Ты быстро готовила простой и дешевый ужин; в приготовление его Ты неукоснительно вовлекала Алену, однако мои услуги отвергала: "Уходи, не мешай! Не твое это дело — торчать на кухне!" — а после ужина, отпустив Алену в ее комнату (которую она, кстати, очень полюбила и торопилась в нее), мы с Тобой оставались за столом, не спеша пили чай и рассказывали друг другу о том, что с нами за день произошло. При этом все наши дневные перипетии и все герои наших рассказов непременно оказывались почему-то уморительно смешными.
Странно как: мы могли перенести разговор из кухни в комнату, — но, казалось, прервись мы и сделай эти несколько шагов — и атмосфера душевного контакта исчезнет. Мы не просто рассказывали — мы распахивались друг перед другом до крайней степени доверия, и эти распахивания бывали такими интенсивными, что, рассказав всё и вволю отсмеявшись, мы продолжали сидеть, подперев подбородки, глядя друг на друга и улыбаясь, и никакие словесные нежности были нам не нужны — слишком простыми и грубыми были бы они, чтобы выразить ими наши состояния.
Они даже не каждый день выпадали, эти минуты — но бывали часто: время забывалось; мы сидели, удивленные тем, что с нами происходит, и затихали — что-то продолжало в нас звучать, пока мы молчали. Да такие состояния и не могли быть ежедневными, иначе бы потеряли осязаемость, и мы не загоняли себя в них силком — Ты бы сама посмеялась над малейшей фальшью, которую чутко ловила: "Ой, хватит, а то сейчас разревусь от избытка чувств!" — именно так Ты говаривала, когда мгновения эти затягивались, и решительно их прерывала.
* * *
Другим ритуалом было прийти ночью на кухню едва не голышом, проголодавшись после очередного акта, и жевать что-нибудь, сидя друг против друга, медленно остывая и взглядами изливая друг на друга остатки любовного жара.
Однажды сидели так вот, глаза в глаза; Ты заботливо пододвигала мне что-то необыкновенно съедобное, и было настолько тепло от Твоей льющейся на меня любви, что хотелось длить и длить эти минуты до бесконечности; тут Ты бережно взяла мою руку в обе свои и, будто стыдясь порыва, сказала:
— Знаешь, милый, я чувствую в себе столько сил, что, кажется, нарожала бы ораву мальчишек.
— Почему именно мальчишек? — улыбнулся я.
— Чтобы все как один на тебя походили… Впрочем, не бойся, шучу. Но одного бы родила. Занялась бы им — и тебе бы не мешала.
— Ну что Ты — разве Ты мешаешь? — горячо возразил я. — Конечно же, родишь — но давай еще подождем. Как-то все пока неопределенно: ни квартиры своей, сидим на чужих стульях, ужинаем за чужим столом… Давай хотя бы определимся с перспективой на собственную квартиру?
— Да, милый. Как ты скажешь, — отозвалась Ты, все так же открыто глядя на меня и кивая. Но улыбки на Твоем лице уже не было, и голос Твой при этом слегка потускнел; кажется, даже что-то затвердело в нем… С тех пор, знаю, все было то же — и не то: не стало Твоей безоглядной распахнутости навстречу мне. И полное совпадение наших настроений бывало реже; в Тебе появилась после того вечера некая озадаченность: не сразу, не безоглядно Ты теперь отзывалась на мои обращения к Тебе — а только подумав.
* * *
Интересно, что когда я вернул Тебе рукопись со своими советами, как довести ее "до ума" — Ты забросила ее и тотчас о ней забыла.
Я недоумевал: почему надо бросать хорошо начатое дело? Можно подумать, что Ты писала ее с одной целью: свести со мной знакомство… И однажды я Тебе о ней напомнил:
— Давай-ка, радость моя, купим для Тебя письменный стол да подумаем, куда поставить — чтобы Ты, наконец, одолела свою повесть.
— Милый, не беспокойся, — как-то равнодушно ответила Ты, — я себе место найду. В конце концов, у меня есть кухня…
А когда еще раз напомнил о ней — ответила:
— Знаешь, я, наверное, не смогу ее больше писать.
— Почему?
— Не знаю… Все, что было до тебя, теперь такое мелкое, скучное! Меня будто вихрь подхватил и все кружит, кружит и никак не опустит на землю. Но ты за меня не бойся; мне просто надо прийти в себя.
— Что же у Тебя тогда будет для души?
— Я работаю — разве этого мало? Нам ведь нужны деньги…
* * *
Интересно было смотреть на вашу с Аленой реакцию на появление библиотеки, этого скопища книг рядом с вами: в первые дни вы лишь почтительно на нее поглядывали и обходили стороной: она вас пугала. При этом знаю, как Ты скучала по телевизору, к которому привыкла в прежней жизни. В Колядиной мастерской я Тебя убедил, что телевизор там неуместен, но теперь Ты стала намекать, что пора его купить. Однако я этому, сколько мог, сопротивлялся, и Ты мучилась, не зная, чем вечерами заняться.
Ты стала шить и вязать, купила швейную машину; в доме появились журналы мод, мотки цветных ниток, вязальные спицы…
Ты склеивала большие листы бумаги, раскладывала их на полу и, ползая по ним на коленках или на животе, что-то без конца высчитывала и чертила, а потом из этого получались выкройки. От умственного напряжения лоб Твой прорезала резкая складка, а взгляд настолько уходил в себя, что, глядя на меня в упор, Ты меня не видела. Потом кромсала по этим выкройкам ткани, сметывала куски и шила из них себе и Анюте платья, без конца их переделывая. В конце концов, по несколько платьев себе и Анюте Ты сшила — да не простых, а особенных: каких ни у кого больше нет!.. Или, забравшись с ногами на диван, принималась вязать, сплетая из шерстяных ниток какие-то особенные узоры, без конца считая петли, распуская потом нитки и начиная все сначала… В результате у всех у нас появилось по роскошному джемперу.
