— Ирина не приедет. А сын пускай привыкает к моему новому положению. Я не собираюсь от него прятаться…
В конце концов, ей надоело со мной спорить, и она заявила мне:
— Не вози ты ее сюда, не хочу ее видеть…
А я думал с горечью: "Ладно, мамочка, пусть пока будет твоя воля. Но я буду, буду с ней, и никуда ты не денешься — я приучу тебя уважать ее, и постараюсь, чего бы это ни стоило, вас помирить!.."
* * *
А помнишь тот субботний майский день? Теплынь была; уже цвели, белой буйной пеной исходили в скверах черемуха и яблони. На улицах стало полно гуляющих. Ты отвезла Алену в гости к свекрови; мы встретились с Тобой после этого в центре города и куда-то шли, оживленно болтая, и вдруг я почувствовал на себе чей-то взгляд. Поднимаю глаза: Ирина навстречу! — и вид у нее отнюдь не удрученный; одевалась она всегда хорошо, а тут и вовсе нарядной идет: яркое платье, туфли на высоченных каблуках, щегольская сумочка… Я, споткнувшись о ее взгляд, осекся и, поравнявшись, церемонно с ней раскланялся. Ты, заметив мой кивок, бегло глянула на нее и, когда мы разминулись, спросила:
— Кто это?
— Моя бывшая жена, — коротко бросил я.
Ты сдержала свое любопытство — даже не оглянулась, и ни одна черточка на Твоем лице не дрогнула. Мы шли дальше, продолжая разговаривать, когда дорогу нам загородила запыхавшаяся Ирина.
— Что, у вас хорошее настроение? Сейчас я вам его испорчу! — выпалила она, размахнулась и влепила Тебе пощечину. Ты машинально закрыла лицо руками, а я шагнул вперед, загородив Тебя, и схватил Ирину за руки.
— Пусти меня, пусти! — нарочито истерически, чтоб привлечь внимание прохожих, закричала она, вырывая свои руки из моих, в то же время яростно выкрикивая в Твою сторону: — Ах ты, сучка! Вцепилась в чужого мужа и радуешься?.. А ты, — это она уже мне, — еще не нагулялся? Может, хватит — вернешься домой? Пора и честь знать!
Вокруг тотчас собралась, пялясь на нас, толпа, а Ты, опустив голову и закрыв лицо ладонями, выбралась из толпы и побрела прочь.
— Чего орешь? — гневно сказал я Ирине, по-прежнему крепко ее держа. — Думаешь, вернусь, если будешь истерики закатывать? В профком еще пойди, жалобу напиши!
— И пойду, и напишу! Ты — гад, мерзавец и негодяй! — выпалила она.
— Ох, и злая же ты! Желаю, чтоб ты тоже поскорей нашла свою любовь.
— Дурак! До седых волос дожил, а не знаешь, что не бывает много любовей! Постелей — да, бывает, а любовь бывает только одна!
— Как же, одна! — усмехнулся я. — Скажешь, с Гариным не изменяла? — я сказал это наугад: когда-то подозревал ее, — да и не был я уверен, изменяла она мне или нет — а она взяла и выпалила:
— Да, изменила разочек! Получи!
— Вот-вот! — восторжествовал я. — Так что грош цена твоей любви!
— Да я тебя еще больше после этого любить стала! — она смотрела на меня с такой яростной энергией, что могла сейчас вытворить все что угодно: ударить тоже — или упасть на асфальт, вцепиться мне в колени и взвыть истерически: "Пусть, пусть мне будет хуже, но я тебя люблю и никуда не пущу!" — с нее станет!.. Но взгляд ее, вспыхнув, сразу же погас.
— Ладно, отпусти, — уже спокойно сказала она. — Веди свою кралю дальше. Я рада, что испортила вам вечер!
Я отпустил ее руки. Она произнесла насмешливо:
— Прощай, дружок! Но нагуляешься — возвращайся: нам есть что вспомнить! — она помахала мне рукой, повернулась и пошла себе дальше сквозь почтительно расступившуюся толпу, и вид у нее был торжествующий.
Я проводил ее долгим взглядом, никакого раздражения к ней уже не испытывая… Она, конечно, поняла, что я не вернусь. И я понял, что она поняла. Да и как нам было не понять друг друга, когда залогом этого были столько наших с ней лет! Просто увидела своими глазами сияние на наших с Тобой лицах, убедилась, что возвращать меня бесполезно, покуражилась вволю и отпустила: "Катись!" И все-таки она уносила с собой, пряча за торжеством и гордыней, скрытую досаду: обманул, бросил!.. Мне стало вдруг так стыдно, что я предательски счастлив за ее счет! Я глядел ей вслед, а душа моя ныла от нестерпимой жалости к ней… Окликни я ее сейчас, — думал я, — обернется, бросится тотчас навстречу и все простит, и снова будем вместе… И, может, даже крепче, чем прежде, будем любить друг друга… И быстрее, чем прежде, всё повторится: скука, раздражение… Лгать, обманывать, как другие?.. Не смогу!
Долго я стоял, провожая глазами Ирину, которая уходила с высоко поднятой головой. А потом бегом бросился за Тобой…
Ты стояла, пройдя метров сто, прислонившись спиной к толстому стволу тополя и зажав платком нос. Одна щека у Тебя побагровела, в глазах стояли слезы, а сама Ты — так раздосадована, что не желала со мной говорить.
— Извини, но я же не виноват! — оправдывался я.
