Следом ушли и Арнольд со Светланой и сыном, причем, пока Арнольд, прощаясь с нами, расшаркивался и заверял, как нас любит — жена его стояла у двери букой, не проронив ни слова. Потом засобирался Артем:
— Поеду, пока автобусы ходят.
Тихо улыбающийся, подарив "на добрую память" всем, в том числе и Арнольду со Светланой, по рисунку, изображавшему наше застолье, он был, несмотря на наши уговоры побыть еще, мягко настойчив, попросил на него не сердиться, распрощался и ушел. Следом откланялся и Илья, все такой же галантный и рассыпающий феерию невинных острот. Было впечатление, что все спешно нас покидают.
Не бросили нас только Станислава с Борисом.
Алена, оставшись без Алеши, с которым провела весь вечер, явно уставшая, раскапризничалась; на нее подействовала наша нервозность после сцены на лестнице. Ты увела ее и уложила спать на нашей диван-кровати, немного побыла с ней, пока она не уснула, и вернулась к нам.
— А не хлопнуть ли нам еще по рюмашке, чтоб всем чертям тошно стало? — предложил Борис, преувеличенно-бодро потирая руки. — А то, я смотрю, мы протрезвели от такого виража!
И мы, действительно, снова сели за стол, уже вчетвером, и выпили, а потом повторили, стараясь быть веселыми и не поминая об инциденте. Но веселье было надтреснутым — чувствовалась фальшь… Чтобы как-то перебить настроение, Павловские попросили Тебя спеть что-нибудь еще.
Не то чтобы они никогда не слышали Твоего пения — летом, когда ездили на пикники и была большая компания, кто-нибудь обязательно брал гитару, и пели у костра и хором, и соло, и Ты иногда пела; но там, под открытым небом, среди летней ночи, полной звуков, после пьяного ора туристских песен Твое задушевное пение заметного успеха не имело.
Ты, с большим желанием самой забыть неприятную заминку, взяла гитару и стала петь. Но я чувствовал, как Ты стараешься — и не можешь поймать свою, тонкую, как паутинка, интонацию. А Ты продолжала: спела один романс, начала второй, — и неожиданно, прямо посреди романса, рванув струны, уронила голову и заплакала навзрыд; на гитару ручьем хлынули слезы. Я забрал у Тебя гитару, сел рядом, обнял и подал Тебе носовой платок; Ты, сморкаясь и всхлипывая, запричитала сквозь рыдания:
— Ну почему я такая невезучая? Это же мой, мой праздник — чего они приперлись? Это мое прошлое тянется за мной, не отпускает меня!..
Я гладил Тебя по волосам, успокаивая; Борис вздыхал; Станислава выговаривала Тебе:
— Да мы все обвешаны прошлым, как новогодние елки — игрушками! Просто надо уметь носить его в себе с достоинством!..
Ты немного успокоилась, но общего минорного настроения преодолеть мы уже не могли. Пили чай, чтоб взбодриться, но не помогал и чай. Павловские засобирались домой… Мы пошли их проводить.
На улице стояла глухая ночь: ни души, ни машины кругом. Реденько в окнах домов мерцали огни… Еле-еле минут через двадцать поймали машину и усадили их, и когда они умчались — остались вдвоем, оглушенные тишиной. Обратно возвращаться не торопились — пошли прогуляться по ночной улице..
— Как обидно, — опять вспомнила Ты про подруг. — Взяли и испортили нам вечер! Милый, не сердись на меня! Я же ничего плохого не делала?
— Что Ты, милая — как я могу на Тебя сердиться? За что?
— Знаешь, мне даже представить сейчас трудно: как я могла с ними дружить? Или сама была, как они?.. Ведь они назло мне сегодня… Еще когда заявились, чувствовала. Просто не хотела говорить — думала, обойдется.
— Почему — "назло"? — не понял я.
— Потому что увидели меня счастливой и позавидовали. Как это грустно: прятать от других свое счастье!
— Давай-ка забудем о них! — предложил я и, чтобы прекратить этот разговор, обнял Тебя и расцеловал.
Как хорошо было на морозе чувствовать губами Твои ледяные щеки и горячие губы и вдыхать Твое чуть пахнущее вином дыхание!
— Может, пойдем домой, да — в постельку? — предложил я.
— Нет! — покачала Ты головой и, оглядевшись, вдруг озорно показала на детскую ледяную горку внутри двора. — Пойдем, прокатимся, а? Сто лет не каталась, и как иду мимо — так хочется!
Мы побежали, взобрались на нее, встали на ледяной, отполированный детскими попками склон и покатились на ногах, но устоять не могли — повалились, съехали уже на спинах и как только остановились, я навалился на Тебя и вновь впился в Твои губы. А Ты в это время глянула в небо, вскрикнула: "Звезда!" — и показала рукой вверх; я повернулся и тоже увидел среди звезд в черном небе тонкий, тотчас потухший огненный росчерк.
— Давай смотреть, и как увидим падающую — загадывать желания, а? — предложила Ты. — И — кто первый увидит!
— Давай! — согласился я и тоже перевернулся на спину, держа Твою руку в своей. Глянуть со стороны — так было, наверное, еще то зрелище: двое взрослых людей лежат посреди города в морозную ночь на спинах и пялятся в небо. Но как я любил Тебя в такие мгновения — Твою непосредственность, Твои стремительные и непредсказуемые милые прихоти, Твое умение забыть все на свете за миг радости и счастья, умение превратиться в ребенка и заразить этим превращением меня!.. Падающей звезды долго не было, и вдруг — будто кто невидимый провел светящимся карандашом в черном небе тонкую, тотчас гаснущую черту — и мы заорали, вскочивши на ноги и принявшись плясать и прыгать:
— Звезда! Я первый! Я первая, я успела загадать! И я успел!..
