По некоторым признакам, она опять в кого-то влюблена — я уж ее знаю — а я даже рассердиться не в состоянии.
— Не с той ноги встала, что ли? — говорю спокойно. — А я, между прочим, тебя хотел и не мог растолкать, — хотя на самом деле сейчас даже не знал точно: хотел я ее или нет, и гладил лишь по привычке?
— Так ты мужик — или не мужик? Какой ты, Вовка, стал вялый, расслабленный — как мерин! Из тебя песок скоро сыпаться будет!
— Что делать! Против природы не попрешь.
— О, господи, да не занудствуй ты!.. Неужели ты не можешь заработать столько, чтоб мне хотя бы не вставать чуть свет?
— Я не виноват, что мне мало платят.
— Но ты же Вла-ди-мир! — ноюще пропела она. — Ты должен миром владеть, завоевывать его для меня, а ты!..
— Я не завоеватель.
— Ну почему ты такой размазня? Почему я должна тащиться на работу по этому холоду, зарабатывать эти паскудные деньги, видеть эти рожи?
— Между прочим, Фауст у Гете, в конце концов, пришел к простой мысли: главное — наполнить свою жизнь работой.
— Тьфу, соцреализм какой-то!
— Да, неоригинально — но гениально просто.
— Но Фауст — немец! — опять заныла она. — А меня работа уже высосала — у меня ничего не осталось: ни души, ни сил, ни энергии, — ленивая, тупая скотина! Я такой стала рядом с тобой, потому что ты — неудачник, жалкий кандидатишка! Таких, как ты, миллиарды, и от их кишения жизнь ни на йоту не меняется!.. — после этого взрыва она опустила в изнеможении руки и поникла плечами. Впрочем, бушевала и ругалась она не совсем всерьез; у нее для этого не хватало страсти — одно раздражение, и за неимением никого под рукой оно вылилось на меня. Полагалось бы обидеться на нее — или пожалеть, но у меня для этого нет уже ни обиды, ни жалости.
— Даже если ты не будешь ходить на работу, — сказал я нудным, противным себе самому тоном, — все равно тебе придется вставать и что-то делать.
— Но могу я иногда позволить себе лечь и полежать?
— А ты и так, когда хочешь, ложишься и лежишь.
— У тебя на всё — одни издевки! — и, будто зарядившись злой энергией, что выплеснула на меня, она поднялась, накинула халат и ушла в ванную.
* * *
За завтраком я продолжил этот разговор с ней:
— Знаешь, что я подумал? Чтобы нам отдохнуть друг от друга, поеду-ка поживу в деревне. Люблю это время, конец зимы. Весна света.
— Да езжай в свою весну света, не заплАчу! — фыркнула она.
— И прекрасно. Днем соберусь и поеду. По-английски, не прощаясь.
Сын, войдя и усаживаясь на свое место за тарелку с омлетом, услышав обрывки диалога, не преминул откомментировать:
— Всё первенство, кто главнее, делите?
— Знаешь что? Учись не совать нос в чужие дела! — обрезала его мать. — Больше вникай в свои, а то опять сессию завалишь!
— Ни фига себе — "чужие"! — возмутился Игорь.
— Да, сын, мы всё делим свои королевства, — сказал я ему, чтобы смягчить ее раздражение, — хотя короли — голые, а королевства не стоят ни гроша.
Сын глянул на меня искоса, великодушно прощая мне родительскую нотацию. Я встал, вежливо чмокнул жену в щеку, потрепал сына по лохмам и пошел одеваться. Ирина сидела, опустив глаза, сын проводил меня тоскливым взглядом — ему хуже всех: надолго остаться с мамочкой одному, — теперь она его будет клевать вместо меня…
Да, уехать, — ситуация требует пусть маленького, но обновления. Хорошо, когда есть куда — хотя бы на недельку: уползти в нору, зализать раны, собрать себя в кучу. Насовсем?.. Да куда ж мне со своей картотекой, с папками, с архивом! Однако жить так: никому не нужным, каждый день слышать одно и то же… Где-то тут черта, за которой лишь быт и физиология, и одиночество вдвоем, самый тягостный вид одиночества. Не довод, что так живут миллионы… Но что делать? Что же все-таки делать?.. Не суицид же с запиской: "Прошу никого не винить!"?.. Будем отстреливаться, как солдат в бою: до последнего патрона, — а там…
Так вот оно и бывает: всем все понятно, а изменить — нет сил… Да, решено: вернуться в обед, собрать самое нужное, оставить записку, и — на вокзал!.. Что делать? Не герой.
2
Вместо недели там — уже месяц. Мотаюсь на работу и обратно. Ужасно много времени уходит на езду, но упорствую — когда-то же это должно кончиться: или сам устану мотаться — или приедет Ирина, истерзает упреками, попросит прощения, и с облегчением, покорившись, уже вместе — домой… Хорошо, хоть теперь не донимает сексуальный голод — как он терзал меня раньше, когда делал попытки жить в одиночестве!
