Вдруг и правда?
Разве не могло такое быть?
А этот человек, что спускается с гор, вдруг он скажет: лучше не ходите туда, там такой ужас приключился.
На нем были темно-коричневые горные ботинки, укороченные брюки цвета хаки, плотная клетчатая рубашка и жилетка. Я бы дал ему лет 60, и видно было, что он проводит в горах много времени, прямо как мой отец. Мне этот человеческий тип знаком. Таким бы хоть всю жизнь с круч не спускаться, они терпеть не могут ни город, ни деревню, ни время, в которое им выпало жить.
Мне это и нравится, и не нравится.
Как многое другое на свете.
– Так-так, – сказал он, подойдя поближе.
Ему явно хотелось пообщаться.
– Угу, – сказал я ровно так, как обычно говорят там, откуда я родом.
Поравнявшись с нами, мужчина остановился.
– Ничего сегодня денек, – сказал он.
– Ничего, – сказал я, озираясь по сторонам и как бы демонстрируя, что согласен с его оценкой дня, погоды, воздуха; я еще и губы растянул в улыбке.
– Мы ищем один дом, – вступила в разговор моя жена, – ну, семью, – и она назвала их фамилию. У нее не было настроения болтать с незнакомым человеком о пустяках. – Не знаете, где их найти?
Мужчина засмеялся, и засмеялся тем особым смехом, какой я уже научился узнавать: все так смеялись, когда речь заходила о нашем соседе.
– Да уж, – сказал он, покачав головой, – тут вряд ли кто не знает Стейнара и его жену.
Я усмехнулся.
Вибеке была серьезна.
– А вы им родственники, да?
– Нет, – сказала Вибеке. – Не родственники.
– А-а, – протянул мужчина и повернулся в сторону склона. Показал наверх. – Вон, видите тот красный дом?
Я обвел горушку взглядом и увидел их дачу. Кивнул.
– Или они сидят загорают возле дома, или возвращаются с озера Литлетъенн. Стейнар с сыном встретились мне утром, когда шли на озеро. С ними еще другой мальчик был. Сидел у Стейнара на плечах.
Для меня нет ничего хуже, чем наши людские низменные чувства. Подозрительность, зависть, неумение радоваться успеху других. Желтый огонек в глазах, когда нашим знакомым идет в руки удача. Хотя, пожалуй, глупо говорить, что нет ничего хуже. Нет ничего хуже войны. Насилия. Нет ничего хуже того, что выпало на долю Финна. На долю других моих парней: сидят и пальцы гнут, стоят перед центром и курят, курят. Не представляют себе, как с жизнью справиться. Но ведь можно с определенной весомостью утверждать, что как раз низменные чувства и порождают в жизни все самое ужасное?
Конечно, так можно философствовать до бесконечности.
В разговорах с моими парнями мы часто касаемся темы правды. Многим из них просто-напросто неизвестна настоящая правда о прожитой ими жизни. Им доступны чувства, вызванные прожитым, но чем эти чувства порождены, они не знают. Бывает, их воспоминания – тяжелые, невыносимые воспоминания – из одних только чувств и состоят. У одного из ребят, с кем я плотно сейчас, когда пишу эти строки, работаю, – это проявляется очень осязаемо. Он один из моих самых трудных подопечных за все время работы – не потому, что его история ужаснее других, нет, она даже не дотягивает до той, что снедала Финна. Но потому, что у него совсем нарушено представление о правде, если это можно так назвать. В его жизни нет ничего основательного, все имеет одинаковую ценность – фантазии и воспоминания, – и все основывается на голых чувствах. На днях по радио передавали песню начала 2000‐х годов, и он как закричит, и кричит, кричит… Когда он успокоился через несколько часов, то не мог объяснить, почему он так жутко кричал, и я уверен, что он и сам этого не знает.
Но чувство, которое вызвало этот крик, он знает хорошо.
Он – Эйгиль – дает своим чувствам названия цветов.
Так вот это было зеленым.
Подозрительность, зависть.
Я действительно терпеть этого не могу. Чуть ли не первое, чем меня покорила Вибеке со всем ее колоритным семейством, так это широта взглядов. Там, где мы живем, это редкое явление, здесь все мастера уничижительных характеристик. Сойдет для сельской местности, говорим мы, отведав изумительного угощения; ну что же, умеет устроиться, говорим мы, узнав об односельчанине, достигшем успеха в большом мире. Так уж у нас принято, такой тут неколебимый обычай, и тем более вдохновляет – или раздражает – встреча здесь с таким семейством, как родня Вибеке: у них тон совсем иной, культура иная, они словно пришельцы из других краев, где люди учились на примерах, отличных от тех, что были у нас. В их роду говорят то, что думают. И все радуются успехам других, даже Карианне, более сложная натура, чем остальные. Даже она обладает этим качеством – широтой взглядов. Я точно научился у них многому. Сегодня я не тот, кем был двадцать лет назад, а ведь я унаследовал массу довольно гадких черт от собственной родни, особенно по отцовской линии. Но я изо всех сил стараюсь избавиться от этого наследства, и теперь подобные гадости только в редких случаях выходят на поверхность.
Однако случается всякое.
