— Извини, зрение ослабело, тоже пора очки выписывать… Ну и как?
— Можно не отвечать? Ты такой обидчивый стал.
— Да говори, чего уж там.
— По-моему, вы очень разные.
— Так ведь все разные. Какие разные были вы с Элей!
— Но, наверное, все-таки было больше общего. Зачем Ирину-то бросать?
— Устал.
— Поэтому надо скорей сменить партнершу? Ты что, на танцах? Или на рынке: мне вон то, посвежее и подешевле?..
— Но ведь жизнь, Илья — такая уникальная вещь…
— Да кой черт уникальная! — скривился он. — Уникальной ее еще сделать надо. Вот придет пора предстать перед Богом — или перед кем там еще? Да хотя бы и перед собой — и отчитаться; что ты предъявишь? Со сколькими бабами переспал? Представляешь бессмысленность ситуации?
— Но самореализоваться-то я имею право?
— Самореализацию ты понимаешь как самореализацию пениса?
— Ну что ты все упрощаешь? Разумеется, под ней я понимаю не девиц, не вагон водки, не километры разговоров, а то, что предстоит сделать и пережить мне и только мне — но не могу я больше с Ириной: всё кончилось!
— Что "всё"? Постель, что ли? "Всё" не может кончиться никогда. А если кончилось — поблагодари судьбу, садись и работай.
— Нет, ты меня не понимаешь…
— Да чего тут не понять? Это так же просто, как два пальца обоссать, как говорят мужики… Смотрел я на твою подругу и, может, даже завидовал. Но… это, Вовка, не твоя половина. Она тебя топить станет, а потом бросит. Ты извини, но ее же удовлетворять надо!
— Я ее удовлетворяю. У нас полная гармония.
— А когда не сможешь?
— Хотя бы останусь благодарным за то, что было.
— Как вы хоть общаетесь-то? По-моему, она не очень образована.
— Да разве в таких вещах вербальный язык существен?
— Но ты же знаешь закон выравнивания интеллектов! Не боишься, что твой индекс вниз пойдет?
— Не боюсь. Я чувствую себя Пигмалионом. Пусть это будет мой главный экзамен на профпригодность — но это такая подзарядка!
— Х-ха, Пигмалион!.. Ну, смотри, я сказал. Да ведь тебе кабинет нужен, библиотека, стол, стул. В вечной интеллигентской дилемме: свобода — или комфорт? — увы, интеллигент вынужден выбирать второе.
— Но не могу я больше с Ириной!
— Ты думаешь, у нас с Элькой все было гладко? Это теперь мы сладкая парочка. Семья, брат — это труд и терпение.
— Да на кой черт мне это терпение, когда — без радости!..
— Тебе нужна радость, а терпение и труд ты оставляешь женщине?.. Извини, но семейные драмы — это драмы пустых людей: живешь с одной, а хочешь другую; всё кажется, что с другой — упущенные возможности, счастье, рай. Чушь это! Ты думаешь, если я толстый, ко мне не липнут? По мне вздыхают студентки, лезут с объяснениями. Конечно, это — как кислородный коктейль, и я благодарен им за их очаровательную глупость, но сам-то я не настолько туп, чтоб принимать это всерьез… Что у тебя с докторской?
— Делаю.
— А идеи?
— Есть.
— И то хорошо. А то у иных задора через край, а идей — пустой нуль.
— Кстати, а у тебя как?
— Ты же знаешь: мне с моей пятой графой покрутиться пришлось; сделал господам начальникам парочку кандидатских, но карт-бланш заработал. А тебе-то что мешает? Я бы вообще запретил любящим людям жениться: всё в секс уйдет — как в прорву.
— Ну, ты и Савонарола!
— Так на то нам и разум; тело способно лишь слизь выделять: слезы, слюни, сперму… Выдави ты из себя эту влюбленность, как классик предлагал выдавливать раба — это же, Володя, унижает.
— Меня — нисколько.
— Ну невтерпеж, так возьми проститутку на час — дешевле станет.
— Мне — легче уйти, чем обманывать.
— В этих делах, Вовик, мужик имеет право на обман. Помнится, кто-то даже сказал, что на войне и в любви все средства хороши.
— Это, Илюха, циник сказал. Даже на войне есть правила, а в любви и подавно. Я тебе не говорил… Ирина мне изменяла.
— А, думаешь, Эльвира мне не изменяла?
— Эля? — удивился я.
— Да. Как видишь, пережил. По-моему, женщина изменяет мужу — любимому, хочу заметить, мужу — чтобы проверить: выдержит или нет? Выдержит — значит, стоит быть с ним, а нет — так бежать, пока годы в запасе, да приискать мужичка понадежнее.
— И что, у тебя — ни ревности, ни обиды?
— Обиды? А что тут обидного, если мою жену обслужили, пока я занят? Пусть ей будет в нашей бесцветной жизни хоть какое-то разнообразие. Положим, я бы даже поблагодарил человека за услугу, если б только он был достоин благодарности, а то ведь у этих недоумков соблазнить женщину — цель жизни, иначе у него жизнь, видите ли, не удалась… Конечно, секс — милое скотство, но мы-то с тобой знаем, что удовольствие от работы нейронов — посильнее будет. Слава Богу, недоумкам это незнакомо… Надо быть аристократичнее, Володя — прощать женщинам их слабости.
— Да какие мы, к черту, аристократы!
