енным блеском глаз. И когда я говорил тебе "ты", это звучало так, будто это "ты" — с большой-пребольшой буквы. И если кто-то бросит мне: "Не кощунствуй — с большой буквы знаешь к кому обращаются?" — я отвечу: знаю! Потому-то, когда говорю ей "Ты" — то имею в виду мое божество.
Обычно мы встречались с Тобой во дворе детсада, где днем обитала Твоя Алена — у Тебя осталась договоренность с мужем: он отводил ее туда по утрам, а Ты забирала ее после работы. Так я познакомился с Аленой.
Мы с Тобой не договаривались, как мне себя с ней вести при знакомстве; конечно же, я был ужасно виноват перед ребенком, но не хотелось ни заискивать, ни подкупать ее шоколадками или чем-то еще — дети это прекрасно секут, воспринимают только как слабость взрослых и лишь презирают за них; всё должно быть просто и естественно, решил я, и когда Ты представила меня ей впервые — сказал спокойно и доброжелательно:
— Здравствуй, Алена.
Перед мной стояла обыкновенная шестилетняя девочка с русыми волосами, с челкой на лбу, с серьезными — как у Тебя! — глазами, и меня хлестнуло горячей волной нежности к этому ребенку — я уже любил его: хотелось взять его на руки, прижать к груди и вымаливать прощение: что я делаю — ведь я отнимаю у нее маму!.. Но надо было как-то выходить из положения. Когда она робко, но внимательно глянула на меня исподлобья, проверяя мою искренность, и важно произнесла: "Здравствуйте", — я продолжал:
— Мы с твоей мамой большие друзья. Я хотел бы, чтобы и мы с тобой стали друзьями. Согласна?
— Да, — тихо, но отчетливо ответила она.
— Тогда пойдемте гулять! — сказал я и решительно протянул ей руку.
Она доверчиво вложила свою руку в мою; Ты взяла ее за вторую, и мы пошли. Она, чувствуя, что ее крепко держат, быстро освоилась: подпрыгивая и зависая на руках, явно проверяя надежность наших рук, принялась взахлеб выкладывать детсадовские новости. Мое поведение было Тобой одобрено: улучив минуту, когда Алена вырвалась и побежала вперед, Ты, сжав мою ладонь, шепнула:
— Как я боялась, что у вас не получится контакта!..
Так, втроем, держась за руки, мы с тех пор и гуляли после Алениной "рабочей смены"; она, захлебываясь, рассказывала свои новости; заодно вы с ней договаривались, что надо сделать или принести к следующей встрече (в детсаду постоянно требовали от родителей что-то принести или сделать), — или о встрече в выходной: Ты забирала ее на воскресенье, и вы или мы втроем ходили в цирк, в кукольный театр, в кафе-мороженое, или вы сидели и шили карнавальные костюмы, клеили маски, игрушки… Меня трогало, как просто и задушевно вы с ней общались, понимая друг друга без слов: "М-м?" — "Мгм"… — и я восхищался Алениным терпением по отношению к судьбе; она не хныкала, когда приходило время расстаться — только смотрела на Тебя глазами, полными укора, и с простодушной назойливостью напоминала:
— Мама, а вы потом заберете меня к себе?
— Да, конечно, доченька! — отвечала Ты. — Как только у нас будет возможность, мы тебя обязательно заберем…
Да и в самом деле пора было думать о более надежном жилье.
Но, чтобы снять квартиру, нужны деньги: плату везде требуют за год вперед, — где их взять?.. Ответ простой: заработать — бери дополнительную нагрузку, ищи приработок в школах, техникумах, на разных курсах… Но это — с начала учебного года, а сейчас, весной?..
Ты, видя, как меня гнетет эта забота, успокаивала меня:
— Ты ничего не должен — не хочу, чтобы из-за меня рушились твои планы. Давай оставим все течь своим чередом — работай, как работал, а там увидим.
— И сколько мы так сможем?
— Сколько сможем. Не теряй терпения…
Но обстоятельства вносили свои коррективы. Одним из них, как ни странно, стала Пасха, выпавшая в том году на середину апреля.
У Павловских любой праздник отмечался застольем; да и как не отметишь — все равно явятся гости, нанесут вина, тортов, фруктов!
Понятно, что больше всего хлопот падало на хозяйку; да она и не отказывалась от хлопот. Вот и тут Станислава начала готовиться накануне вечером и вовлекла в приготовления Тебя; их кухня превратилась в преисподнюю: что-то варилось, жарилось, пеклось, исходя чадом, и на плите, и в духовке; работала мясорубка, выла кофемолка… И Бориса, и меня снарядили с длинными списками по магазинам.
Это вечером. А с утра мы с Тобой договорились навестить каждый свою родню: ты — маму с отчимом, я — сестрину семью и свою матушку; матушку мы с сестрой после Пасхи обычно перевозили в деревню — пора было заодно договориться и об этом тоже.
* * *
А погода — не пасхальная: мелкий холодный дождь, промозгло, туманно… Татьяна, в затрапезном халате, непричесанная, встречает меня в прихожей; глаза ее едва улыбаются — не поймешь: рада или нет?
— Привет! — говорю, целуя ее в щеку. — Почему — не праздничная?