Случается, что выразить себя удается только с помощью низких и подленьких чувств. Или, иначе говоря, случается, что только эти недостойные чувства помогают справиться со сложной ситуацией.
Должен признаться, как раз такие чувства нахлынули на меня, когда случайно встреченный мужчина поведал, что мой сынишка сидел у Стейнара на плечах.
Мы заметили ее, подойдя к даче поближе. Лив Мерете стояла на просторной верандe, обращенной на запад, и вытряхивала половичок. Волосы она убрала под косынку, завязанную узелком на лбу, а надеты на ней были рубашка в красную и белую клетку, тоже завязанная узлом на талии, и легкие брюки. Мне было совестно смотреть на Лив Мерете, ведь всего пару часов назад мы с женой по‐хозяйски шарили в ее спальне.
А выглядела она просто шикарно.
Просто шикарно. Не преувеличиваю.
В очередной раз меня поразило, насколько хорошо она несет свою миловидность, наверняка сознавая, что привлекательна значительно выше среднего, но не педалируя этого. Мне это по вкусу, меня отталкивают люди, уделяющие своей внешности слишком много внимания, у меня на таких аллергия.
– Стоит, красуется, – сказала Вибеке, словно прочитав мои мысли, но не согласившись с ними, а подчеркнув, что я ошибаюсь, что Лив Мерете как раз тем и озабочена, как бы покрасоваться.
Так бывает с теми, кто долго женат. Проходит несколько лет, и они начинают думать мыслями друг друга и дышать воздухом друг друга. Временами это утомительно, но зато навевает приятное ощущение надежности бытия.
– Боженьке своему молится, – вырвалось у жены.
– Эй, Вибеке, – сказал я, – сейчас ты не вполне справедлива. Но если даже и так, что в этом страшного?
Она не ответила. Мы остановились на склоне. Лив Мерете вот-вот нас заметит.
– Ишь, стоит, половики вытряхивает, – сказала Вибеке.
– Тсс, – сказал я, – что уж, людям и половики нельзя вытрясти?
Вибеке на это ничего не сказала.
Что теперь – идти дальше или стоять здесь?
– Никак не могу ее раскусить, – сказала Вибеке.
– Оно и не странно, ты ее практически не знаешь.
– Так ведь и ты тоже?
– Ну да, – ответил я, и это была правда, – что, кстати, странно, учитывая, что мы живем с ними бок о бок и что Стейнара я знаю так хорошо.
– И как же хорошо ты его знаешь?
Я пожал плечами; похоже, надвигалась очередная глупая ссора.
Лив Мерете еще нас не заметила. Вытрясла половичок, перекинула его через перила и, отерев лоб рукой, развернулась и ушла в дом.
– Ну и что теперь?
Лив Мерете опять вернулась на веранду, и я не успел ответить. На этот раз она вынесла коврик побольше, уложила его на перила и давай выбивать со всей силы, так что пыль поднялась столбом. Интересно было наблюдать за ней, она как будто приоткрылась нам. Я отчетливо помню, что подумал: такой, как сейчас, я не вижу ее у нас в поселке, в соседском доме, – здесь она будто бы свободнее, сильнее, радостнее.
Так ли это было на самом деле?
Соответствуют ли действительности подобные мысли о людях, или это просто извечно беспомощное толкование чужих жизней, в которые нам нет доступа?
– Вот такую бабу и хотят, собственно, все мужики, – выдала Вибеке.
Необычно было услышать такое от Вибеке. Она сама женщина хоть куда, и прекрасно это знает, таких, как моя жена, у нас в поселке еще поискать, а уж соображает она в сто раз лучше всех их, вместе взятых. Я, честно, не припомню, чтобы она раньше что‐то подобное говорила. Это я, дурак, мог ляпнуть что‐нибудь в таком духе, если чувствовал соперника в мужике, который слишком уж явно хотел общаться с Вибеке больше обычного, – отец кого‐нибудь из учеников, чем‐то впечатливший Вибеке, или коллега по школе, а то и человек, чье имя она вдруг начинала упоминать слишком часто, вроде того Ховарда. Несколько лет назад этот Ховард постоянно возникал в рассказах Вибеке, когда она ездила на курсы в столицу, я от нее только и слышал: Ховард в понедельник сказал то, Ховард говорит это, я от его имени просто на стенку лез. А по прошествии нескольких месяцев оно сошло на нет.
Сошло на нет, и все, больше я имени Ховарда не слышал.
И теперь я не мог решить, стоит ли мне сейчас отвечать Вибеке. Сказать, например, “дa уж, дамочка секси” и засмеяться – или, наоборот, одернуть ее: “Господи, ну что за чушь ты несешь”. Я мудро удержался и оглянулся по сторонам:
– Красиво здесь, в горах. Может, и нам стоит подумать о даче? Мы же раньше собирались.
– Фантазер ты, Йорген, – сказала жена.
Лив Мерете выбила свой половик и теперь развешивала его на перилах.
Вибеке решительно двинулась вверх по склону. Мне ничего не оставалось, как последовать за ней. Тем более что она уже преувеличенно радостно крикнула “привет” и помахала рукой.
Красивая женщина на верандe повернулась в нашу сторону.
Замерла.
Я внимательно следил за всеми ее движениями.
Помню, я еще подумал: Смотри в оба.