– Ну, Лукас в своем стиле, – вздохнул я.
– Вот-вот, не может придержать язык, – откликнулся Keн Aрвe.
Именно такие фразочки меня в нем и раздражают. Не знаю, может, потому что я и сам способен выдать такую.
– Но это же хорошо, – возразил я, – что он умеет отстоять свое мнение, у него осознанная политическая позиция.
Лукас соображает много лучше большинства тех, кого я знаю, он мог бы добиться успеха на любой работе, выполнял бы ее с блеском, если бы его голова не была забита массой тяжелых воспоминаний, всяческими страхами и еще много чем, что не дает ему проявить себя.
– Так‐то оно так, – сказал Keн Aрвe, – только что хорошего может выйти из перебранки с Гормом и его подпевалами, приехавшими в город оторваться после работы и бухавшими с четырех дня?
– Ничего, – кивнул я, – знаю. А сейчас‐то? Как он сейчас?
– Несколько ребер сломано, сильное сотрясение мозга. Уложили его, наблюдают.
– Ах ты черт, – сказал я.
– Дa уж.
– Но я‐то чем могу помочь? – спросил я, подумав, честно говоря, что звонить мне было необязательно.
– Да вот он все лежит и плачет, – сказал Keн Aрвe таким голосом, что мое раздражение как рукой сняло.
– Ну?
– Да вроде на этот раз дело в чем‐то другом, – сказал Keн Aрвe. – Мол, поговорить хочет.
– О чем поговорить?
– Ну, рассказать.
– И?
– Ну вот он лежит, тихо так, и только плачет. Не буянит. Плачет, и все. Как‐то это непонятно. Сначала едет в город, сам лезет к этому Горму с его оболтусами…
– То есть как лезет?
– Ну да, мне кажется, он сам нарывался, хотел, чтобы его побили.
– Правда?
– А потом лежит там, такой совсем…
Keн Aрвe замолчал.
– Совсем какой?
– Пришибленный. Не знаю, как еще сказать.
Раскинувшиеся передо мной склоны вдруг зашумели. Запела осока, показалось мне, и вереск пошел плясать, то есть, не так, конечно, это преувеличение, но мне не найти других слов, чтобы описать радостных-прерадостных мальчишек – и радостного-прерадостного большого мужчину, – что показались на склоне передо мной. Мой сын, сын Стейнара и сам Стейнар.
– Слушай, Keн Aрвe, – сказал я, глядя, как они свернули и спускаются к нам, – я сейчас не могу больше разговаривать, позвоню попозже, посмотрю, как у меня сложится вечер.
Стейнар приостановился. Крикнул что‐то ребятам, которые размахивали в воздухе палками, хохотали и были полностью поглощены друг другом. Мальчики вскинули голову. Голос Стейнара разнесся по всей долине. Стейнар показал в нашу сторону, улыбнулся, раскинул руки.
Как будто собирался обнять всю землю.
– Папа!
Какое это блаженное зрелище, или, скорее, переживание, когда твой ребенок, сияя от счастья, со всех ног бросается тебе навстречу.
Что я сделал, чтобы заслужить это, а?
Помню слова, сказанные однажды младшей сестрой Вибеке, Карианне. В ее жизни было много плохих и тяжелых дней.
Я не просила, чтобы меня поселили на этом завалящем шарике.
Эйольф мчался вниз по склону, и вся его фигурка излучала радость: и руки, которыми он размахивал свободно и энергично, и ноги, мелькавшие с бешеной скоростью и легко преодолевавшие неровности тропинки, и светившееся от счастья лицо: мне хорошо, мне очень-очень хорошо здесь, у этих чудесных, веселых людей, а теперь еще и папа приехал; а самое лучшее, что я могу показать ему, до чего же мне здесь хорошо.
Пожалуй, меня немножко кольнуло, какой у него довольный вид, потому что самому мне приходится прилагать большие усилия, чтобы так порадовать младшего сына, если только не подфартит, а вот у Стейнара, который шел в нескольких метрах позади, все, разумеется, выходит само собой. Приехали на дачу – и готово. Все при счастье.
Отогнав от себя эти мелочные чувства, я осознал, что в первую очередь ощущаю облегчение, облегчение от того, что мой младший не обижен, не покалечен, что все, чего я опасался, оказалось сущей выдумкой, а Эйольф счастлив, как и должен быть счастлив ребенок.
В приюте я все время встречаю ребят, которые такого счастья не знали. Финн и его сестра, к примеру. Душа за них болит. Когда такая боль накатывает, я более всего склонен соглашаться с Вибеке, которая не уповает на Господа Бога, а намерена менять жизнь к лучшему самостоятельно.
Вибеке как раз в эту минуту появилась на веранде, вывернула из‐за угла дома вместе с Лив Мерете. Они обе засмеялись, когда я перевесился через перила, схватил Эйольфа, поднял его и крепко прижал к себе.
Какое же счастье обнимать его!
– Мама!
Он забился в моих руках, как рыба, вырываясь, и я отпустил его.
– Эйольф, лапушка ты мой!
– Мама, мама, мы рыбу ловили, смотри, смотри! Стейнар, Стейнар, а покажи мою рыбину? Которую я поймал?
Из-за угла показался Стейнар, следом за ним шел их сын. Стейнар, такой ясный и в то же время неуловимый, толкнул калитку и остановился перед нами со своей чудесной улыбкой на губах. Одно удовольствие было смотреть на него, статного, загорелого мужчину с трехдневной щетиной на подбородке, одетого в шорты и белую футболку, обутого в горные ботинки. За спиной у него висел легкий походный рюкзак, а в руках он нес две удочки и мешок.
