не потребовалось несколько секунд, чтобы уяснить, что это. Мобильный телефон. Ничего странного в том, что в ящике валяется старый телефон. У меня самого тоже, и даже не один.
– Вибеке, – сказал я, чувствуя, как кинуло в жар кожу и как похолодело в животе.
– Что?
Схватив телефон, я зажал его в ладони, и мне страшно захотелось жахнуть его о каменные плиты перед домом, как Эспен тогда хряснул крысу.
– Вот, – сказал я.
– Что?
– У него этот телефон был с собой в Лондоне.
Взгляд у нее заметался.
– И что?
– Этот телефон Стейнар брал с собой в Лондон. И его там украли.
Странно бывает оглядываться на совершенные тобой, в одиночку или за компанию, действия, которые – как бы это сказать? – вроде бы и не твои. Будто у твоей личности время от времени обнаруживаются качества, свойственные не тебе, а кому‐то другому. В моей взрослой жизни такое случалось, но нечасто.
Как раз такое качество проявилось в тот раз, спустя неполные полчаса после того, как до меня в спальне Стейнара и Лив Мерете дошло, что я держу в руке тот же самый телефон, который видел в руке Стейнара в ту первую ночь в Лондоне, тот телефон, про который он мне сказал, что его украли.
Нас это открытие подкосило.
Всего пара минут ушла у нас на то, чтобы, не проронив ни слова, вскочить в машину и выехать из поселка. Мы стремительно миновали склад, где торговали всякими пиломатериалами, свернули и поехали вдоль реки, мимо горных выработок, в горы.
С дороги Вибеке позвонила Рагнхильд и договорилась с ней насчет Видара. Голос у нее звучал натянуто, на вопросы она не отвечала, сказала только, что мы не сможем зайти за Видаром после школы, и попросила Рагнхильд забрать его к себе.
Тетка Видара наверняка хотела знать, что стряслось, но у сестер так уж заведено, что их дети запросто ходят домой друг к другу, когда им заблагорассудится, и в тот день нам это очень пригодилось, позволило обойтись без объяснений.
После того как мы нашли телефон, мы не сказали друг другу ни слова. Дунули из спальни, промчались по коридору второго этажа, протопали вниз по лестнице и ринулись прочь из этого дома, уже не осторожничая, в объединяющем порыве негодования. И мысль у нас наверняка была одна и та же: так мы и думали, так и знали.
День был светлый, чудесный; мы были мрачны и исполнены решимости.
Мы пробовали оживить телефон, но он сдох с концами, а у нас не нашлось подходящей зарядки, не говоря уж о том, что пароль мы бы никогда не вычислили, так что попытки свои мы прекратили. Может, на самом деле нам и не хотелось увидеть то, что, как мы подозревали, могло в нем оказаться?
Примерно через полчаса, когда мы, огибая с севера соседний поселок, проезжали мимо заброшенного дома ювелира, в учениках у которого много-много лет назад ходил мой отец, Вибеке, сидевшая на пассажирском месте, по‐библейски – так мне показалось – воздела руки и тяжело опустила их на приборную доску. Я прямо слышал ее голос, ее слова, хотя вслух она ничего не произнесла.
Eще через четверть часа, когда мы доехали до богатых рыбой озер, так любимых моим отцом, – увы, во времена моего детства в этих местах возвели уродливые конструкции подстанции ЛЭП, – Вибеке повернулась ко мне и спросила:
– А что будем делать, когда доберемся до места?
Я был погружен в мысли о том неполном годе, что отец провел в ученье у ремесленника. Тот был совершенно чокнутый, рассказывал отец, звали его то ли Глервид, то ли как‐то вроде того, в общем, какое‐то совершенно невозможное имя. Позже открылось, что свою жену он держал в хлеву на привязи вместе с коровами, там же он ее и убил или просто заморил голодом. До меня доходили слухи, что в соседнем селе один писатель сочиняет роман по мотивам той истории. Кажется, писатель – дальний родственник ювелира. Дa уж, откуда только эти писатели не черпают вдохновение. Отец всегда кроет этого ювелира на чем свет стоит. Я не раз слышал от него: надо было мне этого нелюдя прикончить, и, я думаю, отец и правда мог бы это сделать. Око за око. И зуб за зуб.
Вибеке положила руки на колени.
– Так что будем делать? – спросила она снова.
– Не знаю, – отозвался я.
– Одно из двух, придется либо выложить все начистоту…
– Мы не можем.
– Не можем чего?
– Выложить все начистоту. Что мы приехали, потому что думаем, что он…
– Что он – что?
У гостиницы перед старым мостом через пролив мне пришлось сбросить скорость, потому что впереди тащился трактор. До их дачи оставалось меньше часа езды. Мы отлично знали, где она находится, хотя раньше никогда у них не бывали, потому что зубной врач вложился в лыжный подъемник в том месте и, если я ничего не путаю, у семьи Хеге Ирене, той, что сбила лису, тоже дача где‐то рядом.
Мост под нами ходил ходуном, и я вспомнил, что последние лет десять в газете не раз писали: он настолько ветхий и разбитый, что так и жди несчастья.
– Мы не можем, – сказал я.
– А?
– Выложить все начистоту. Не можем, и все. Скажем, что так вышло, что Эйольфу требуется срочно вернуться домой вместе с нами.
– Трусишь, – еле слышно сказала Вибеке.
