— А при том, — ответил мне Артем, — что он оставил здесь мастерскую и не хочет ее терять. И, по своей наглости, пользуясь тем, что мы вместе учились, оставил мне ключи и навязал роль смотрителя при ней. А так как я всё привык делать как следует, то мне приходится каждую неделю ездить туда и проверять, не залезли ли воры и не текут ли краны. Вот я и подумал…
— А если я буду жить там не один?
— Места хватит. Мы ему позвоним, и ты дашь ему слово, что ничего не пропадет. Он будет брыкаться, но я его уломаю.
— А чего брыкаться? Украду его работы? — рассмеялся я, припоминая его холсты на выставках, такие же непричесанные, как он сам.
— Э-э, не скажи! — покачал головой Артем. — Там есть за что бояться. Он только с виду шут гороховый, а на самом-то деле у него там такая коллекция икон, которой позавидует любой музей. Когда народ в своем озверении пропивал Христа, наш музей всё ждал: авось и им принесут, — а он ходил по деревням с мешком и собирал. Причем, заметь, ни одной не пропил, хотя моментов имел достаточно… Я это к тому, чтоб ты знал, с чем будешь иметь дело…
Деваться некуда — я согласился, и Артем тотчас принялся звонить.
Мы нашли Коляду по телефону лишь часа через три, и за десять минут все было утрясено; мне он только дал подробные инструкции, как устроиться, чтоб не тревожить его картин и сундуков, и Артем тут же повез меня показать мастерскую.
Она была далеко, на окраине, и представляла собой просторное полуподвальное помещение в пятиэтажном доме.
Она состояла из двух больших помещений; одно служило прихожей, кухней и складом одновременно; один угол его занимали поставленные один на другой старинные сундуки с навесными замками; в другом углу стоймя стояли доски, рейки, металлические уголки, в третьем — электроплита, стол, кухонный шкаф и полки с кое-какой посудой, а вдоль одной из стен громоздился стеллаж, забитый картинами, рамами, подрамниками, коробками, кипами картона и свертками холста… Второе, более просторное помещение и было собственно мастерской; все стены в ней занимали прислоненные лицом к стенам картины разных размеров, посреди комнаты стоял пустой мольберт, а в углу — низкая, покрытая цветной узорчатой кошмой продавленная лежанка.
Действительно, были в мастерской и ванная, и уборная, и горячая с холодной вода: заходи и живи, — если б только… Дело в том, что весь свободный от картин и стеллажей пол был почти сплошь загроможден ящиками, набитыми чем-то мешками и корзинами, а меж ними какой только хлам ни валялся: битые цветные стекла, сорванные с изб старые резные наличники; в одном углу лежала груда бараньих, козлиных и оленьих рогов с черепами, в собрании которых угадывалась неряшливая, но — коллекция; окна задрапированы рваной кисеей, больше похожей на обрывки паутины, с пыльными портьерами по бокам; и везде — пустые банки из-под красок и консервов, пивные и винные бутылки, а свободные ото всего этого участки пола покрыты таким слоем пыли, что на ней отчетливо виднелись тропинки, протоптанные к наиболее посещаемым здесь местам: мольберту, лежанке, электроплите и в уборную. Берендеево царство пауков и тараканов…
Артем поглядывал на меня с сомнением: соглашусь ли я жить в этаком бедламе? Сам он относился к Колядиному разгильдяйству спокойно, но сейчас смотрел на мастерскую моими глазами — ему хотелось и помочь мне, и сбыть, наконец, навязанную ему обязанность смотрителя. А мне выбирать было не из чего, и грязь меня не пугала. Главное, здесь просторно, и сквозь вонь затхлости пробиваются стойкие запахи олифы и сосновых реек. А Тебя я надеялся уговорить. Мы с Артемом посовещались, что и как подвинуть и рассовать, чтоб не наносить ущерба Колядиным богатствам, ударили по рукам, и он отдал мне ключи.
А на следующий день я привез туда Тебя.
* * *
Честно говоря, я вез Тебя с тайным страхом и не стал заранее ни в чем убеждать — сказал только, что там грязно и придется поработать.
Ты осторожно, чтоб не запачкаться, молча бродила по мастерской, все внимательно рассматривала, а я рассказывал, что и как тут можно убрать и подвинуть, и все поглядывал на Тебя, не в силах ничего угадать по Твоему лицу: оно было непроницаемо. А у меня сердце падало от Твоего молчания.
Когда же закончили осмотр, включая и безбожно залитые красками и грязью ванну, раковину и унитаз, и кухонный угол с грязными до черноты электроплитой и мойкой, — Ты, наконец, остановилась перевести дух.
— И что? — нарушила Ты, наконец, молчание. — Когда мы все это уберем, мы можем здесь жить?
— Д-д-а-а, разум-меется, — неуверенно ответил я.
— Прекрасно! — вдруг воскликнула Ты и неожиданно улыбнулась. — Конечно, мы будем здесь жить!
Я облегченно вздохнул и, не удержавшись, обнял Тебя и расцеловал, и мы, держась за руки, пустились в пляс, крича наперебой:
— Ура-а! Мы будем здесь жить! У нас будет свое жильё-ё!
— Я сейчас же хочу начать хозяйничать. Можно? — заявила Ты.
— Отныне все здесь к Твоим услугам! — простер я руки.
