Она улыбнулась.
Слегка покачала головой.
Вскинула брови.
– А… привет? Это… это вы?
Мы подошли к верандe и остановились в паре метров от нее. Я изо всех сил старался казаться невозмутимым. И Вибеке тоже, видел я. Не очень‐то просто казаться прямым, простодушным человеком, когда ты притворяешься и ведешь двойную игру.
Ответила ей Вибеке. По тому, как она держалась, я видел – да что там, я это чувствовал по окружающему ее воздуху, – что она решила взять дело в свои руки, хотя всего несколько минут назад дала мне понять, что разруливать ситуацию должен я. Но теперь передо мной была та Вибеке, которую я хорошо знал, – директор школы, моя жена.
– Нууу, – сказала она, громко рассмеявшись, – мы наверно выглядим по‐дурацки, но тут вот какая история: сидели мы себе дома, скучали, один сын у вас на даче, другой в гостях у моей сестры, и Йорген вдруг говорит, а давай просто сядем в машину и поедем куда глаза глядят, у нас же выходной, ну и поехали кататься… знаешь, как это иногда бывает, когда едешь и едешь наобум? А потом где‐то через час я говорю, слушай, Йорген, а давай зарулим в дачный поселок, может, они сейчас как раз там.
Она повернулась ко мне.
– Ведь так, Йорген?
Играла она бесподобно.
– Так, – улыбнулся я.
Она снова повернулась к Лив Мерете.
– Ну надо же, – сказала соседка, – какие вы молодцы! Входите, входите.
И она распахнула дверь на веранду.
– Проходите, пожалуйста.
– Где он? – спросила Вибеке, не в силах больше притворяться. Голос прозвучал резко, плечи напряжены, скулы сведены.
– Кто?
– Эйольф.
– А, – сказалa Лив Мерете, – они пошли на озеро Литлетъенн ловить форель. По мне, так погода для этого слишком ясная, да и пораньше бы надо было идти. Но Стейнар наверняка сумеет устроить из этого целое представление, так что все будет хорошо.
Во мне бурлила сила
легко, неукротимо —
как хорошо мне было!
Давно прошло то время…
Ячувствовал, что мы капитально ошиблись, что мы лажанулись по всем статьям. Мы совершенно неверно истолковали поведение Лив Мерете, и наше восприятие ситуации не имело ничего общего с действительностью. Не было ночных лондонских хождений, не было разъяренной жены, хлопающей дверцей автомобиля, не было отчаявшейся жены за живой изгородью, апатичной жены в окне второго этажа, развеселого соседа, мобильного телефона в спальне. Все это показалось нам тогда ужасной, неловкой оплошностью.
Странно вспоминать это сегодня.
Как же мы были правы.
Только не знали, в чем.
Да та ли это женщина, рядом с которой мы жили бок о бок? Мне никак не удавалось совместить этот образ с образом нашей вечно прячущейся соседки, о жизни которой я успел нафантазировать всяких ужасов: что над ней за закрытыми дверями их дома издеваются, что ее унижает, пинает и бьет психически неуравновешенный муж, являющий миру лучезарное лицо, именно чтобы скрыть свое темное, человеконенавистническое нутро.
Лив Мерете пригласила нас в свой просторный одноэтажный дом в народном стиле. Внутри все выглядело очень аккуратным и добротным; похоже, обстановку недавно обновили. Мы прошли за хозяйкой в середину комнаты, где у них стояли стол, диванчик и два кресла. Справа разместился кухонный уголок. Конечно, никаких перегородок – теперь никто уже не прячет кухню за притворенной дверью. В другой части домика, который Лив Мерете показывала нам улыбаясь и с теплотой в голосе, были просторная ванная и три спальни: родителей, сына и еще одна.
Показывая нам эту последнюю спальню, она как‐то стушевалась, замялась, вроде бы даже не зная, что и сказать, будто эта комната предназначалась для человека, о котором она не может говорить, подумал я тогда, но, может, это было что‐то другое.
Тогда у меня не было времени поразмыслить над этим, потому что Лив Мерете быстро справилась со своей минутной заминкой и повела нас назад, туда, где из духовки распространялся приятный аромат выпечки. Хозяйка пригласила нас сесть, показав рукой на стулья, стоявшие под широким окном возле обеденного стола, и сказала:
– Какая приятная неожиданность! Я часто думаю – до чего жаль, что люди больше не заходят друг к другу запросто. Сидим по домам и практически понятия не имеем, как живут другие, не смеем постучаться к соседям, даже чтобы просто одолжить сахара, муки или соли, одна мысль о том, чтобы заглянуть к кому‐нибудь без приглашения, кажется дикой, разве не так?
Никогда раньше я не слышал от нее такой пространной тирады.
Я ее просто не узнавал.
Вибеке, похоже, отбросила все свои подозрения и с большим облегчением согласно качала головой и улыбалась сердечной улыбкой:
– Именно, именно, и это, конечно, глупость!
– Кофе? – спросила Лив Мерете и взглянула на старые часы, висевшие на стене в углу возле раковины, рядом с полочкой для специй. – Я думаю, раньше чем через час они не вернутся.
– От кофе не откажемся, – сказала Вибеке, – а вообще, я и сама много думала о том, что в какой‐то момент в обществe сложились такие строгие и незыблемые правила, что люди разучились вести себя естественно, и это проявляется во всем, ходим и косимся друг на друга, как сычи.
Ходим и косимся друг на друга, как сычи.
Мне кажется, Вибеке вовсе не собиралась говорить ничего подобного.
Мне кажется, у нее и в мыслях не было произносить слова, из‐за которых мы все трое, сидя на кухне дачного домика – очень аккуратного, кстати, – разом невольно подумали о том, как устроены наши соседские отношения, но получилось именно так.
