— И кто виноват, что не знал?
— Я сам, хочешь сказать? Но, Таня, значит, это во мне было, только не разбуженное — я ж не мог преобразиться мгновенно? Да если даже у нас с Надей ничего не получится — я буду до конца жизни благодарен ей уже за это. Теперь смотрю на людей и жалею их — девяносто девять из ста знать не знают про этот секрет! Боюсь, Таня, что и у вас с мужем то же самое, что и у этих девяносто девяти; поэтому он и прячется в гараже, и у детей наших будет то же самое, и мама наша прожила жизнь, не подозревая об этом. Какие мы все заскорузлые!
— И где же вы встречаетесь?
— Да мы уже не встречаемся — живем.
— Ой, дура-ак!
— Возможно… Может, и не выдержим, но пока что нам хорошо.
— Берегись, — сказала она. — Ирина может вам какую-нибудь гадость сделать: по-моему, наводит справки о ней.
— Да пусть наводит — мы ж не можем в лесу прятаться…
* * *
Вернулся к Павловским, а у них полным ходом — застолье. Народу! Кажется, уже выпили по второй; шум-гам, говорят все сразу. И Ты здесь: сидишь в самой середке, зажатая между мужчин. Увидела меня — машешь рукой: "Давай сюда!" Однако стульев свободных нет; Борис побежал, принес, и я кое-как втиснулся рядом с Тобой.
Люблю окунуться в такое вот чисто русское застолье: многолюдное, шумно-пьяное, — за то, наверное, что оно своим жаром компенсирует холод погоды — или некую бесформенность характера и неотчетливость темперамента?.. И я, с удовольствием вливаясь в застолье, наваливаю себе в тарелку — после вкуснющих-то пирогов! — непритязательный винегрет, вареную картошку, котлету, соленый огурец и наполняю рюмку водкой.
— Как съездил, милый? — спрашиваешь Ты, склоняясь ко мне.
— Нормально. А Ты?
— Мои в своем репертуаре: пьют, — скорбно качаешь Ты головой. — Заставляли с ними выпить — еле отвязалась. Приезжаю — тут дым коромыслом, а тебя нет… Я своим сказала про тебя.
— Как восприняли?
— А-а, — махнула рукой. — Им — до лампочки!
В конце стола кто-то встает и провозглашает:
— Третий тост — за любовь! — и все энергично поддерживают его и дружно чокаются; мы с Тобой перемигиваемся и под сурдинку чокаемся вдвоем: мы-то знаем, что этот тост — наш с Тобой.
Странно: пьянею от одной рюмки — оттого, видно, что кругом пьяно-расслабленно галдят, хохочут: у меня тоже уже заплетается язык, мне беспричинно-весело. Оглядываю сотрапезников: о, да здесь полно знакомых!
Но вот наметился перерыв в застолье; кое-кто ушел курить, стало просторнее; остальные начали пересаживаться, и порядок за столом сломался.
Начались танцы. Тебя тотчас пригласили, а я разговорился со знакомым. Потом снова все сидели за столом, ели и пили, и снова танцевали, и снова сидели, и все, в том числе и я, пьянели и теряли счет времени, и всё окончательно перепуталось: то я сидел с Тобой, то с кем-то разговаривал и видел Тебя танцующей, и замечал, как сатанеют глаза мужчин, глядящих на Тебя, танцующую; то сам танцевал со Станиславой, уже немного пьяненькой, и отпускал ей невинные комплименты, восхищаясь ее умением собрать эту разношерстную компанию.
И вот, когда все до одного танцевали, Станислава взяла меня за руку, шепнула: "Пойдем, что-то скажу!" — увлекла за собой в ванную и закрыла дверь на защелку, а я улыбался и ждал: когда она, наконец, скажет? Она приложила палец к губам, чтоб я вел себя тихо, и я кивнул, все же подозревая какой-то подвох. Она деловито сняла и положила на полку свои очки, закинула руки мне за шею, привлекла к себе и впилась в мои губы. Я стоял, растерянный, стараясь прийти в себя, не зная, что делать — мне все казалось, что это шутка, розыгрыш, что сейчас начнется главное. Однако она, стесненно дыша в поцелуе и не прерывая его, видя мою растерянность, взяла мою висящую руку и положила себе на бедро; тут только до меня дошло, что это уже всерьез, и отдернул руку.
Теперь она ничего не поняла: прервав поцелуй и не выпуская меня из объятий, зашептала, дыша на меня вином и запахом сигарет:
— Чего ты боишься? Не бойся!
"Да вы что? — хотелось мне выпалить, оттолкнув ее. — Вы ошиблись — я не удовлетворяю капризов пьяных дам!" — но это было бы, наверное, все-таки ударом ниже пояса; вместо этого я, стоя с повисшими руками, пробормотал:
— Знаете, я как-то не готов.
Она, наконец, разомкнула свои объятия и, близоруко глядя на меня вблизи, весьма ядовито усмехнулась. Затем взяла снова свои очки и, протирая их висящим тут полотенцем, сказала:
— Я ведь пошутила, а вы приняли всерьез? Проверила на стойкость: так ли уж вы ее любите?.. Знаете что? Вы с ней заражаете нас своими флюидами эроса: это такая зараза! — посмотрите, как у всех глаза горят, как все хотят целоваться и делать глупости… Вокруг вас с ней какие-то огненные ореолы. Хочется, знаете, погреться возле этого огня, — она надела очки и продолжила, уже жестковато: — Вы сейчас выйдете, а я — попозже, чтоб никто не заметил…
Я вышел и побрел искать Тебя.
