жайший перекресток и уже через десять минут торговался с таксистом. Помявшись из осторожности, он вылез из машины, достал из багажника надорванную автокамеру и, глубоко запуская туда руку, извлек из нее одну за другой три бутылки водки, тускло мерцающих при слабом свете уличных фонарей. Я взял одну, сорвал пробку и попробовал на вкус: слава Богу, настоящая. Расплатился, забрал товар и пошел обратно.
* * *
За полчаса, что я отсутствовал, обстановка в мастерской изменилась: в ней было теперь полно молодых людей экзотической внешности — будто на карнавале: парни — со всклокоченными длинными волосами и юными бородками, в джинсовой рвани с заплатами, в вытянутых до колен свитерах, в сандалиях на босых нечистых ногах, девушки — в самодельных, грубой вязки или сшитых из цветных лоскутов, платьях и сарафанах, с крупными керамическими бусами и колокольцами на шеях. Однако все они вели себя сдержанно; лишь одна, некрасивая, но с яркими черными глазами, что сидела за столом рядом с Колядой, была развязна.
Я осмотрелся, ища Тебя; Ты, стоя над кухонной раковиной, чистила новую порцию картошки. На столе стояло несколько бутылок дешевенького плодово-ягодного вина. Один из Колядиных приятелей, уронив голову на руки, спал за столом, другой лежал навзничь поперек нашей кровати.
— О, сколько гостей! — воскликнул я, выставляя на стол водку.
— Браво! — потер руки Коляда, оставив свою черноглазую соседку. — Это мои гости, студенты-художники. Видишь, как они меня любят?
На правах хозяина, велев остальным девицам искать на полках и тащить на стол всю имеющуюся посуду, он взялся откупоривать одну из бутылок водки, а я, ретировавшись, подошел к Тебе и шепнул:
— Давай тихонько убираться отсюда.
— А Алену?
— Унесу. Брось картошку, иди и собирай вещи.
Через три минуты мы были готовы: Ты с большой сумкой, я со спящей Аленой на руках — мы позорно бежали, бросив все… Хотели выскользнуть незаметно, но зоркий Коляда зацепил нас взглядом:
— Куда ж на ночь-то?.. Ну, да ладно. Извините, если что не так.
— Да нет, все — так, — ответил я примирительно…
Павловские спали, когда мы к ним заявились. Безропотно, даже сердечно, насколько можно быть сердечными со сна после утомительного дня, встретили они нас, выслушали наш сбивчивый рассказ. Станислава, видя, как мы возбуждены, заварила успокаивающий травяной чай и, пока мы с Тобой и Борисом сидели на кухне, постелила нам постели.
* * *
Утром я поехал в мастерскую — разведать: что там делается, и — на сколько дней приехал Коляда? — да прихватить кое-что из забытых вчера вещей.
Дверь с лестничной площадки в мастерскую была не только не закрыта — а распахнута настежь. В мастерской стоял кавардак не хуже того, какой мы с Тобой нашли вначале; но было тихо. Компания молодых людей исчезла, Колядины приятели, храпя, спали одетыми, в самых причудливых позах: один — на Алениной кровати, другой на нашей. Сам Коляда, лохматый и — с почерневшим лицом, сидел за столом и что-то писал в тетради.
— Доброе утро, — полушепотом, чтоб не будить спящих, сказал я.
— Привет! — ответил Коляда, захлопывая тетрадь. — Проверить пришел?
— Да нет, чего ж проверять? Ты приехал к себе домой.
Похоже, он не ложился — во всяком случае, места, где бы он мог прикорнуть, я не обнаружил. При этом голос его был совершенно трезв, будто он и не куролесил ночь напролет. Передо мной сидел, сбивая меня с толку, совершенно иной человек: собранный и жесткий. Я глядел ему в глаза, пытаясь угадать, где он настоящий: вчера или сегодня? — и ничего там не видел: они были непроницаемы.
— Я только пришел узнать, сколько ты пробудешь, — ответил я. — Нам надо устроиться на это время.
— У меня много дел, но, думаю, в три дня закруглюсь. Не ругайте с Надеждой меня — уж такой я есть: трудный, — сказал он не без кокетства. — Потом еще через полгода появлюсь. Сейчас растолкаю их, — кивнул он на спящего, — да надо идти… Эй! Опохмелку принесли! — крикнул он и заговорщически мне подмигнул.
Приятель не шевельнулся, но храп прекратил.
— Не спи, не спи, художник, не предавайся сну! — презрительно хмыкнул он. — Ну, да угомонились только под утро. Сейчас разбужу, и пойдем дальше.
— Чай там, кофе есть. Картошку берите, — показал я в кухонный угол.
Коляда отмахнулся:
— Мы или едим, или пьем — всё вместе как-то не получается…
Я извинился и ушел, оставляя его с приятелями и проблемами. Потом пришел через три дня — он еще был здесь, но не один, а с какой-то невзрачной бледной женщиной; они сидели возле одного из распахнутых сундуков, наполненного грудой тряпья, и вежливо спорили. Кругом на полу стояли еще сундуки, а возле сундуков — штабели икон.
— А, это ты? — без энтузиазма сказал Коляда, увидев меня.
— Не заперто; я и вошел, — сказал я.
— А я еще не уехал — дела. Посиди, я скоро. Ты мне поможешь.