Возникла минутная пауза. Потом Лив Мерете рассмеялась, отвернулась от нас и потянулась к навесному шкафчику, чтобы достать кофейные чашки. Она привстала на носках, и ее изумительно сложенное тело предстало в совершенно неотразимом ракурсе.
– Ну да. Значит, придется как‐то противостоять этому, верно? – сказала она, повернувшись к нам лицом, и поставила на стол три чашечки. – Вот вы же приехали к нам, и это очень здорово. Вам с молоком?
Кивнув, я впервые открыл рот. – Да, пожалуйста, – сказал я, – забели немножко. Хорошо иметь дачку в таком месте.
– Дa, нам здесь очень нравится, – отозвалась она, – мы купили этот дом несколько лет назад и подремонтировали немножко, и да, мы очень рады, что у нас есть такая дачка. Главное, найти время, чтобы приезжать сюда почаще.
– Места‐то отличные, – заметил я, – здесь и зимой, и летом чудесно.
– Дa, – сказала Лив Мерете.
– А что там такое в духовке? – показала Вибеке.
– Булочки с корицей, – засмеялась Лив Мерете. – Я не особо умелая хозяйка, не то что моя мама. Когда мальчики уходили утром, я у них спросила, чего им больше хочется, и они попросили булочки с корицей, и чтобы посыпать сахарной пудрой, ха-ха-ха.
– Вот ведь как, – усмехнулась Вибеке.
– Ну что, может, возьмем чашки и переместимся на воздух?
Лив Мерете пошла к двери. Я видел, что моя жена разглядывает ее фигуру, как это, кажется, вообще принято у женщин, но в то же время у меня создалось впечатление, что она Вибеке определенно понравилась.
– Даже не знаю, что может быть лучше, – сказала хозяйка, переступая порог (она шла впереди нас), – чем сидеть вот так на верандe и просто чувствовать, что ты существуешь.
Мы следовали за ней, оба ошарашенные тем, что встретили здесь, тем, как повернулся этот день, и когда мы вышли на воздух, на солнышко, жена обвила рукой мою талию – крепко, надежно, по‐доброму, – и я почувствовал, что можно забыть о наших дурацких подозрениях.
Kен Арвe позвонил, когда мы грелись на веранде под лучами солнца. Он со мной работает, этот Keн Aрвe, крепкий такой парень, вырос в большом городе на западе Норвегии. Как многие другие, в психиатрию Кен пришел, испытав в жизни всякого. Начинал он как музыкант-ударник и вышибала, потом заделался барменом, а когда женился и пошли у него детишки, стал подыскивать себе работу, которая лучше сопрягалась бы с новым ритмом жизни. Взял да и уехал подальше от города, хотя тоже на побережье, наверняка чтобы сэкономить, в городе‐то цены жуть какие высокие, и устроился дневным дежурным в психиатрическую службу. Keн Aрвe неплохой мужик, сутулый такой, тяжелый и крупный, с опущенной по‐лошадиному головой, которую украшает рыжая борода, его не сразу и отличишь от моих подопечных. Татуировки на пальцах, на руках, на шее, на мертвенно-бледных ногах, выставленных на всеобщее обозрение круглый год, поскольку в любую погоду он носит шорты до колен. Весной и летом он всегда в сандалиях. Вибеке неизменно называет его ваш хиппи. Жена Keна Aрвe держит лавочку в одном из заброшенных пакгаузов на берегу фьорда, занимается изготовлением и продажей всяких поделок для дома, и если вид Keна Aрвe наводит на мысли о Вудстокском фестивале, то от его супруги так и веет привольными семидесятыми, – думаю, она даже подмышки не бреет. Мы с Keном Aрвe ладим не особенно хорошо, может, просто потому, что мы с ним слишком похожи: оба мямли, обоих раздражает, что другой не в состоянии быстро принимать решения, но зато мне кажется, что это помогает увидеть собственные недостатки со стороны, такой вот вид самокритики.
Звонил он рассказать про Лукаса, тот попал в больницу.
Я встал и отошел в сторону от дам, они зацепились языками и болтали в свое удовольствие.
– Ох, – сказал я. – Все плохо?
– Плохо, чего уж, – сказал Keн Aрвe.
– Ох.
– Он только о тебе и говорит. А ты дома?
На работе не раз обсуждали эту манеру чуть что – звонить тем, у кого свободный день. Keн Aрвe как раз из тех, кто при малейшей загвоздке хватается за телефон, звонит – чаще всего мне – и вызывает на работу. Вообще же мы сами решаем, кому в какую смену выходить, а если надо, меняемся, начальство в это не особо вникает, и слава богу.
– Нет, – сказал я. – Я уехал в горы. А что случилось‐то?
– Ну, тут такое дело, – сказал Keн Aрвe, – побили его.
– Да ну?
Этого я не ожидал и сперва отошел к перилам и постоял там, вглядываясь в раскинувшуюся внизу долину с ее зелеными холмами – женственный такой пейзаж. Потом, продолжая разговор, обогнул угол дома и дошел до места, где веранда заканчивалась. Оттуда открывался вид на тянущиеся вверх горные склоны. Голоса женщин за моей спиной были тут почти не слышны, а солнце светило сбоку, а не прямо в лицо. Keн Aрвe рассказал, что накануне вечером в какой‐то городской пивнушке Лукас чего‐то не поделил с одним из лоботрясов из Белой Силы, шайки из восьми-девяти национал-социалистов, осчастливившей ближайший к нам город своим присутствием. Эти обалдуи облюбовали для своих встреч старый дом культуры, накачиваются там спиртным, слушают ой-панк, мнят себя продолжателями традиций южных штатов и мечтают очистить город, страну и мир от иммигрантов.