Это приходило во сне, когда ты беззащитней всего: то преследует уродливая тетка в короткой рубашонке, с желеобразными целлюлитными бедрами в лиловых пятнах: облизывается и, растопырив руки, загоняет меня в угол; мне уже некуда деться, я в ужасе — и тут замечаю: да у нее же бельма на глазах — она меня не видит!.. То краду в магазине гвозди: тороплюсь, набиваю пакет, а они протыкают его насквозь, грозя выдать с головой; сую его в карман, а они торчат наружу, колют сквозь одежду тело… А ведь и этот сон, если подумать — тоже эротический… После них невозможно уснуть; встаю, накидываю старый полушубок, и — на улицу: справить нужду, остыть и успокоиться… Остывал, успокаивался, возвращался и засыпал снова. И снова — эти проклятые сны…
Измотанный ими, я пялился в замерзшее окно в морозных узорах, расцвеченных синими, желтыми, малиновыми искрами от луны за окном, и с тоской думал о свободе; она издевательски звучала в сознании стихотворной строкой: "Свобода приходит нагая…" Так вот, значит, она какая, эта свобода — жестокая, жадная, уродливая соблазнительница?..
Я поражался этой природной силе в своем организме и настойчиво продолжал проверять: могу я владеть собой — или я лишь обезьяна с мозгом в кило шестьсот?.. Давно ведь известно: воздержание дарит человеку необыкновенную энергию действия, силу мышления, сверхчуткость, ощущение красоты… — а у меня вся энергия уходит на сопротивление своей природе!.. И сдавался, возвращаясь под бок к жене, презирая себя… Ох, эта унизительная зависимость, в то время как от остальных зависимостей, кажется, уже освободился!.. Ее не замечаешь, пока удовлетворен — и тотчас она дает себя знать, стоит остаться одному… Издерганный ею, я ломал голову: как бы отправить этот заповедник природы в себе на покой? — с каким удовольствием я тогда скажу себе: свободен! Наконец-то свободен!.. А теперь, если и просыпаюсь с неясным томлением — заглушить его проще простого: полчаса чтения — и спишь потом, как праведник.
Временами думаю об Ирине и о том, что нас связывает… Можно ли назвать то, что нас связывает, хотя бы с натяжкой, "любовью"?… Слабеет сексуальная связь, и всё на свете вместе с ней кончается; не хватает в душе какого-то эликсира, который дает энергию отношениям… Ну что ж, значит, не дано; теперь надо просто тянуть с достоинством до конца, и всё… Перебрать друзей — так кто из них счастлив по-настоящему-то?.. А ведь у нас было! Значит, поблагодарим судьбу хотя бы за это… А то ишь чего захотел: счастья, да еще — вечного!
* * *
А когда приезжал из деревни в институт — она звонила мне на кафедру:
— Ты что, совсем бросил нас?
— Нет. Отдохну, наберусь сил и вернусь, — спокойно отвечал я.
— От нас отдыхаешь?.. У тебя что, появилась женщина?
— Да нет никакой женщины; просто в городе обрыдло.
— Обрыдло ему, видите ли! А о сыне ты подумал?
— Ему пора самому о себе думать.
— А обо мне? Обо мне ты подумал?
— Я долго думал о вас. Почему бы теперь не подумать о себе?
— Эгоист! Ты испортил мне жизнь — у меня были такие возможности!
— А ты уверена, что те возможности были лучше этих?.. Впрочем, можешь наверстать упущенное!
— Дурак, я всё отдала тебе!..
— Неправда, не всё, — продолжаю вяло отбиваться, слыша ее голос где-то не периферии сознания, а сам думаю: потерплю еще; переступить через скуку никогда не поздно. Странно только, что время идет, а домой не тянет. Так что подождем еще… Неужели я и в самом деле — настолько черствый эгоист?..
* * *
И весна в том марте была подстать мыслям — холодной. Правда, в городе днем уже развозило, а в деревне сугробы лишь подернулись белой, словно сахарная, глазурью и днем сияли на солнце до рези в глазах, а ночами глазурь превращалась в каменный наст… Но чистый, сияющий снег уже не радовал: сколько может тянуться проклятая зима?
В то утро я встал раным-рано — надо было подготовиться к внеочередной лекции; вечером вернулся поздно, устал, уснул нечаянно и не успел… Вышел в темноте на крыльцо; дул теплый южный ветер: прорвало, наконец-то — весна торопилась, летела на широких крыльях, заняв все пространство от земли до неба в тучах. Ветер пах оттаявшим навозом, полынью, хвоей и, как мне показалось, цветочной пыльцой; я еще удивился: неужели она может перелетать за тысячи верст — оттуда, где уже цветут сады? И так хорошо было стоять едва одетым, чувствовать телом ветер, нюхать его, видеть блеск наста — он светился сам, без единого огонька вокруг — и ощущать нарастающее возбуждение от предстоящего дня.
Запах пыльцы вернул к одной старой мысли: скорей бы уж на пенсию — надоела эта тягомотина; бросить всё тогда к черту, остаться здесь навсегда: настроить оранжерей и выращивать цветы, разговаривать с ними, за неимением рядом близких людей, возить их в город, продавать — и в самом деле быть свободным… Только когда еще эта проклятая пенсия!.. Вернулся в дом, затопил печь, поставил чайник и сел за стол; писалось легко и быстро… А в восьмом часу уже мчался электричкой в город.
* * *
На полустанках в вагон входили и рассаживались попутчики, внося запахи свежего воздуха, дыма и сельского быта. Мужик внес охапку метел из березовых веток; от них пахнуло весенним лесом. А потом уже и мест не осталось — набивались в проходе. И — водовороты лиц. Только странно: почему сегодня так много красивых женщин?.. Ах да, они сбросили шубы, надели легкие пальто и куртки!