* * *
Читали мы и "модных" авторов, наших и зарубежных, о которых в то время много говорили — причем читали по очереди, а самые интересные места в книгах зачитывали друг другу вслух.
Почему-то запомнились от той поры среди литературной текучки два романа, американский и французский, оба "про любовь"; романы были нагружены элементами постмодернизма и — заметно фрейдистскими, однако — серьезные, даже драматические. Но нас с Тобой они почему-то никак не могли настроить на серьезный лад, без конца вызывая смех над любовными похождениями героев — скорей всего, потому, что мы с Тобой сами жили в атмосфере, близкой этим похождениям… Молодой герой-американец, например, жил там с какой-то клячей, мечтал о круглой девичьей попке, без конца чертыхался, чувствовал себя живущим в дерьме, клял этот дерьмовый мир и при этом ужасно боялся казаться своему дерьмовому миру полным дебилом, и чем серьезней он страдал от дерьма и казался себе дебилом — тем больше мы смеялись над ним: "И все равно ты — дебил, и не выбраться тебе из дерьма! И круглая попка тебе не поможет!"…
Автор-француз же без конца описывал слизь, пот и прочие "прелести" любовных актов; а когда его несчастный герой-любовник совсем захлебывался в этой слизи, Ты жалела "бедного француза" и предлагала мне, путая при этом героя с автором: "Давай напишем ему — посоветуем, чтоб хоть научился выбирать себе подруг почистоплотнее"…
И — в самом деле: несчастные люди!.. У нас с Тобой тоже случался избыток пресловутой слизи — но мы-то как-то умели справляться с ней легко и просто, даже с юмором, не делая из забавных мелочей драмы. И дерьма, серости и безлюбья вокруг было хоть отбавляй — но нас оно не задевало!..
Я специально вспомнил об этом — с намерением оправдаться за то, что взялся описать наше с Тобой великое, длиной во много лет, любовное приключение. Причем — оправдаться именно тем, что мы, кажется, все-таки овладели маленьким секретом: как своими руками построить собственный остров, недоступный для всеобщих дерьма и грязи, и суметь жить на нем счастливыми Робинзонами.
* * *
Помню, как поначалу меня смешило Твое постоянное желание проникнуть в мою душу и объять меня даже там: когда я задумывался над чем-нибудь — спрашивала, пытливо глядя мне в глаза: "Милый, о чем ты сейчас думаешь?"
На такой вопрос бывает трудно ответить: мысли бегут слишком быстро, плодятся, как матрешки, одна из другой, трансформируются, словно цветные фигуры в калейдоскопе, разбиваются на потоки, ни на секунду не прерываясь, — как рассказать про все это? Сначала надо вдуматься, в каком месте была мысль в момент вопроса, затем облечь ее в понятный текст… Иногда, не в состоянии проворно ворочать языком, я отвечал: "Так, ни о чем", — а Ты понимала это по-своему: что мне лень с Тобой говорить, — и обиженно замолкала. Чтобы замять свою оплошность, я торопился объяснить, что всего лишь устал сегодня и мне трудно напрячься. Или, не в состоянии рассказать всего, лукавил: рассказывал про одну из текучих мыслей, — и ту редактировал; однако Ты улавливала лукавство, и если великодушно прощала его — я был Тебе благодарен за это. Зато как легко и свободно мне становилось, когда я выкладывал Тебе всё! Ты радовалась моей искренности и сама в ответ старалась быть предельно искренней… Эта чуткость Твоего чувственного аппарата к движениям моей психики и желание, и умение настроиться на нее просто удивляли меня!.. И вот это состояние предельной искренности стало исчезать, когда Ты начала читать и задумываться о прочитанном: у Тебя появилась отдельная от меня внутренняя жизнь — а мне, в отличие от Тебя, было лень допытываться до нее. Может, именно с этого все и началось?..
* * *
Ты по-прежнему много занималась домашними делами, освобождая от них меня, и, как всегда, делала их легко и быстро; впрочем, понемногу Ты стала перекладывать их на Алену, уча и ее тоже делать все легко и быстро.
А меня начало одолевать некое беспокойство относительно Тебя. Отчего? Оттого ли, что Ты теперь не знала, как распорядиться избытком своего времени иначе, чем завалиться после домашних дел с книжкой на диван — или оттого что Ты больше не приставала ко мне всякую минуту с вопросами и изъявлениями нежности, что стала сдержанней и немногословней?.. Что пора, наконец, просыпаться от бездумного счастья и начинать жить обыденной жизнью — а просыпаться и окунаться в обыденную жизнь не хочется?.. Ни словом, ни жестом я не выдавал своего беспокойства, но Ты улавливала его:
— Милый, ты сердишься, что я опять с книжкой?
— С чего Ты взяла? Читай-читай, набирайся ума, — успокаивал я Тебя. А заодно и себя.
— Нет, сердишься, — упрекала Ты меня. — Вот увидишь, я чем-нибудь займусь, только потом. Сейчас я в каком-то тупике — голова идет кругом.
Я подсаживался к Тебе и начинал гладить Твою голову, которая "идет кругом". Это было началом игры; затем следовали поцелуи, и снова, как прежде, мы падали в ослепительную бездну близости… То была цепь цветущих, пряных островов цельного подводного материка большой и долгой, длиной в годы, нашей с Тобой непроходящей страсти.
