Я тоже переживаю, все будет хорошо, извини, что я иногда веду себя как дурак.
Вибеке не была готова откликнуться на мои поползновения. Я хотел ее поцеловать, а она отвернулась; не обняла меня в ответ, а отодвинулась.
– Не тяни время, опоздаешь.
– Ага, – сказал я, уже готовый сдаться. Но все‐таки сумел произнести плохо дающуюся мне формулу.
Я сказал:
– Вибеке, ну давай поговорим.
– Господи, – фыркнула она, раздраженно тряхнув головой. И снова скрылась в ванной.
Мы вели себя, как полные придурки. Директор школы и социальный работник. Но люди вообще себя так ведут, по‐дурацки.
Выехав с нашей улочки, я покатил вдоль реки, проскочил центральную площадь и, миновав простиравшиеся вокруг угодья, добрался до горных выработок. Я изо всех сил старался выкинуть случившееся из головы. Такой уж я человек. Не зацикливаюсь слишком долго на чем‐то одном, а то только об этом и буду думать. Мне требуется переключиться на что‐нибудь другое или, лучше, на кого‐нибудь другого. Так что я гнал от себя мрачные мысли и через полчаса с небольшим добрался до города, где неподалеку от пивной и старого молельного дома, раньше принадлежавшего миссионерскому обществу, располагается кризисный центр. Я надеялся, что поступил правильно, надеялся, что мои усилия, пусть и неуклюжие, возымеют действие и к вечеру атмосфера разрядится. Но Вибеке такой человек – если рассердится не на шутку, то это надолго.
На душе у меня было тяжело, но полегчало, когда я включился в работу.
Есть ведь не только собственная жизнь.
Есть небо, камни, животные, люди.
На работе сразу навалилось проблем. Один из моих парней удрал, они такое частенько вытворяют. Это базовый ритм жизни многих из них, они с малолетства бегают: из родительского дома, из приемной семьи, из детского дома, из школы. Они сбегают со встреч с социальными консультантами в школе, сбегают от приятелей, от подружек, от себя самих: от своей боли. Вся их жизнь заключается в том, чтобы прибыть в новое место и удрать. Они знают, что такое отчаяние, знают это ощущение, что деться тебе некуда, и когда силы переживать его заканчиваются, то остается только один выход: удариться в бега.
Прямо в меня целит сжатый кулак, не раз говорил парнишка, который сбежал в тот день.
Часто мы знаем, где их искать. Каждый из них движется по заветному кругу. У каждого есть излюбленные места. В тот день мы нашли нашего беглеца, Лукаса, на северном берегу озерца на задах спортзала. Он там, в рощице, часто обретается. Я не раз спрашивал, что его так тянет к этому месту, но пока он мне не открылся. Все впереди.
Лукас сидел, привалившись спиной к одной из вековых елей. Издали могло показаться, что вот сидит себе парень, отдыхает, но подойдя ближе, мы увидели, что он сильно порезал лицо и руки.
Обычное дело для моих парней.
Они или себе наносят раны, или другим.
– Лукас, – сказал я, опустившись на колени.
– Нет, – сказал он, закрыв лицо окровавленными ладонями.
– Да, – сказал я и прижал его к себе.
Домой я вернулся чуть позже обычного, ближе к вечеру, загруженный рабочими делами, так что ситуация со Стейнаром и Лив Мерете, с поездкой Эйольфа отодвинулась на периферию моего сознания. Отчаяние Лукаса сильно на меня подействовало, к тому же, пока мы его искали, в памяти всплыла судьба Финна. Больше всего я страшусь потерять кого‐нибудь из своих парней. Этот страх усиливается с каждой новой потерей. На работе мы часто обсуждаем, что нельзя корить себя, когда наших усилий оказывается недостаточно.
Это легко сказать, не корить себя, но трудно сделать.
Войдя в дом, я еще из коридора услышал доносившуюся со второго этажа, из комнаты Видара, музыку. Нам обоим с Вибеке эта музыка кажется очень агрессивной, чаще всего он слушает современный хип-хоп с текстами, которые я бы назвал разнузданными. Когда я был моложе, я и сам тащился от разнузданного хип-хопа, где сплошняком лилось жуткое сквернословие, ну вроде кровавую дырку разевай пошире, оттрахаю отменно во дворе и в квартире в варежку задницу и пелотку, отдельно и в дупло и в глотку. Слушая на вечеринках подобную фигню, мы страшно веселились. Теперь это не кажется мне таким веселым. Не знаю. Может, дело во мне, у меня появились дети, я постарел, но, может, и в самих текстах есть перебор? Не слишком ли далеко они зашли? То, что когда‐то было тайным, разрывом шаблонов и андеграундом, превратилось в мейнстрим, а там эти вольности ни к месту, ведь они возникли, как агрессивная реакция на мейнстрим, а не для широкой аудитории, или я ошибаюсь?
– Олды вы, папа, – говорит Видар. – Вы с мамой олды.
– Олды, – говорю я, подражая интонациям своего отца, – и гордимся этим.
Наверное, к этому стоит относиться совершенно спокойно. Когда мне было двенадцать, мне тоже не нравилась музыка, которую слушали мои родители. Вибеке это тревожит сильнее. По ее мнению, в хип-хопе много сексизма, он отупляет; этот хип-хоп ее просто бесит.
Видар пожимает плечами и неожиданно делает это точь‐в-точь как я.
