— Просто так — за то, что ты есть! — смеясь, отвечала Ты, и фраза звучала музыкально — будто строка из песни.
* * *
А помнишь, как Ты готовилась к замужеству?
Объявила, что уже купила ткань на платье, а показать отказалась: "Хочу, чтоб был сюрприз для тебя", — и ездила вечерами к Станиславе: у той была швейная машина, а сама Станислава имела склонность конструировать на досуге наряды, и вы что-то там фантазировали.
А однажды, проснувшись среди ночи, гляжу: Ты лежишь с открытыми глазами, и глаза Твои в темноте странно мерцают.
— Что с Тобой? — тревожно спросил я: показалось, Ты плачешь.
— Знаешь что? — отозвалась Ты, очнувшись от своих мыслей. — Купишь на регистрацию большой букет роз? Мне никто никогда не дарил много роз.
— Да, конечно, — ответил я, переворачиваясь на другой бок.
— А каких ты купишь? — не унималась Ты.
— Алых, — сказал я, не задумываясь.
— Нет, — возразила Ты, — купи разных: алых, белых, розовых!
— Хорошо, куплю разных, — и уже сквозь сон слышу:
— А на свадьбу мы знаешь кого пригласим?
От слова "свадьба" я очнулся — всколыхнуло само слово: пахнуло из детства запахом мороза, заржали кони, взвизгнул под полозьями снег, зазвенели под дугами колокольцы, запестрели в глазах бумажные цветы, заструились на сбруях яркие ленты, расплылись в улыбках красные от мороза лица; ранние сумерки, на светлом небе — месяц, такой острый и золотой, каким был только там; с разных краев села доносятся хрустальные россыпи гармошек вперемешку с собачьим лаем, а в ушах звенит от далекого мальчишечьего крика: "Пацаны-ы-ы! У Петровых на свадьбе драка — айда смотре-еть!" — и мы не успевали, переведя дух от бега, наглазеться, как пьяно машутся мужики, разбивая друг другу в кровь лица — как звенел новый вопль: "Пацаны-ы-ы! У Киреевых дра-ака-а!"… Спать я уже не мог — а надо было выспаться: с утра лекции — тогда я навалился на Тебя и впился в губы, чтобы преградить поток Твоих мечтаний; мы боролись и всхахатывали, но Твоих губ я не выпускал; наконец, Ты высвободила их и крикнула:
— Мы пригласим всех-всех, кто принял участие в нашей судьбе!
— Мгм! — согласился я. — Кстати, где мы ее проведем?
— Как "где"? Здесь, конечно! — без тени сомнения ответила Ты.
— Может, лучше в кафе? — усомнился я. — Хлопот меньше.
— Хлопоты меня не пугают! — категорически ответила Ты. — Зато — представляешь? — это будет незабываемо! Я уже все продумала: картины, свечи, — продолжала Ты мечтательно, с горящими глазами. — Не хочу делать из свадьбы гулянку — хочу, чтобы минимум гостей, и чтобы всё — стильно! Я договорилась со Станиславой: они дадут посуду…
— А негра прислуживать не дадут?
— Смеешься? — собралась обидеться Ты.
— Нет-нет, все правильно, умница Ты моя! — тотчас загладил я усмешку, снова Тебя целуя. — Только можно, я приглашу еще двоих?
— Кого?
— У меня старый товарищ есть, Илья, и жена его, Эля.
— Почему же я их не знаю?
— Когда мне хорошо, я о них забываю.
— Ты считаешь, тебе сейчас плохо? — тотчас сработала Твоя логика.
— Ну что Ты, милая! — кинулся я снова закрыть Твой рот поцелуем. — Слишком хорошо!.. И Ты пригласи ближайших подруг.
— У меня — только одна, и та очень-очень далеко…
* * *
Я тогда не стал рассказывать Тебе об Илье — пусть, думал, останется сюрпризом. Тем более не стал объяснять, что он не только не любит шумных компаний, а просто не умеет быть веселым, пребывая в одном из двух состояний: задумчивости — или иронии над собою, мной и надо всем на свете; но теперь-то я могу рассказать о нем подробнее?
В студенчестве он искал ответов на свои вопросы на истфаке, и судьба свела нас на два года в одной камере общежития. Дружбы мы не водили — напротив, мы вечно вели словесные поединки, друг друга подкалывая (в этом был свой смысл: в поисках адекватных ответов на колючие шутки мы учились держать словесные удары). Однако — странное дело! — уйдя во взрослую жизнь, мы продолжали чувствовать потребность друг в друге и время от времени общались — правда, уже не так интенсивно: нас разводили работа, жены с малышами, теснота семейного жилья… Не пойму: что нас связывало? И Илья то был — или всего лишь мое альтер эго, не только от меня отличное, но, даже, наверное, мне противоположное, загнанное в личину этого смуглого, толстого, флегматичного, страшно рассудительного обитателя библиотек и читальных залов, "булки" и "человека в тапочках", как зло подтрунивали над ним сокурсники, кабинетной мыши, питающейся старыми книгами, потомственного горожанина, мало знакомого с земными радостями, в отличие от меня, явившегося из деревни в город этаким Лихачом Кудрявичем с культом физической силы и внешней привлекательности, совершенно не подозревавшим, что ничего из этого для успешной городской жизни не нужно?.. Правда, со временем общение наше стало фрагментарным: на каких-нибудь семинарах или конференциях, — и больше походило на продолжение одного и того же диалога. Будучи чуть старше и развитее, он мне немного покровительствовал, а теперь еще и зудил: ленюсь, мол, не работаю над докторской… Я оправдывался ситуацией на кафедре, чем-то еще…
— Какие вы все-таки ленивые, ребята! — выговаривал он мне. — Вечно ищете себе оправданий… — в контексте наших пикировок упрек в мою сторону был собирательным и слегка уязвлял.