— А почему такая низкая самооценка? Это ведь как себя поставить: и богач может себя сявкой чувствовать, и босяк — аристократом. Счет обидам — это, брат, черта плебейская.
— Да просто у нас с тобой темпераменты разные.
— А суть? Кто ж в наше время да в нашем возрасте живет по любви?
— Стало быть, я — последний влюбленный.
— Извини, но ты не последний — ты просто глупый влюбленный. А глупцам, как и влюбленным, никогда не было переводу. Но в двадцать лет это простительно, а в сорок, извини, уже смешно.
— Как ты всё умеешь разъять на части! — ядовито заметил я. — Но кое-что, Илья, раскладке не поддается. Может быть, тебе этого не понять?
— Не обижайся. Может, я тебя всего лишь на стойкость проверяю? Не чужие ведь — столько водки вместе выпито!
— Да нет, Илья — какие обиды!.. Так что, не придете?
— Ну почему же? Я приду, а за Элю не отвечаю: может, у нее чувство солидарности с Ириной? Приглашай сам, — Илья встал, распахнул дверь и громко крикнул: — Эля, мы тут кончили разборки! Ужин готов?.. Ну, идем, бедный влюбленный, ужинать…
13
Перед регистрацией чуть не сорвалось с букетом…
Вот чему я никогда не мог научиться — так это предусмотрительности; да ведь розы — не сено, загодя не заготовишь. Я занялся ими в четверг, за сутки до заветной пятницы (учитывая усугубляющее обстоятельство: декабрьские морозы), причем — только к вечеру: отправился сначала на рынок, потом обошел несколько цветочных магазинчиков: нигде! Не обещали и на утро. Я помнил, насколько они для Тебя важны — ведь ничего больше Ты не просила: ни драгоценностей, ни особенных нарядов, — только их…
Но где их взять? Не может быть, чтобы во всем городе не было роз для моей невесты! Но как до них добраться?.. И я помчался не куда-нибудь, а к нашим вечным спасителям, Павловским, хотя бы за советом: у них полгорода знакомых — может, что-то придумают?
Я заявился к ним в семь вечера; они уже были дома; Борис только что выгулял Топа, Станислава готовила ужин и собиралась к нам — помочь Тебе с завтрашним свадебным обедом. Я выложил перед ними свою проблему, и был, видно, настолько расстроен, что они тут же включились — стали напрягаться: как помочь?
— Станя, — сказал, наконец, Борис, — а вот та женщина, которой ты помогала какой-то научный труд издать?
— Какая? — спросила Станислава. — Я знаешь скольким помогала!
— Из сельхозинститута. Она еще шикарный букет тебе потом привезла, а ты сказала: "Зачем такой дорогой?" — а она сказала…
— Стоп, вспомнила! — воскликнула Станислава. — Анна Ивановна. Ой, как давно это было!.. Точно: она сказала, что он ей ничего не стоил — они выращивают их у себя в хозяйстве. Может, ничего этого давно уже и нет?.. — между тем она вытащила из тумбы стола груду старых записных книжек и стала в них рыться. Нашла нужную запись и тут же принялась названивать. Дозвонилась. Причем врала по телефону напропалую: будто бы ей самой сию минуту понадобился букет роз. Потом положила трубку на аппарат и полушепотом, боясь спугнуть удачу, заговорщически объяснила:
— Минут через двадцать просила перезвонить.
Подождали, поглядывая на часы. И когда Станислава перезвонила, то уже почти ничего сама не говорила, а только слушала и что-то записывала. А когда положила трубку — сказала:
— Это надо прямо сейчас. Боря, как у тебя с машиной?
— А утром нельзя? — спросил он на всякий случай.
— Нельзя: кто-то утром должен приехать и все забрать. Сейчас поедете к Анне Ивановне домой — вот ее адрес, — Станислава подала листок. — Потом с ней — в оранжерею. Это за городом, в подсобном хозяйстве. Она сама должна посмотреть и отобрать. Потом привезете ее домой.
— А ты как? — спросил Борис. — Ты же к Надежде собиралась?
— На такси уеду. Не теряйте время…
* * *
Удивительно, но этот хитроумный план удался: нашли мы и Анну Ивановну, грузную, предпенсионного возраста добрейшую женщину, умеющую войти в чужое положение и выручить совершенно незнакомых людей, и возили ее в так называемое подсобное хозяйство на окраине.
Когда мы туда приехали, никакой оранжереи, сколько я ни вглядывался в темноту вокруг, не видел; был большой двор, засыпанный снегом и заставленный сельхозмашинами и кирпичными не то сараями, не то гаражами; а за двором — лишь едва видные в темноте заснеженные сады и поля.
В сопровождении сторожа мы открыли тяжелую дверь большого кирпичного сарая, прошли через темный тамбур, попали в какое-то хорошо освещенное помещение, расступились и замерли.
Да, зрелище стоило того, чтоб остановиться и замереть: в призрачно-белом после морозной темноты ярчайшем свете под мощными лампами с рефлекторами, нежась под этим светом, цвели розы. Они росли в ящиках, стоявших рядами на бетонном полу; кусты не были пышными, но цвели обильно: на каждом — по два-три цветка да по несколько остроклювых тугих бутонов. При искусственном свете зелень была пронзительной, а сами цветы, алые, белые, розовые, кремовые, сияли чистотой и яркостью расцветок. В неподвижном воздухе стоял сильный цветочный аромат. Наверное, там росли и другие растения, но, кроме роз, я уже ничего не видел.