Вот что значит семья, думаю я, мы незаметно обмениваемся привычками и ужимками.
До конца дня мы с Вибеке сторонились друг друга. Я смотрел, как Германия вчистую обыграла саму Португалию со счетом 4–0 благодаря голам Томаса Мюллера. Вибеке сидела за столом в гостиной над какими‐то бумагами, читала, что‐то записывала. Она занималась своими делами, я своими, мы почти не разговаривали, но много думали.
Когда я спустился на кухню следующим утром, Вибеке сидела за столом. Воздух в комнате уже прогрелся, но не от плиты, а потому, что за окном вовсю бушевало лето. Мне не надо было в тот день на работу, а насчет Вибеке точно не скажу, помню только, что до окончания учебного года оставалось всего ничего.
Витающую в воздухе напряженность я уловил сразу.
Подумал: Только не это. Не продолжение ссоры. Не продолжение мучения.
Я прошлепал к кофеварке, включенной, похоже, уже давно, – варево припахивало железом. Значит, Вибеке встала в самую рань, подумал я, чувствуя, как сердце сжалось в груди. Я знаю, что моей жене не требуется много сна, но все же и не так мало: от недосыпа она, как и я, становится вредной и несговорчивой, и тогда хоть из дому беги.
– Видар ушел?
– Нет, он наверху.
– А.
– Ему к девяти.
– Ну да, конечно.
Натянув на лицо теплую улыбку, я разогнул шею и обернулся, надеясь этим простым трюком рассеять разлившееся в атмосфере напряжение.
Она посмотрела мне в лицо. Потом вытянула вперед руку, сжатую в кулак. Разжала пальцы. На ладони лежал ключ от дома соседей, ключ, который нам дала Лив Мерете.
– Я думаю, она дала нам его, потому что хотела, чтобы мы зашли к ним в дом, – сказала Вибеке.
Она не мигая смотрела мне в глаза.
– Думаешь? – неуверенно промямлил я.
Я поднес чашку с кофе к губам, отпил глоток, нарочно замедляя темп нашей беседы. Хватило ума сообразить, что нужно подбирать слова осторожно, внимательно, чтобы вновь не рассориться.
– А зачем? – спросил я.
Зажав ключ в руке, Вибеке потрясла ею в воздухе.
– Я все ходила и думала, – сказала Вибеке; говоря, она бесцельно кружила по кухне. – Что‐то тут неладно. Вспомни только, как все было, как себя вел этот Стейнар, как его жена от всех шарахается, – ненормально это. А ваша лондонская история, что это такое было? И он все время лезет в нашу жизнь. Это ненормально, Йорген.
Вибеке остановилась возле окна.
– Что‐то тут не так, – сказала она.
Наверное, я на пару секунд зажмурился. Я знаю, как это раздражает Вибеке, знаю, что она моментально улавливает мои отвиливания. Я поскорее открыл глаза и заставил себя сказать:
– Окей. Ну говори.
Схватив со стоявшего на подоконнике блюда помидор, она впилась в него зубами.
– Что я должна говорить? – спросила она.
– Говори, что ты еще надумала. Все, что ты надумала.
Вибеке положила ключ на стол. Сказала:
– Я думаю, она дала нам этот ключ, потому что хочет, чтобы мы зашли в их дом.
Я смотрел, как она доедает помидор, и пытался найти ответ на ее слова. – Нeeeт… – сказал я. – Ты это серьезно?
Вибеке кивнула. – Не для того, чтобы мы забирали почту или что‐то в этом роде. А потому что она хочет, чтобы мы что‐то нашли.
Вибеке замолчала. Мне показалось, что она перегибает палку. Хотя и не слишком. Я понимал ход ее мысли.
Этот взгляд Лив Мерете. Эта протянутая нам рука с ключом.
Лив Мерете в окне второго этажа. Ее повисшие руки.
Лив Мерете, выскочившая из машины, когда мы отмечали дни рожденья. Громко хлопнувшая дверца.
– Oкей, – сказал я. – Предположим, ты права. Она хочет … чтобы мы… чтобы мы нашли – что?
Вибеке посмотрела на меня:
– Откуда я знаю.
– Говори, что ты надумала, – повторил я снова. – Все, что ты надумала.
Вибеке подошла к выходу на веранду, пристроенную к кухне, приоткрыла дверь и впустила прогревшийся утренний воздух. Я не сводил глаз с жены, с ее ладного, красивого тела, с ее умной головы, которую я так люблю.
– Даже не знаю, как сказать, – сказала она.
– Попробуй, – сказал я.
– Это может быть что угодно, а может, и ничего.
– Ты боишься за Эйольфа?
Кивнув, она отвернулась и выглянула в сад:
– А ты?
Я сглотнул; слова не шли с языка.
– Знаешь, вчера, на работе… У меня все из рук валилось. Я ни о чем другом не могла думать.
– Дaaa, но…
– Сегодня останусь дома.
– Ну и что?
– Просто не в состоянии. Бывало такое, чтобы я не пошла на работу?
Я пожал плечами.
– Не бывало, – сказала она, и это была правда. – Послушай меня, Йорген. Подумай. Все складывается в одну картину – все, что мы видели, все что случилось, и мне начинает казаться, что он не тот, за кого себя выдает.
– Кто, Стейнар?
– Дa.
Вибеке вернулась за стол и на этот раз села ближе ко мне. Слава богу, прежней натянутости между нами больше не было.