блатных дел — просто ждал, когда иссякнет Твой социологический пыл.
Через день Ты спросила меня: звонил ли я товарищу? Я соврал: звонил, но он в командировке, будет через две недели.
Ровно через две недели Ты мне напомнила:
— Милый! Твой товарищ, наверное, уже вернулся?..
Выкручиваться я больше не стал: на следующий же день позвонил Маркову и, зная, что отказать по телефону — проще простого, сказал ему, что хотел бы встретиться и потолковать по одному приватному делу. Он согласился и назначил встречу в тот же день, на шесть вечера. И ровно в шесть я был у него.
В так называемой "лаборатории", заставленной столами комнате, три разновозрастных дамы, сидящих там, дружно прощупали меня взглядами, когда я протиснулся в боковой закуток, кабинет начальника. Все виделось мне мельком, но цепко: может, и в самом деле Твоя судьба — именно тут?.. А в закутке — письменный стол, сейф, книжный шкаф и единственный стул для посетителя…
Юра — да уж и не Юра вовсе, а солидный Юрий Семенович — Марков встал из-за стола, протянул руку и пригласил меня сесть.
А изменился он, однако! Глаза за стеклами очков — еще водянистее; под глазами — нездоровый серый цвет, румяные когда-то щечки обвисли, темные волосики на висках засеребрились; на темени — проплешинка… Да ведь и он, поди, нашел следы разрушения на моем лице? И чем-то озабочен: своими ли проблемами, усталостью — или моим приходом с неизвестно какой просьбой?.. Вежливо улыбнулся и замер, ожидая: с чего я начну?
— Давно не виделись, — сказал я.
— Время идет, — стандартно отозвался он. — Чем обязан вашим визитом?
Мы уже на "вы"? А ведь когда-то едва ли не ходили в обнимку…
— Хочу просить устроить жену в вашу лабораторию.
— А почему именно ко мне? — и при этом — колкий тон и ледяной взгляд.
— Хочет работать именно у вас, — улыбнувшись, соврал я.
— Хм-м, — скривился он. — Прошу прощения за непраздное любопытство: сколько ей лет?
Я ответил. Лицо его посерьезнело; он, видно, ожидал возраста посолидней. Оставив колкий тон, спросил, где Ты училась, где работала… Твоя учительская профессия его отнюдь не смутила.
— Ну что ж, — ответил он. — Могу принять. Лаборантом.
— Всего лишь?
— Но ведь она не специалист. Пока — только техническая работа.
— А перспектива?
— Простите, Владимир Иванович, но вопрос — провокационный, — уже мягче ответил он. — Вы же знаете: перспектива зависит от способности к научной работе. В ее возрасте поздновато начинать. Пусть придет — посмотрим: какой уровень знаний, насколько серьезное желание?..
Ну что ж, молодец — я его даже одобрил: прижимистым на обещания оказался мой старый приятель… Вечером я доложил Тебе о результатах визита. На следующий день Ты съездила к нему на собеседование, а уже через две недели работала в его лаборатории.
5
О, с каким рвением Ты взялась за новую работу!
Тебе как лаборанту доставалось, разумеется, все самое незамысловатое: беготня, езда в транспорте с сумкой, полной опросных листов, — но с каким старанием Ты все это исполняла! А я понял так, что Тебе, с Твоим-то моторным темпераментом, до сих пор не хватало именно этого самого движения — и, наконец, дорвалась… Только, — подумал я, — через сколько дней Тебе это надоест?
Самой простой работой у вас были опросы людей, и чаще всего Тебе доставалось исполнять их или прямо посреди улицы, останавливая прохожих, или в магазинах, или среди рабочего класса в цехах и молодежных общежитиях, — а поскольку рабочий народ не слишком отзывчив на всякое общественное дело и неохотно напрягает извилины, чтобы ответить на бесчисленные анкетные вопросы, которые изобретают в кабинетной тиши ваши научные сотрудницы во главе с Марковым, то Тебе приходилось еще стоять над душой у каждого и уговаривать заполнить анкету, а то и самой заполнять, клещами вытягивая ответы на каждый вопрос; и хорошо, если у человека еще хватало добродушия выслушать Тебя и даже ответить на вопросы — а если попадался раздраженный или обиженный и вместо ответа отмахивался от Тебя, как от мухи? Или — того пуще: невзирая на Твой пол и Твою обходительность, посылал Тебя подальше в самых недвусмысленных выражениях?
А когда опросы проводились в общежитиях — вам приходилось ехать туда вечерами, тащиться по плохо освещенным улицам… Да если еще день оказывался днем получки или неведомым вам празднеством, так что общежитие от пьянства стояло на рогах и в каждой комнате к вам приставали с сальными любезностями, видя в вас всего лишь сиюминутный сексуальный объект, или вас норовили усадить за стол и всучить стакан вина, так что ехать туда вы не соглашались даже вдвоем или втроем — вы производили туда "десанты" всем коллективом во главе с самим Марковым и входили в комнаты не менее чем по-двое, в то время как Марков стоял в коридоре на стреме, подстраховывая вас и сжимая бледные кулачонки…
Но зато сколько новых впечатлений Ты нашла на свою голову! Причем Ты и не думала жаловаться на трудности, которых у Тебя теперь было по завязку. А на кого жаловаться-то? — сама выбирала; так что я был лишь громоотводом для Твоих новых впечатлений… При этом я замечал, как быстро Ты училась работать, приспосабливаясь к психологии своих респондентов, с какой смекалкой лепила образы, в которые входила: к рабочим Ты ездила этаким серым воробышком, который зарабатывает на хлеб чушью, которую неизвестно кто и зачем требует; перед студентами Ты являлась во всем женственном блеске, излучая сияние; перед интеллигентной публикой представала усталой и озабоченной деловой женщиной в очках, всё понимающей, — и эти образы давались Тебе удивительно легко.