Ты отняла платок от носа; и платок, и нос, и губы Твои — всё было в крови: тяжелая у Ирины рука… Я взял Тебя под руку, отвел в сквер, усадил на скамью и кинулся найти где-то воды — смочить свой платок… Вода нашлась только в кафе за углом; я вернулся и стал оттирать Твое лицо, уговаривая при этом:
— Если Ты решила на меня сердиться, так Ирина своей цели достигла: она так и думает, что мы теперь ссоримся. Но зачем нам плясать под ее дудку?.. — и невольно рассмеялся: — Первая кровавая жертва на алтарь нашей любви!
— Неправда, не первая! — с досадой возразила Ты. — Помнишь мой синяк в первый же наш вечер? Только жертвы почему-то приношу одна я!
— Жалко, у меня нет с собой ножа, — сказал я.
— Зачем? — вздрогнула Ты.
— Пустить себе слегка кровь, чтоб Тебе не было так обидно.
— Не надо! — глянула Ты на меня сквозь слезы, как взглядывает после грозы солнце в просвете меж туч… Еще некоторое время Ты сидела, приложив мокрый платок к носу, и вдруг сама нервно расхохоталась: — Ну, Иванов, и сюрпризы у меня с тобой!
— Знаешь что? — сказал я тогда, бережно взяв Твою руку в свои. — Давай-ка начнем бракоразводные процессы — да распишемся, а? Чтобы уж никто не смог упрекнуть Тебя чужим мужем, а меня — чужой женой.
— Наконец-то! — с явным облегчением вздохнула Ты. — Как медленно, Иванов, до тебя все доходит! — и с такой благодарностью глянула на меня, что я лишь укрепился в желании поскорее сделать этот последний шаг навстречу; у Тебя даже настроение поднялось — Ты готова была простить мне за это Иринину оплеуху.
11
Настало наше с Тобой первое лето.
Жаркое, душное, грозовое выдалось оно в том году.
В начале июля я ушел в отпуск, а чуть позже — и Ты. Но из-за безденежья нам некуда было деться из города. И в деревню вместе ездить не могли. Я, обиженный на матушку, теперь мотался туда без прилежания, оставляя Тебя в городе одну, и предупредил сестру, чтобы на меня там слишком не рассчитывали, да чтоб влияла потихоньку на матушку — авось снимет запрет на Тебя?..
А Ты в этой ситуации оказалась молодцом: не только не обижалась на нее — а еще и винилась передо мной:
— Прости, что я всему причиной. Я ее понимаю — я выгляжу в ее глазах злодейкой, но не взваливай на меня еще большей вины — езди, как ездил!..
* * *
А помнишь, как мы составили список первостепенных покупок в сотню пунктов? — и позволили себе из отпускных лишь несколько покупок: стулья вместо чурбаков и шатких табуреток, диван-кровать вместо рухнувшей лежанки, кое-что из посуды, белья, одежды; но главной покупкой стал большой раздвижной стол, за которым можно было теперь и обедать, и принимать гостей, а, главное — работать, а то мне приходилось заниматься на прибитой к подоконнику створке старого шкафа.
И мои отпускные быстро испарились… А Ты из своих отпускных сделала мне роскошный подарок: толстый, коричневого цвета и рельефной вязки пуловер. Никогда еще у меня не было такой прекрасной вещи; я одел его не без удовольствия и все допытывался: где Ты его взяла и сколько он стоит?…
Ты долго уклонялась от ответов, и все же призналась: вяжет их женщина с вашей работы, а отдала Ты за него едва ли не треть своих отпускных.
— Знаешь что? — рассердился я тогда. — Когда нет денег, незачем брать такую вещь! Унеси обратно!
— Ты не представляешь, как он тебе идет! — взмолилась ты. — Ну, пожалуйста, позволь оставить! Ни одной вещи больше не куплю без твоего разрешения, клянусь тебе — я научусь вязать сама! А деньги заработаю…
Я уступил Тебе и не придал значения последней фразе, а через день смотрю: Ты ломаешь голову над какой-то книжонкой на английском, полной таблиц и формул.
— Чем это Ты занята? — заинтересовался я. А, оказывается, это Станислава дала Тебе сделать платный перевод монографии.
— Еще чего! — возмутился я. — Лето и так короткое — лучше отдыхай и радуйся жизни, а в отпуске и без денег проживем!
— Не ругайся, милый, я только и делаю, что радуюсь! — обезоруживала Ты меня. — А английским — поверь! — я сама давно мечтала заняться!.. — и все продолжала копаться над этим чертовым переводом…
* * *
А помнишь походы за грибами?
Чтобы нам достались хоть какие-то грибы, приходилось вставать в шесть утра, причем Алену это не пугало — так ей хотелось с нами. Одевались по- походному, брали корзину и завтрак и выходили на автобусную остановку. Ехать было недалеко, всего три остановки…
Скромная пригородная природа встречала нас сначала вытоптанной коровами луговиной, несмелым стрекотом обсыхающих от росы кузнечиков, затем — березами с никлыми ветвями, полянами, сплошь синими от цветущего мышиного горошка, зарослями папоротника, таволги и крушины, беспокойной трескотней дроздов. А дальше — редкие сосны на увалах, треск сухих шишек под ногами, сизая даль в просветах меж стволов, чистое небо между зелеными шапками сосновых крон, и — тишина.
Лес был изрядно вытоптан, но припасал и для нас десятка три липких молодых маслят, темных подберезовиков и рыжих подосиновиков.
Под самой большой сосной садились завтракать; Ты доставала термос, пироги и бутерброды. Уминала их, главным образом, Алена, а я ложился на мягкую сухую хвою, смотрел сквозь крону в синюю стынь неба с медленно плывущим там белым облаком и слушал, как Ты деловито кормишь дочь и как при этом вы успеваете спокойно и немногословно любоваться трофеями; ничего больше мне не хотелось — лишь слушать ваши голоса, смотреть в небо и как можно дольше не нарушать этой простоты счастья…