Я прошел в мастерскую. На полу намусорено, на подоконниках — окурки, пустые бутылки, чашки с недопитым чаем… На мольберте — наполовину записанный холст; вокруг на полу — пустые тюбики из-под краски; некоторые раздавлены ногами, и краски растеклись по полу. Чтобы не видеть этого свинства, я прошел к окну и стал смотреть на улицу. Слышалось, как Коляда о чем-то упорно спорит с женщиной… Потом женщина ушла; Коляда позвал меня и стал объясняться:
— Это искусствоведша, Аннушка — учились вместе. Хочу, что поценнее, сдать в музей. Поможешь увезти? Она меня ждать там будет.
— Да, конечно, — согласился я.
Он уже приготовил чемодан, большую картонную коробку и две хозяйственных сумки и стал наполнять их иконами и тряпьем, которое оказалось не чем иным, как старинной вышитой одеждой и полотенцами. Я помогал ему укладывать их в сумки.
— Ты хочешь сдать все это в музей? — спросил я его.
— Еще чего! — раздраженно ответил он, показывая кукиш в пространство. — Не сдать — а отдать на хранение. Грабить стали мастерские: иконы тащат и всякую старину. Боюсь, — посмотрел он на меня строго.
— А почему — не сдать, если всему этому место в музее?
— Чего их баловать, если они не хотят задницами шевелить? А я исходил всю область пешком, принес все это на своем горбу и знаю историю каждого полотенца, каждой иконы!
— Но разве плохо, если все это увидят люди?
— Х-хэ, "л-лю-юди"! — презрительно фыркнул он. — Да пусть смотрят, если им интересно… Но меня, знаешь, греет, когда я знаю, что в музее — куча сотрудников с дипломами, сторожа, хранилища — но вот этого у них нет, а у меня — есть!.. Потому что я слишком уважаю свой труд собирателя! И я, которого они считают придурком, буду им, этим курицам, вечным укором: чтоб знали, что не они владеют этим, а я, грешный!.. — и уже когда с набитыми сумками, коробкой и чемоданом ехали с ним на такси в музей, добавил: — В общем, завтра можете возвращаться — утром уеду. Возьму лишь несколько картин — выставка у меня там скоро…
Мы с Тобой вернулись не следующим вечером, а, чтобы уж наверняка — еще через день. Ох, и разгром же мы там застали — будто через мастерскую прошла армия Чингисхана! Зато на мольберте стояла свежая картина, а на столе — записка: "Холст на мольберте с неделю не трогайте — пусть высохнет"… Но разгром нас уже не пугал; засучили рукава и в течение суток опять привели мастерскую в жилой вид.
12
До сих пор наши с Тобой отношения были спонтанными и свободными, и эта свобода мне нравилась. Почему мы не можем быть свободными всегда — ведь мы хотели ими быть?.. Но теперь мне нужно было оправдание брака, я его искал — и нашел: да, я Тебя настолько люблю, что жертвую собственной свободой ради Твоего чувства защищенности; наша женитьба нужна окружающим — а раз так, получите ее, только не троньте мою милую!..
И все же от нашего решения до его исполнения прошло еще много времени. Во всяком случае, сам я потратил на развод целое лето.
Сначала Ирина заявила, что не может найти брачного свидетельства.
— Хорошо, — сказал я, — приду и найду сам.
— Приходи, поищем вместе! — рассмеялась она; ее смех обещал какой-то подвох. Нет, я ее не боялся: приходил иногда, забирал кое-какие вещи, книги, приносил деньги для сына, — но после того, как она оскорбила Тебя, приходить перестал. И сейчас понял: свидетельства она не отдаст, — а потому отправился в бюро ЗАГС, в котором когда-то регистрировались, взял копию и позвонил Ирине:
— Копия у меня уже есть; пойдем подавать заявления на развод.
— Подай один, — был ответ.
— У одного не принимают.
— У меня нет времени.
— Тогда подаю в суд.
— Хорошо, приду, — согласилась она.
И еще дважды обещала и не приходила… Но, наконец, пришла, и мы подали заявления. Теперь надо было ждать решения.
У Тебя, знаю, были те же проблемы. А тут сентябрь начался, мы с Тобой вышли на работу, а Алена пошла в школу, и Ты со всей серьезностью стала вживаться в ее школьную жизнь. А когда, наконец, Алена благополучно вписалась в школьные будни, а сама Ты получила развод — еще какое-то время мы с Тобой не решались на ЗАГС… Чего, казалось бы, колебаться — не впервой ведь?.. А потому и не решались, что не впервой — вдруг появилось сомнение: а не нужно ли еще какое-нибудь испытание нашим отношениям?.. Впрочем, колебался, кажется, теперь лишь я — Ты все решила окончательно и только посматривала на меня и ждала: когда же я, наконец, решусь?.. Но однажды не выдержала — спросила, будто невзначай:
— Так мы идем или не идем?
И я понял: пора, — и мы пошли. Робко, как новички, (в первый раз, помнится, я шел куда бесшабашней), вступили мы в бюро ЗАГС. В просторном вестибюле прочли развешанные по стенам правила и выписки из законов. Потом сели, написали заявления, и нам назначили срок регистрации.
Ты так радовалась, когда мы отнесли заявления, что не просто ходила — а летала, взмахивая руками, как крыльями, или ни с того ни с сего начинала петь, или порывисто меня обнимала.
— Чем заслужил? — спрашивал я.