Эти Твои усилия найти себя меня просто умиляли: Ты, со своими выкройками, нитками и спицами, со слезами досады при неудачах и радостью, когда у Тебя получалось, становилась необыкновенно домашней, родной, близкой. Меня огорчало лишь, что у Тебя — никакого интереса к книгам, хотя Твои пробелы в чтении просто ужасали: помимо вузовской программы, прочла Ты мало; притом Ты говорила порой такое, что я приходил в отчаяние: могла произнести: лаболатория, — и когда я Тебя осторожно поправлял — возмущалась: "А я и говорю: лаболатория!" — и только после второй поправки улавливала ошибку. А их было много, неправильно произнесенных слов, ударений, исковерканных известных фамилий, нелепых утверждений, примет, суеверий… Я приходил в отчаяние: боже мой, ведь у Тебя — высшее гуманитарное образование!.. Как же Ты училась!
Между прочим, во время вечерних бдений между болтовней и смехом я рассказывал Тебе, какие читал днем лекции, и иногда их Тебе пересказывал; Ты слушала, спрашивала… Я понимал, что краткими пересказами Тебя не обтесать; не стать Тебе моей Галатеей — но что-то же я должен был делать!.. Странно: почему это меня так занимало?.. Думаю, то был подспудный страх: что же я буду делать с Тобой всю оставшуюся жизнь, когда нам надоедят болтовня и смех?..
Однажды, во время такого "бдения", Ты меня спросила:
— Милый, а что такое "конформист"?
— Откуда ты взяла это слово? — удивился я.
— Что, нехорошее? — испугалась Ты. — Один учитель обозвал нас так.
Я объяснил Тебе значение слова; Ты спохватилась:
— Это что же, я в самом деле "конформист"?
— Выходит, так, — рассмеялся я.
— Тебе хорошо смеяться! — обиделась Ты. — Но откуда ты все знаешь?
— Читать надо.
— Ага, много будешь читать — быстро состаришься! — фыркнула Ты, а потом обреченно вздохнула: — Поздно, доктор: больной неизлечимо болен…
* * *
Первой ринулась пользоваться библиотекой Алена: она с удивлением обнаружила там, не без моей, правда, помощи, собрание мирового фольклора в добрую сотню книг, и среди них — сказки, причем в хорошо иллюстрированных изданиях. Первую книжку мы с ней прочли вместе, вторую я ей подсунул, а третью она уже взяла сама. И дело пошло.
Не помню, сколько времени ходила мимо стеллажей Ты, присматриваясь и привыкая к книгам. Брала, листала, ставила на место… Но вот заинтересовалась одной, прочла, взяла вторую, потом третью…
Я хотел угадать Твои пристрастия — и не мог: Ты стала с жадностью читать все подряд: то рассказы современного писателя, то русский, то французский классический роман, то перехваченные у Алены сказки, то том эссеистики, насквозь пронизанный философскими построениями…
Ты по-прежнему скучала по телевизору, а я продолжал сопротивляться: "Потом-потом, когда будет свободней с деньгами", — так что единственным развлечением для нас было чтение, особенно если на дворе дождь или вьюга.
Я не оставлял надежды понять: что же Тебя все-таки интересует? — авось бы подсказал, чтоб не теряла время на мякину, которая, мимикрируя под литературу, чаще всего лезет в руки неискушенных.
— Меня интересует, милый, — неизменно отвечала Ты мне, — все, что читал ты сам, — и в Твоем простодушном ответе я различал два подсознательных желания: одно — понять меня до конца (о, Господи, — умилялся я, — каким же непонятным я Тебе кажусь!); а второе — невольное соперничество; да-да, милая, соперничество, желание сравняться со мной и что-то мне доказать; Ты бросала мне вызов!..
Чем же я вызывал это соперничество? Неосторожной фразой? Снисходительностью? Самим фактом своего существования таким, какой есть? Но меня Твой вызов устраивал: значит, Ты не распустеха, не тряпичная кукла — что-то же в Тебе ворочается, заставляет делать усилия? Давай, милая, дерзай, напрягайся, догоняй! Только ведь я не топчусь на месте — моя профессия заставляет меня шевелить мозгами; у меня отлаженные каналы подпитки, привычка работать. Однако я протягиваю Тебе руку — я помогу Тебе, и вместе — вперед!
* * *
Время шло, и по мере того, как Ты читала — Твоя жажда чтения не убывала: у Тебя вдруг прорезался волчий аппетит на него — Ты стала глотать книгу за книгой, Ты объедалась ими. Твоя натура и здесь пробивалась: за что бы Ты ни бралась — бралась безоглядно.
А между тем как Ты втягивалась в чтение, Тебе стало не хватать нашей библиотеки, как не хватало ее мне самому. Я приносил из библиотек книги, журналы, специальные и литературные, и просматривал их вечерами — так что Ты пристрастилась и к журналам тоже, сначала литературным, а потом и специальным, вычитывала в них что-то свое, ждала, когда принесу свежие. Сначала Ты таскала их у меня, а потом я стал давать их Тебе сам, чтоб Ты их просматривала и пересказывала мне всё, что там есть интересного — чтоб не терять время на поиски мне самому. И эта Твоя новая страсть мне понравилась: меньше стало пустой болтовни, больше оставалось времени для занятий.