Нет, стоило жить и переносить бытовые невзгоды — хотя бы ради этих кратких, как блеск падающей звезды, мгновений счастья и необыкновенной радости от жизни…
Ч а с т ь в т о р а я
1
Всю нашу с Тобой первую весну Ты, не желая бросать своих школьных питомцев, героически моталась через весь город в прежнюю школу. Но к сентябрю у Тебя — не без моего влияния — все же хватило духу перевестись в наш район; теперь Тебе было до работы всего десять минут ходьбы.
Новая школа Тебе понравилась, и не только потому, что близко — она и в самом деле была новой, светлой и просторной. Только если раньше Ты занималась с пяти- и шестиклассниками, то теперь у Тебя были старшеклассники — Ты их побаивалась, много готовилась к урокам, волновалась… И кто, интересно, Тебя выслушивал, когда Ты возвращалась оттуда с ворохами впечатлений?.. Во всяком случае, у меня терпения на это хватало, и всё, что Ты рассказывала, у меня теперь смешалось в один такой вот рассказ:
* * *
— Они все такие большие! — рассказывала Ты мне, густо смешивая воедино в этом рассказе юмор, удивление и отчаяние. — Вхожу, здороваюсь, говорю: "Давайте знакомиться". Ноль реакции — на меня смотрят, как на новый экспонат. А у меня для ускорения знакомства своя метода: не по журналу, а — как сидят: слева направо, и — от первой парты к последней. Первым сидит юноша, крупный такой, важный. "Как вас зовут?" — спрашиваю, а он ухмыляется и изрекает важно: "Нас зовут Николай Иванович!" Класс прыскает от смеха. А мне что делать? Тут главное — не сорваться; даю понять, что мне их смех до лампочки: "А фамилия у Вас, Николай Иванович, есть?" — спрашиваю. "Да-а, Петров!" — лопается он от важности. Записываю и повторяю вслух: "Петров Николай Иванович". Класс затихает: что за цирк будет дальше?
Следующая — девчушка с челкой на лбу, крепенькая такая; убрать челку — таким бы милым личико получилось! "А вас как зовут?" — спрашиваю. "Меня, — говорит, — зовут Малышка". "Так и зовут?". — "Да, так и зовут". — "А фамилия у вас, Малышка, есть?" Вокруг — уже хохот: ребятня учуяла, что я игру с ними затеяла. "Есть", — говорит, и уже понимает, что прокололась: это над ней хохочут, — называет фамилию. И вот так — весь класс… А Петров, между прочим, когда я несколько раз назвала его "Николай Иванович", подошел и взмолился: "Пожалуйста, называйте меня просто Коля!" — "Хорошо, — говорю, — Коля. Я начинаю уважать вас за мужество"…
Причем мое неизменное "вы" с ними просто, чувствую, изводит их, не дает им покоя. Терпели-терпели — не выдержали: "Почему вы с нами на "Вы", когда все учителя нам "тыкают"?" А я не могу сказать прямо: "Потому что уважаю", — это был бы, наверное, вызов всей школе — отвечаю уклончиво: "Вы помните эпизод, где Гамлет держит в руке череп шута и объясняет Горацио: "В нем целый мир погиб"? — хотя они, конечно же, ничего не помнят. "Так вот, — говорю им, — я хочу, чтобы в ваших головах был этот самый "целый мир", хочу его уважать и чтоб вы сами его в себе уважали". Кстати, чувствуешь, под чьим влиянием я это? Не под твоим ли?..
Там у нас один мальчик есть, Глеб, умненький такой, но зазнайка; так он взялся пропускать мои уроки. "Почему пропускаете?" — спрашиваю, а он мне — с таким вызовом, будто я для него пустое место: "Я на физмат готовлюсь, так что ваша литература мне ни к чему: на четверку я и так знаю!" У класса, естественно, ушки на макушке: что, интересно, я предприму? — пример уж больно заразительный. Мне, конечно, проще отправить этого Глебушку к завучу — пусть она разбирается, но ведь я распишусь в бессилии: эти детки меня потом заклюют… Ломаю голову: как бы его ущучить? И придумала: устроить диспут после первой же большой темы и по результатам диспута выставить оценки… Ребята меня поняли, в наших отношениях с Глебушкой стали на мою сторону, и такой диспут отгрохали — неделю потом класс на ушах стоял: кто, да что, да как сказал?.. Глеб, естественно, прогулял, а когда услышал про диспут — подходит, тусклый такой, и спрашивает тихонько: когда следующий будет?..
Им этот диспут так понравился, что мы решили ввести их в обычай. И поехали. А головы горячие: черт-те что в запале нести готовы! Снова ломаю голову: как привить им дисциплину речи? Опять придумала: попросила принести магнитофоны; записали мы следующий диспут на кассеты, а потом слушать стали. Смеху было!..
И — представь себе: пошел по школе слух, будто у нас сиди, где хочешь, делай, что хочешь, неси любую чушь — всё можно, — и начали к нам на диспуты валить из других классов… Скандал!
Вызывает меня завуч: "Почему у вас на уроках шум, смех, ходьба? Так нельзя вести уроки!" — "Но, по-моему, — отвечаю, — задача уроков — давать знания? Я их даю: успеваемость повышается"… Она берет тогда сочинения моих учеников и проверяет — а придраться не к чему.