– Вот гляди, что твой сын добыл из озера Литлетъенн. А нам с тобой, Магнус, остается только признать, что сегодня самый удачливый рыбак у нас Эйольф!
Магнус широко улыбнулся отцу и кивнул.
– Он только забросил, у него сразу и клюнуло, – сказал мальчуган, и я вдруг сообразил, что чуть ли не в первый раз слышу его голос.
Подмигнув сыну, Стейнар шутливо ткнул меня кулаком в бок. – Да уж, – сказал он, – у твоего парня природный дар к этому делу.
Эйольф, раздувшись от гордости, открыл рюкзак и протянул мне рыбину – отменную радужную форель, небольшую, но красивую, с коричневатой кожей, испещренной мелкими белыми и красными кружочками; мне они всегда напоминают маленькие глазки.
– И вы, значит, недолго думая, взяли да и приехали, устроили нам сюрприз, – сказал Стейнар, подходя к моей жене, – ну просто улёт.
Он легонько обнял ее, а потом прошел дальше, к Лив Мерете. Обхватил ее руками за талию, чуть‐чуть отодвинулся и оглядел ее, как мне показалось, с жадностью.
Потом повернулся к нам.
– Мы с Лив Мерете часто говорим о том, как это печально, что люди разучились смотреть друг другу в глаза, что теперь мы не ходим в гости, а все как один сидим и пялимся в телефоны и о жизни беседуем разве что в чатах да в соцсетях, а не по‐человечески, при встречах.
И он посмотрел на свою жену.
Она засмеялась. Мы же как раз обсуждали с ней то же самое.
– Вы чего? – спросил он, переводя взгляд с одного на другого. – Что такое?
Теперь мы все смеялись, и дети тоже, хотя они и не поняли, что случилось.
– Чего? Чего вы смеетесь‐то?
Лив Мерете приподнялась на цыпочки и чмокнула Стейнара. – Мы только что говорили о том же самом, – сказала она.
Он в ответ расхохотался:
– Дa уж, вот она, жизнь в браке: срастаешься в единое целое.
– Хорошо, что так, а не наоборот, – откликнулась Лив Мерете.
Широко улыбнувшись, она высвободилась из объятий мужа.
– Ну все, – сказала она, – а теперь булочки, сок, кофе и чай.
– Я помогу, – сказала Вибеке, и дамы удалились накрывать стол.
А мы со Стейнаром остались на веранде – довольно низенький и не слишком внушительный тип, то есть я, и Стейнар, воплощенная мужественность. Наши сыновья играли на траве перед верандой. За день они вдоволь нагулялись, но нет, всей энергии не израсходовали: да здравствует отрочество! В головe у меня неуклюже ворочались покаянные мысли смущенной совести: как я мог так дурно думать о столь прекрасном человеке?
– Знаешь… – сказал он и шагнул ближе к перилам.
– Даа? – откликнулся я.
Стейнар выпрямился, обвел взглядом раскинувшуюся перед нами долину и легонько покачал головой.
– Знаешь, – повторил он, – жизнь – это просто чудо. Она прекрасна до невыносимости.
Когда Стейнар и Лив Мерете предложили Эйольфу побыть у них на даче еще один день, он встрепенулся и захлопал в ладоши. Я чуть насторожился, пожалуй, но и только. Вибеке крепко обняла сына и сказала: “Понимаю, сынок, понимаю, если хочешь, можешь остаться еще на денек”.
Не могу утверждать, но мне кажется, что она не кривила душой. Во всяком случае, там и тогда. События дня как рукой сняли все наши подозрения, будто их и не было.
Неловко признаться, даже и самому себе, но по дороге домой в тот вечер, после веселого и шумного дня на горном воздухе, я резко остановил машину и сказал Вибеке, что хочу ее, хочу вот прямо здесь и сейчас. Мы как раз проезжали рядом с неглубокими озерцами, примерно в получасе езды от дома. Солнце спускалось за горизонт, распространяя вокруг себя оранжевое сияние. Деревья превращались в черные силуэты, скоро на небe покажутся звезды.
– Идем, – сказала Вибеке, открывая дверцу.
Меня как иглой пронзило.
Я последовал за женой, как животное, ищущее укромный уголок в чаще. И очень скоро я резко вошел в ее горячее тело.
Поспать в ночь на среду 18 июня мне удалось совсем немного. Мы с Вибеке добрались домой поздно, там нас, конечно, потянуло выпить по чашечке зеленого чаю и поговорить обо всех странностях богатого событиями вторника. Я даже не стал смотреть итоги очередного дня чемпионата мира, хотя Бразилия тогда нежданно-негаданно сыграла с Мексикой 0–0. Еще с дороги мы позвонили Рагнхильд спросить, нельзя ли Видару остаться у них ночевать. Без проблем, разумеется: у этих сестер чем больше толчется дома ребятни, тем им лучше.
Я, когда не высплюсь, всегда смурной: тяжелый на подъем, нетерпеливый, хмурый, но от работы отлынивать не приучен. На тот день выпало мое дежурство, и я отлично помнил, что обещал съездить в город, навестить Лукаса в больницe. Мне уже случалось раньше не сдерживать обещаний, данных моим ребятам. На душе после этого остается горький осадок. Хуже нет, чем нарушить их доверие. Они этого не терпят.