— Но что-то же делаем и мы, судя по тому, как наша культура еще скрипит, — отвечал я, в пику ему. — Даже вам, ребята, хватает кормиться ею.
— Извини, — отвечал он на это, — но это культура дворянская; вы-то умудряетесь ее только профукивать.
— Ну, за это ты не с меня, а со своего Маркса спрашивай, — отвечал я.
— А чего с него спрашивать? Он не Бог. Нет, ребята, не будете работать, как негры на плантациях — заглотит вас, к черту, Азия: будете лишь оплодотворять собой чужие народы.
— Так, может, в этом и есть наша кондовая идея?
— А ты думаешь, они вам за это спасибо скажут? Мы-то это уже делаем две тысячи лет, и что?..
Но отчего-то мне хотелось в этот раз потревожить тень нашего старого приятельства и вытащить их с Элей на свадьбу — позвонил ему и сказал, что приглашаю их на маленькое торжество по поводу регистрации брака, которое "имеет быть"… Он посопел в трубку и произнес ленивым басом:
— Слушай, старик, я не понял. А Ирина?.. Может, посетишь нас да посвятишь в свои перемены?
— Раз зовешь, приду, — ответил я. — Только предупреди Элю: никаких торжественных ужинов.
— Да уж как получится…
* * *
И вот я в их прихожей; они стоят напротив меня тесной парочкой. Пожимаю мягкую ладонь Ильи, теплую, по контрасту с моей, ледяной с мороза, и целую Элю в щеку.
— Володя, мы не ужинали, ждем тебя, — предупреждает она.
— Зря — я же предупреждал, — говорю, раздеваясь.
— Я тебя сто лет не видала: нет-нет, сразу — за стол!..
И, наконец, раздевшись, предстаю перед ними… Илья — все тот же: тюленевидный, в очочках с тончайшей оправой на одутловатом, без морщин, лице; однако в смоляной его шевелюре прибавилось седины. И, как всегда, светел от добродушия: ему так уютно в его громоздком теле — как в подушках… Но Эля! Давненько я ее не видел и удивился: жилистая, резкая Эля, жгучие глаза и пламенные остроты которой и мне когда-то кружили голову — тоже, подстать супругу, начала полнеть? Это что же, терпеливый Илья подмял порывистую Элю, и они теперь — как брат с сестрой? — так что я умилился, увидев их в обнимку, таких дружных и домашних.
— Нет, от ужина не отвертишься, — смеется Илья и тут же нас с Элей мирно разводит: — Давайте так: сначала мы с Володей уединяемся и беседуем, а потом… Часа нам хватит?
— Думаю, да, — соглашаюсь я.
— А потом мы в твоем, Эличка, распоряжении, и делай с нами что хочешь. Согласны?.. Тогда не будем терять время, — и он, взяв меня под руку, ведет в свой кабинет, успев обернуться к Эле: — Только, Эличка, принеси нам по чашке чая и по рюмочке коньяка — Володе согреться…
И вот мы в его тесном от громоздких вещей кабинете: обширный письменный стол, туго набитые книгами и папками шкафы вдоль стен; на полу — кипы не поместившихся там папок; потертый диванчик с думкой; рядом — торшер с тумбочкой; все старенькое, однако ко всему этому хозяин так привык и так вросся в это, что его отсюда не вырвать никакой силой… Мы садимся на диванчик; вместо столика Илья придвинул тумбочку.
Вошла Эля с подносом, привычно, без лишних слов поставила на тумбочку початую бутылку коньяка, две рюмки, две чашки, полные свежего чая, сахарницу и тихо удалилась, прикрыв за собой дверь.
Конечно же, я отдал должное этой отточенной годами Элиной вышколенности, которую Илья принимал как должное, благодушно кивнув ей: "Спасибо, Эличка". А я посмотрел ей вслед и чуть-чуть позавидовал Илье, тут же отметив для себя, что уют и благоденствие, в конечном счете, создаются не вещами — отношениями… А он плеснул в рюмки коньяку, поднял свою, коснулся моей, решительно предложил: "Давай — за встречу!" — пригубил, поставил, глотнул чаю, чашку тоже поставил и сказал:
— Ну, рассказывай, что ты там натворил, сексуальный гигант.
— Да банальная история, — начал я. — С Ириной разладилось совсем. Пару месяцев жил в деревне, мотался на работу. Встретил женщину…
— Молодую, естественно? — подсказал не без ехидства Илья.
— Не в этом дело.
— Почему ж не в этом? В этом.
— Во всяком случае, не девочка: была замужем, с ребенком. Началось шутя, переросло в такое, что… Решили, в общем…
Илья опять взялся за рюмку. Отхлебнул еще, поставил и изрек:
— Ох, и дурак же ты, Вовка.
— Ну, вот и удостоился, — вздохнул я; со студенчества наши обращения друг к другу "дурак", "балбес" и почище этих — норма; но сейчас я обиделся: — Как ты можешь говорить, ничего не зная, не видя?
— Почему ж не видя-то? Это ты ничего не видишь, таскаясь по городу с подругой, а я на вас уже насмотрелся.