Танцы кончились; везде толклись люди: в спальне кто-то кого-то жадно целовал, в кухне пели под гитару, на лестнице курили, ссорились и выясняли отношения. Я нашел Тебя в гостиной в окружении нескольких мужчин и кинулся к Тебе, как тонущий — к спасательному кругу.
— Милый, а я тебя совсем потеряла! — сказала Ты, увидев меня.
— Я в ванной был — смочил лицо водой, а то опьянел, — соврал я.
— Представляешь?.. — хотела Ты что-то сказать, взволнованная, взяв меня за руку и уводя из этой толкучки. Наконец, мы забрались в спальню, спугнув целующихся, и, оставшись одни, встали у окна.
— Представляешь, какой Борис нахал? — наконец, сказала Ты шепотом. — Пристает и предлагает нам с тобой поменяться партнерами!
— Как "поменяться"? — не понял я.
— Милый, ты что, совсем? — покрутила Ты пальцем у виска. — Чтобы я с ним спала, а ты со Станиславой! Представляешь? Кстати, — сказала Ты, притронувшись пальцем к моей нижней губе, — у тебя тут кровь, что ли?
— Да? Это я за столом нечаянно прикусил, — соврал я, зализывая губу. Про Станиславин поцелуй, который горел на губах, как змеиный укус, говорить не хотелось. Однако Ты не заметила моего вранья — Ты не желала ничего замечать, трогательно и свято веря каждому моему слову. — Да-а, мы тут — как в мышеловке, — сказал я, обняв Тебя и, наконец, успокаиваясь. — Просто нам надо держаться вместе, и никто нам будет не страшен. И надо искать жилье — теперь Ты поняла?
— Да, милый, ты, как всегда, прав! — ответила Ты.
И мы, напуганные хрупкостью нашего единства, весь вечер, до самого конца, уже держались вместе.
А застолье длилось и длилось… Кто-то спился с круга и лежал в лежку на диване; какая-то женщина начала визжать и бить по лицу мужчину, а ее держали и уговаривали…
Знатным удалось той весной у Павловских пасхальное пиршество!..
А вопрос о том, куда от них уходить, вскоре решился сам собой — нам с Тобой тогда на удивление часто везло.
9
Несколько дней спустя я забрел в мастерскую к Артему… Люблю его за бесконечное трудолюбие, из которого его ничто не может выбить; даже после редких похмелий, чертыхаясь и глотая таблетки цитрамона, он возится до ночи — правда, лишь натягивая и грунтуя холсты или затевая уборку.
Я злоупотребляю дружбой с ним: на меня хорошо действует сама атмосфера его мастерской, когда нет настроения или что-то не клеится. Он встречает меня ворохами новых работ, а я вглядываюсь в него, невысокого, сутулого, стриженого, и гадаю: где, в какой части его тела таится та сила, что подвигает его на такую неистовую работу?.. Вот и сейчас: едва открыл мне — и: "Извини, — кричит, — я кладу последние мазки!" — и опять бегом к мольберту, и уже оттуда командует мне раздеться, включить электросамовар, подсказывает, какие манипуляции проделать с чайником, а пока чай настаивается — еще заставляет просмотреть его новые работы.
Надо сказать, он тоже извлекает пользу из отношений: позволяет, даже поощряет его критиковать, что большая редкость среди художников; правда, я не замечал, чтобы он хоть раз исправил что-то после моей критики, однако слушает внимательно — моя критика, кажется, просто позволяет ему посмотреть на свои работы чуть-чуть со стороны…
В детстве и юности я сам рисовал и мазал красками, так что чутье, которое придает мне наглости критиковать его работы, у меня, видимо, все же есть, и я стараюсь быть честным. И знаю, что я у него гость не из последних: когда сижу с ним, а кто-то в это время набивается по телефону в гости — он неизменно отвечает: "Извини, но я сейчас занят!"…
Он оставляет, наконец, мольберт, подсаживается, и мы пьем густой терпкий чай с медом и брусникой. Он, уже зная о моих сердечных проблемах, спрашивает, что у меня нового, и я отвечаю, без всякого, впрочем, нытья, что живу пока с дамой сердца у знакомых и ищу жилье.
— Слушай! — приходит ему в голову. — А ты бы мог пожить в такой же вот мастерской, вроде моей? Там и электроплита, и ванная есть!
— Спрашиваешь! — усмехаюсь я. — Без колебаний… — я уж не объясняю, что для меня нет ничего благовонней запаха хорошей олифы и сосновых реек. — Только — в чьей мастерской?
— Художника Коляду знаешь?
Я расхохотался — кто ж в городе не знает Коляду! У него и имя есть, но зовут его только по фамилии, весьма, видно, точно данной его предкам и означающей озорное святочно-полуязыческое действо. Кто ж не знает Коляду, это дикое лохматое вместилище если не всех, то доброй дюжины пороков: пьянства, сквернословия, склонности к скандалам и проч.! И каков он в жизни — таков и в своем художестве: противник всяких правил, скандалист и насмешник. Но, насколько мне известно, Коляда своим хамством и насмешками нажил в городе столько врагов, что сбежал от них в другой город, а там, не убоявшись его нрава, его прибрала к рукам какая-то особа женского пола, и он, будто бы, этой особой был отмыт, подстрижен, остепенился и, что совсем уж невероятно, пустил там корни в виде родного дитяти.
— Да как же мне не знать Коляду, если ты же меня с ним и знакомил когда-то? — отвечаю я Артему. — А причем здесь он?