– Что? – переспросил я, хотя прекрасно ее расслышал.
– Ты трусишь.
– И что? – сказал я. – Не вижу в этом сейчас проблемы. Я трушу, да.
В этом вся Вибеке. Она просто не способна говорить неправду, и я очень сильно люблю ее и за это тоже. Я не такой правдолюб. Был бы я таким, не удержался бы на своей работе.
– Мы выясним…
– Что выясним? – перебила меня моя лебедушка.
– Мы выясним, где их дом, – сказал я как можно спокойнее, бумкая с моста.
Чтобы дать мне дорогу, трактор съехал в карман. Проезжая мимо, я глянул туда краем глаза и увидел, что водителя я знаю, это был Альфред Юрдет из одного села неподалеку, он еще увлекается ретроавтомобилями. Я поднял руку и кивнул ему.
– Выясним, где их дом, – продолжал я, – а им скажем, что приехали потусить с ними.
– Потусить?
– Да, – сказал я, повернув голову к Вибеке и все‐таки посмотрел ей в глаза. – Я хочу разобраться, в чем тут дело.
Расположенный на западном склоне дачный поселок был рассчитан на тридцать семей. Большинство домов возвели в девяностые. Поблизости имелись и другие дачные участки, где пошикарнее, где попроще. Такие дачки, как здесь, мог позволить себе почти любой человек, так что многие стремились заиметь домик именно тут, где было хорошо и зимой, и летом, да, пожалуй, и осенью: вокруг раскинулись ягодные места. Мы свернули на гравийную дорогу, ведущую к одной из парковок поселка, и я сбросил скорость.
– И как ты собираешься их искать? – спросила Вибеке. Я видел, как сильно ее напрягает неловкость ситуации.
Мы въехали на стоянку, и я остановился чуть в стороне от припаркованных машин, не заглушая двигателя.
– Смотри, – сказал я и вытянул руку.
Она посмотрела и тоже увидела.
– Их машина, – сказала она.
– Слушай, Вибеке, – сказал я, пристроив автомобиль между красным “опелем” и черным “тураном”, – думаю, нам надо включить голову и представить себе, что все происходит двадцать лет назад или вроде того и мы спонтанно решили навестить сына, отправившегося с соседями на их дачу погулять в горах. Мы никого ни в чем не подозреваем, просто приехали насладиться природой, хорошо?
– Ну пусть.
– И двадцать лет назад, – развил я свою мысль голосом, который не вполне узнавал, и словами, которые не походили на мои, – двадцать лет назад, что бы мы сделали? Мы бы совершенно расслабились. Приехали бы в поселок, нашли их машину и пошли себе дальше пешком, посматривая, нет ли на каком‐нибудь участке людей, и мы бы их спросили и…
Вибеке отстегнулась и открыла пассажирскую дверцу.
– Такой тон тебе не идет, – сказала она, ступая на посыпанную гравием площадку. Дверца захлопнулась.
Нда, подумал я про себя, согласен. Не особо он мне идет, это точно.
Я не нашелся, что сказать, и просто вышел из машины. Зной приятно мешался с горной прохладой. Для меня мало что на свете сравнится с этим напитанным ароматами воздухом мест, где растет пушица, летают орел и сокол, прячутся куропатки. Обидно, что походник из меня вышел никудышный, и это при таком‐то отце. Я же, можно сказать, родился с походным ножом в руке. С раннего детства я ночевал с отцом в палатках, но по мере взросления меня все сильнее тянуло к “Вест Хэму” и к психиатрии. Я знаю, что отец переживает из‐за этого. Знаю, о чем ворчит он себе под нос, и, может статься, он в чем‐то и прав.
Вибеке подошла ко мне, взяла за руку и улыбнулась довольно теплой улыбкой. Я удивился.
– Не думай об этом, – сказала она.
– О чем я не должен думать?
– О том, что я сказала. Как я это сказала. Вот о чем.
От Вибеке такое нечасто услышишь. Примерно раз в високосный год, а то и реже. Большей частью она упрямо стоит на своем и собственные ошибки признавать не желает. Я‐то совсем не упертый, это всем известно, и одна из моих относительно положительных черт, это что я очень легко – слишком легко, по мнению Вибеке, – признаю, что ошибся.
Ты себя принижаешь, говорит Вибеке.
Ей это не нравится, я знаю. Она считает, что мужчина не должен так легко сдаваться.
– Ну что, договорились? – спросила Вибеке.
– Договорились o чем?
Она вздохнула. Наше смехотворное ребячество изнуряло нас.
– O том, для чего мы приехали, – сказала она удрученно, – что будем говорить и как будем держаться.
– Вибеке, – ответил я, стараясь, чтобы мой голос звучал авторитетно, а это не вполне мне удается, – придется нам импровизировать, как говорят музыканты. Мы же не знаем, как все повернется. Мы приехали, потому что захотели их навестить, вот приспичило нам, такие уж мы спонтанные. Договорились?
Навстречу нам со стороны гор шел мужчина, и Вибеке не успела ничего сказать. Она выпустила мою руку, и я заметил, что она задышала чаще. А вдруг там, впереди, произошла какая‐то катастрофа? А вдруг мы накликали ее своими подозрениями? Вдруг где‐то наверху, в горах, лежит искалеченный мальчик, изувеченная женщина… в общем, вдруг случился армагеддон?