3
Той весной матушку в деревню снова отвозил я.
Ей эти переезды давались все трудней; жизнь в городской квартире ослабляла ее за зиму настолько, что к весне она еле волочила ноги; а приехала в деревню, дохнула полной грудью воздуха, подставила солнышку бледное лицо, расправила плечики, почувствовала себя хозяйкой — и, глядь, поступь ее стала уверенней, голова выше, голосок — смелей и тверже.
Я был обижен и на нее, и на Татьяну оттого, что они не хотели с Тобой знакомиться. Даже о нашей с Тобой женитьбе поставил их в известность не сразу. Татьяна произнесла в ответ на известие, иронически кривя губы: "Поздравляю!"; матушка отнеслась к сообщению внимательнее: выронила слезку, поцеловала в щеку и пожелала счастья, но — даже не расспросив о Тебе… А тут, в деревне, при неспешном течении времени, когда мы с ней как-то сумерничали за обеденным столом, не зажигая огня — тихо, будто прощения просила, разрешила:
— Приезжай с Надей.
— Спасибо, мама, — сказал я.
— Думала, Ира с Игорем будут ездить, — начала она оправдываться.
— Не приедут, — покачал я головой.
— Почему вы все такие — со злостью?.. Ты, раз уж женился снова, относись к жене добрее; от мужчины многое зависит.
— Хорошо, мама, — пообещал я.
И в следующий же выходной мы приехали втроем. Татьяну я попросил в тот выходной не приезжать, чтоб не мешала сближению двух самых близких мне существ.
Тебе я никаких инструкций на этот счет не давал, хотя Ты, кажется, их ждала; но ведь тут никакие инструкции не помогут — это был Твой экзамен на такт и чутье, и я тайком поглядывал на Тебя: как-то вы сойдетесь, сумеешь ли?.. И Ты экзамен выдержала: Ты была сама учтивость и предупредительность, и Алену проинструктировала так, что та боялась лишний раз шелохнуться: рот — сердечком, глаза — ангельские, ручонки — чуть не по швам, и лепетала каждый раз единственное слово, и то почти шепотом: "Спасибо!"
Матушка осталась удовлетворена встречей. Она потчевала нас воздушными пирогами со свежим щавелем, а потом самолично — в знак доверия — повела Тебя в огород показать свое хозяйство: где у нее цветы, где смородина и клубника, петрушка и сельдерей, и все остальное. Я остался в доме и сквозь окно следил за развитием ваших отношений.
Вот вы, обойдя огород, остановились посреди грядок и о чем-то долго-долго говорили. Знаю ведь: ни Ты, ни матушка — не говоруньи. Что за тема заставила вас так долго и серьезно беседовать? Возможно, этой темой, в которой обе стороны осведомлены и заинтересованы, была моя персона. Делили сферы влияния на меня и владения сторон?.. Во всяком случае, сама Ты мне о содержании вашего разговора так и не рассказала; да я и не настаивал: могут же у вас быть свои тайны и своя солидарность? Но, как говорят дипломаты, лед недоверия был сломан, и мы потом ездили в нашу деревню с некоторой регулярностью — работали там и отдыхали.
* * *
— Теперь Твоя очередь знакомить меня с родителями, — сказал я Тебе как-то, но Ты будто не расслышала или не поняла — заговорила о чем-то другом, отвлекая меня. Однако, отвлекаясь, я все же подумал с недоумением: что за упорное нежелание говорить о своих родителях?..
Через неделю снова напомнил: когда поедем знакомиться? — и Ты опять попыталась отговориться, причем со смехом:
— Ты знаешь, мой первый муж так и не удосужился с ними познакомиться. Он считал, ха-ха-ха, что знакомиться с ними — отживший обычай: женимся, мол, не на предках, а друг на друге.
Но я не принял Твоей отговорки; даже обиделся:
— Я не хочу походить на Твоего первого мужа.
— Милый, — Ты кинулась обнять меня, — я не хотела тебя огорчать, но зачем они тебе — у тебя же есть я? Они у меня плохие родители, пьющие.
— Эка! — рассмеялся я. — Ты что, думаешь, я вырос в оранжерее и не пил с пьющими? Можешь с ними не пить, а я выпью: они Твои родители — для меня это уже довод для знакомства.
— Ладно, милый, мы обязательно поедем.
И все не ехали… Но однажды Ты сказала:
— В этот выходной — едем.
Прекрасно! Больше меня радовалась этому Алена… Мы с Тобой заранее купили коробку конфет, торт, бутылку водки и бутылку вина: пьют так пьют — значит, угостим вином и водкой, — сели и поехали, все втроем. И в десять утра уже выходили из автобуса на их остановке.
* * *
Мне было очень интересно: откуда Ты взялась, где выросла? — и когда сошли с автобуса и двинулись по улице, я рассматривал все, что Ты показывала. Вокруг было бедновато и ничем не примечательно — и в то же время празднично и необыкновенно только потому, что все было одушевлено Тобой и несло на себе незримую печать Твоего давнего присутствия здесь — весь этот скромный квартал с рядами стандартных двухэтажных домиков. Они были почти игрушечными, эти беленые домики, если б только не зловещий фон позади них из упертых в небо громадных труб среди заводских кубических громад, размытых в мареве сизого нечистого воздуха.