спокойнее, – музыка подождет, иди сюда, сядь.