Ты прошла в кухонный угол, осмотрела шкафчик и полки, нашла, наполнила водой и поставила на электроплиту закопченный, не раз, видно, бывавший в таежных походах чайник, отмыла две щербатых фарфоровых чашки и даже нашла в жестяной банке чайную заварку. Мы заварили чай, сели за шаткий столик, налили по чашке и, чокнувшись ими, провозгласили тост:
— За наш новый приют!
Мы пили чай, советовались и спорили, как организовать уборку; то я, то Ты вскакивали, бегали по комнатам и, размахивая руками, показывали, куда что подвинуть, поставить и как разместить…
* * *
Следующий день была суббота. Все наши вещи уместились в Твоем чемодане и взятой в магазине большой картонной коробке — у меня даже своего чемодана не было. Мы погрузились в Борисов "жигуль" и вчетвером отправились в мастерскую — Боря со Станиславой взялись нам помочь устроиться.
Два дня с утра до вечера мы в восемь рук приводили в порядок помещение, и, наконец, к вечеру в воскресенье оно приобрело достойный вид: штабели ящиков, узлов и мешков компактно сложены и задрапированы холстом; стены, оттертые от пыли, приобрели близкий к белому цвет; окна, в которые теперь щедро било вечернее солнце, сияли чистыми стеклами; выстиранные и выглаженные шторы имели вид вполне пристойный, а пол, как оказалось после тщательного мытья, оказался выкрашенным светло-серой краской, что делало помещение еще светлей и просторней.
Перебирая картины, мы все их, разумеется, рассмотрели; писал Коляда грубо и размашисто; были там и портреты, и городские пейзажи, и букеты, и женская обнаженка, но более всего он тяготел к таежной тематике: к лесным и горным пейзажам, обильным натюрмортам с битой дичью, ягодами и грибами, к портретам охотников и рыбаков в окружении снастей и трофеев. Несколько работ, одобренных нами, мы развернули лицом к себе; получилась яркая экспозиция, и мастерская стала выглядеть празднично.
Ты решила забрать Алену сюда; договорились, что обитать она будет в мастерской: там светлее, — а сами разместились в проходной комнате.
Один угол "нашей" комнаты мы оборудовали под "альков"; среди Колядиных холстов я нашел крепкий фанерный планшет с плакатом, на котором намалеван дюжий молотобоец с молотом на плече, протянувший руку в светлое будущее; я отпилил четыре бруса для ножек и укрепил на них планшет — получилась метровой высоты лежанка, под которую мы затолкали все, чему уже не могли найти места, в том числе и большую корзину с рогами и черепами, а чтобы залезать на лежанку, вместо ступенек поставили ящики; в результате все разместилось как нельзя лучше; стало просторно.
Затем мы с Борисом проехали на "жигуленке" по магазинам, и я купил самое необходимое для начала: матрац, подушки, одеяло и постельное белье. Сам Борис подарил нам на новоселье большую керамическую вазу вместе с букетом свежих гвоздик. И, наконец, воскресным вечером, закончив труды и накрыв посреди мастерской шаткий столик и сев вокруг него кто на чем, уставшие, мы устроили маленькое пиршество — обмывку вселения. Все было просто: вино, миски с нарезанными колбасой и хлебом, пучки петрушки и зеленого лука, две фарфоровых чашки, граненый стакан и эмалированная кружка — все, что смогли найти здесь из посуды.
Мастерская сияла чистотой; в центре ее, рядом с нашим импровизированным застольем, стояла ваза с алыми гвоздиками, а вдоль стен играли красками одобренные нами картины. Весенний солнечный день за окнами гас, но зажигать света и пугать ауры, которую мы сюда внесли, не хотелось.
Правда, мы не успели отчистить ванну, раковину, кухонную мойку и унитаз (потом, уже вдвоем, мы отчищали их около месяца, пока и они не засияли у нас первозданной белизной). А в тот вечер мы с Тобой радовались своему новому жилищу и благодарили Станиславу с Борисом за помочь; Станислава, держа в руках фарфоровую чашку с вином, держала тост:
— Если есть на свете настоящее счастье, то для меня его живое воплощение — это вы! Желаю вам сберечь его навсегда… — в ее речи сквозь доброжелательность сочилась легкая зависть.
Было так хорошо сидеть тесным кругом после трудов праведных в этой, уже темной, тишине, где вокруг поблескивают молчаливые картины, чувствовать усталость и размякать от вина. Но мне, честно-то говоря, хотелось поскорее остаться с Тобой наедине, завалиться на нашу новую, широкую и просторную лежанку и — ни от кого уже не таиться; мы с Тобой незаметно переглядывались и обменивались улыбками, понятными только нам. И как только остались вдвоем — обнялись и кинулись к нашей лежанке. Посрывав с себя одежды и вдоволь затем накувыркавшись в амурных играх, мы, наконец, угомонились и выключили свет…
* * *
Но когда я, вконец усталый, задремал, Ты толкнула меня в плечо и шепнула: "Послушай!" Мы замерли: в углах что-то скреблось, шуршало, пищало и тихонько топало… Крысы! Сколько же их тут? Выключатель был недалеко; я нащупал его и включил свет; по полу метнулось сразу несколько серых тварей, исчезая под стеллажом и за ящиками, а в дальнем углу, прямо на кухонном столике, замерев, сидела преогромная крыса и сердито на нас пялилась, будто не они, а мы здесь, в их владении — незваные гости.