Единственное, на что Ты жаловалась — когда изнывала от безделья, если не было работы: вот к этому Ты совершенно не привыкла. А без работы вы оставались частенько — в ваших исследованиях мало кто нуждался, а на работу ходить Марков все равно требовал: вдруг подвернется что-то сию минуту?.. А придя домой, Ты в ядовитейших красках расписывала мне вашу лабораторию, которую узнавала все ближе. Особенно доставалось от Тебя моему "другу" Маркову.
Я подсказывал Тебе: "Веди дневник! — Ты не представляешь, какие богатства можешь накопить!.." — но Ты так уставала, что после ужина валилась на диван с книжкой и тотчас задремывала, успев лишь пробормотать: — Милый, я ничего не могу — я засыпаю!.. — а когда наступало время ложиться спать по-настоящему, мне приходилось Тебя, сонную, поднимать, раздевать и укладывать. Правда, в этом была и игра: Ты начинала мешать мне и хихикать от щекотки, а когда укладывались — сонно обнимала меня и бормотала: — Милый, я тебя люблю, но я так устала! А ты не забывай: люби меня! — и, наскучавшись по Тебе за день, распаленный возней с раздеванием, я набрасывался на Твое расслабленное тело и брал Тебя, полусонную, а Ты продолжала бормотать, блаженно улыбаясь: — Бери меня, делай, что хочешь — я вся твоя; только сама уже ничего не могу, нету сил!.. — причем усталость Твоя была чисто физической; выспавшись, утром Ты вставала бодрой и готовой к новым трудовым подвигам.
А через год такой жизни Ты уже бегло изъяснялась с помощью социологических и прочих терминов, совсем необязательных для лаборанта; причем Тебе даже нравилось щеголять ими. Некоторые термины были мне незнакомы, и когда я спрашивал у Тебя их значение, Ты объясняла их мне, надуваясь от гордости: ведь Ты уже знала нечто такое, чего не знал я!
Правда, к этому же времени стал снижаться накал Твоей восторженной деятельности и страстного желания везде успеть и всё узнать. И хотя по-прежнему Ты веселила меня ситуациями, которые у вас без конца случались — но за смешной стороной их Ты уже умела различать изнанку: человеческую необязательность, лень, эгоизм, зависть, — и училась делать выводы, сама начиная понимать древнюю истину: в знании всегда есть семя ядовитой горечи…
У Тебя уже и походка стала не столь бегучей, и глаза смотрели не с такой распахнутостью — в них появился свет знания и легкая усталость. Замечая все это, я сожалел о Тебе, прежней, легкомысленно-стремительной, без конца теряющей деньги, перчатки, зонтики, которыми Ты небрежно сорила на своем пути, — и в то же время приветствовал Тебя, новую — серьезную, неожиданно повзрослевшую…
Однажды, пораженный какой-то Твоей ученой фразой, зная, как легко Ты их заимствуешь, спросил:
— Признайся: у кого стибрила?
— У тебя, милый — у кого же еще! — пожала Ты плечами.
— Как — у меня? Ведь мы с Тобой, кроме болтовни, ничем не занимаемся!
— О, нет, милый, твоя болтовня многого стоит!..
Ты лукавила, конечно. Но Твоя цепкая натура и в самом деле ничего не упускала — всё брала с собой и у всех училась: у меня, у Маркова, у сотрудниц…
* * *
А через два года такой жизни у Тебя там случились целых три события, круто изменивших Твою жизнь.
Первым был семинар, который организовал ваш Марков; впрочем, из такого скромного события, как семинар (экая важность: собрать два десятка заводских социологов и назвать это семинаром!), ваш ловкий Марков сумел извлечь все возможные выгоды: влить в тему практического семинара чуточку философского смысла, а посему — привлечь к участию доцентов философских кафедр, да еще залучить парочку ученых светил из Москвы и Питера, и — венец всего — организовать "круглый стол" в одной из телестудий с участием этих светил, где речь шла совсем не о местной социологии: приезжие светила, имея слабость блистать при любом удобном случае, покоряли телезрителей блеском красноречия, да еще (вероятно, по обоюдному согласию, подкрепленному, должно быть, приличным гонораром) возглашали осанну "дальновидному" руководству области и воздавали должное талантам местного восходящего светила Маркова…
Но, казалось бы, причем здесь Ты? А при том… Твоя роль на семинаре, разумеется, была самой скромной и ужасно, однако, хлопотливой — Марков умел выжать из вас всё: Ты вместе с вашими дамами, составив "группу по организационному обслуживанию семинара", хлопотала там так, что, придя домой, совершенно валилась с ног — зато возвращалась с ворохом впечатлений, среди которых было еще больше, чем всегда, забавного и о гостях, и о самом Маркове.