— Прости, не успела…
Ах ты, милая моя Танька… Как я благодарен матушке за то, что у меня есть ты — насколько мир вокруг был бы одномерен, холоден, сух, не будь у меня сестры!.. Хотя сказать, что мы с ней духовно близки, было бы натяжкой; для меня отношения с ней — лишь шаткий мосток в детство с заросшей тропинкой к нему, и когда встречаюсь с ней — то снова иду по той тропе и тому мостку… Где-то за пределами своей квартиры она инженер-конструктор в какой-то конторе, но не могу представить ее там: для меня она — задрюканная бытом, рано поблекшая сестренка. Больно видеть ее такой — душа не хочет мириться: гляжу на нее и вижу обратный ряд превращений: светлокосая девушка с румянцем на щеках, смешливая девчонка-подросток, и, наконец, младенец, ковыляющий от стула к стулу: по воле случая я — первый свидетель ее первых шагов по земле; от этого, наверное, она мне и дороже всех на свете… Скидываю, отдаю ей куртку и спрашиваю:
— Ну, как вы?
— Да всё так же: ни в гору, ни под гору.
— Мама как?
— Топчется на кухне.
— Дети?
— Старший сидит, занимается; младший — на улице.
— Благоверный в гараже?
— Где же еще? С машиной в обнимку Пасху отметит и пьяный явится.
— У мужчины должны быть свои забавы.
— Вместо забавы позанимался бы лучше с детьми — младший выпрягся совсем, а ему хоть бы хны.
Знаю, зря задел эту ее боль, мужа; и, главное, ничем не помочь.
— Ну, что мы тут? Проходи, чай пить будем, — и пока она уходит переодеться, а потом готовит стол в гостиной, я прямиком — на кухню: там мамуля в халате с передником; с каждым разом она все меньше ростом и все суше; все белее ее голова, слабее голос.
— Совсем ты у меня маленькая стала, — целую ее в дряблую щеку.
Затем устраиваемся в гостиной. На столе — вездесущие крашеные яйца в расписной миске, румяный кулич, блюдо с горой свежих пирожков; остывает на разделочной доске большой пирог с запеченными резаными яблоками поверху. От печеного теста — запах детства. Таня тоже садится. Мама топчется, разливает чай… Что это она у них — за прислугу, что ли?
— Мама, ты тоже садись! — говорю строго, больше — для Татьяны.
Мама в сомнении.
— Митю бы позвать, — говорит она, отвлекая меня.
Татьяна поднимается, идет к двери и кричит в глубину квартиры:
— Митя, а ну-ка иди сюда!
— Чего? — недовольно слышится оттуда.
— Поди, с дядей поздоровайся!
В двери появляется племянник, тонкий, нескладный юнец с детским еще личиком и кислым выражением на нем.
— Здрасьте, — говорит он мне без всякого выражения.
— Привет, Митяй, — приветствую его. — С праздником! Грызешь науки?
— Не грызу, а только облизываю, — снисходительно отвечает он.
— Вмажем по чаю в честь Христовой Пасхи?
— Садись с нами, — поддерживает меня Татьяна.
Митя оглядывает нас оценивающе, и на лице — легкая досада: явно мы все для него — безнадежное старичье.
— Не хочу, — капризно заявляет он, шагает к столу, бесцеремонно выбирает в горке пирогов самый румяный и удаляется.
Пьем чай. Мама расспрашивает меня про Игоря и Ирину: как они, почему не пришли? Я передаю несуществующие приветы от них, рассказываю о них сведения двухмесячной давности и думаю о том, что Ирина молодец: держит слово, и мне не надо сейчас объясняться откровенно. Только замечаю: Таня кривит губы, опускает глаза. Значит, знает… Хотя никогда они с Ириной не дружили — были отношения двух суверенных держав на уровне дипломатических посланий: несовпадение характеров, гордыня и амбиции…
Обсудили с Таней, когда и как отвезти матушку в деревню.
В общем, навестил; на душе отлегло. И пирогов заодно наелся… Таня вышла со мной на улицу — проводить до остановки, но пробродили больше часа, не замечая погоды. Впрочем, я сразу понял, отчего она увязалась: выведать о моих проблемах. И точно: только вышли — накинулась:
— Ну, чего ты там натворил?
— Уже доложено? — спросил я.
— Не доложено, а сама догадалась, когда по телефону с ней говорила. Что, седина — в бороду?..
— Да не то, Таня. Что-то же должно у человека меняться? Это вот и есть ощущение жизни, а иначе — болото; начинаешь или звереть, или болеть.
— Извини, Вовка, но эта болезнь называется "кобелизм", а красиво объяснять ее вы умеете!
— Не сердись, но не знаю, как объяснить иначе… Накапливается что-то такое, что требует развязки. Не убивать же друг друга — вот и приходится тихо исчезать, на время или навсегда. Понимаю, что банально, но жизнь, Таня, такая короткая!
— Ну, хорошо, — сказала она раздраженно, — вам нужны изменения, вы звереете, а нам-то куда деться? Какой шанс при этом ты оставляешь, скажем, женщине с детьми, с матерью на руках? Тебя это не колышет?
— Не знаю, Тань. Просто отвечаю на твой вопрос про седину в бороду.
— И что, разводиться намерен?
— Ничего пока не знаю.
— Кто ж твоя избранница?
— Просто женщина. Молодая.
— Да уж понятно, что не старая!
— Замужняя, с шестилетней дочкой… Скажи — ты ведь знаешь меня лучше всех: я что, черствый, злобный?.. Всё у нас с Ириной много лет было нормально, но я устал от нормальности!.. Все ведь в сравнении познается; теперь, когда я с Надеждой — впервые понял, что значит быть добрым, нежным, искренним. Я и не подозревал, что это такое, а теперь ношу это в себе как праздник и с ужасом думаю, что прожил бы жизнь и не узнал!