Позвонил в четыре — ответили, что Ты сидишь у начальника и у вас там какие-то дебаты. Я попросил передать, чтобы позвонила, когда освободишься.
В шестом часу ваш телефон вообще не отвечал…
Время к семи вечера, а Тебя все нет… Уже несколько раз звонили Павловские: так едем завтра или нет? — а я ничего не мог ответить…
Наконец в начале восьмого являешься.
— Поздравь: я в отпуске! — заявила Ты с порога и, видя, что я раздражен, обняла меня и расцеловала. — Прости, милый, но — представляешь? — в шесть я еще получала отпускные, а наши женщины уже накрывали стол: обмывать отпускницу! А телефон, чтоб не мешал, отключили! — оправдывалась Ты.
Ты сама позвонила Павловским: едем, как намечено! — и мы с Тобой начали спешно собираться: Ты что-то пекла и жарила, набивала в банки и пакеты, готовила запасы белья, носок, свитеров и курток, я укомплектовывал рюкзаки… Утром, спросонья — новый перезвон с Павловскими, торопливый завтрак, и — звонок в дверь. Я открыл; на пороге — Борис:
— Готовы?
— Конечно!..
И, закрыв двери на замки, понесли вещи вниз.
* * *
В пионерлагере Алена была впервые, многое ей там пока что нравилось, и ехать с нами она наотрез отказалась: назавтра к ней обещала приехать бабушка с папиной стороны и забрать ее на дачу — так что на ближайшие две недели Ты насчет нее была спокойна. Побыв с нею, пока не надоели ей, мы помчались дальше… И только к вечеру добрались до желанного озера.
Оказывается, не зря Павловские столько о нем рассказывали; мы подъехали к нему с северной, степной стороны совсем неожиданно: перевалили через увал, и оно распахнулось перед нами во все стороны. Борис свернул с дороги и поехал прямиком к воде. Голый, без единого куста, полого уходящий в воду берег был истоптан скотом. Поверхность воды — настолько неподвижна, что противоположный берег километрах в пяти, холмы за полосой леса на том берегу и висящие высоко над холмами розовые на закате облака и выцветшее от жары небо отражались в воде без малейшего искажения; на воде расходились слабые круги от всплесков. Рыба!.. После долгого сидения в душной машине тянуло скорей в воду; но Борис расслабиться не позволил:
— Да вы что! Нам еще ехать и ехать — во-он туда! — показал он рукой в противоположный берег. Успели только разуться, зайти в воду, чтобы остудить ноги, влезли затем в машину и помчались дальше.
В восточном углу озера притаилась рыбачья деревушка. Миновав ее, въехали в березовый лес. Дорога превратилась в сплошные колдобины, и только благодаря Борисову мастерству мы умудрялись ехать вперед. Сквозь березовые стволы виднелась вода, а на ее фоне — палатки и дымы костров.
— И не жалко тебе рвать машину? — решилась, наконец, Ты спросить Бориса. — По-моему, места хватит всем — зачем так далеко?
— Здесь у каждого свое место. Могут и по шее…
Оставалось ждать, пока он, наконец, не довез нас до "своего" места. Зато дальше нас уже никого не было.
Выбравшись из машины, мы с Тобой радовались всему: вечеру, тишине, цветочным полянам среди берез, голубизне воды, — а Павловские посмеивались над нашими восторгами. Место и в самом деле было прекрасным: небольшой залив с реденьким камышом по колено в воде; обрывистый бережок, а между обрывом и водой — узкая полоса песчаного пляжа; недалеко от нас с обрыва клонилась к воде толстая береза с висячими ветвями.
Наскоро искупавшись, запалили костер и начали обустраивать бивуак; и пока мы с Борисом ставили палатки, натягивали тент над раскладным столом, расчищали старую яму-погреб и таскали сушняк — вы со Станиславой взялись готовить ужин. Да не просто ужин — решено было отметить начало отпускного сезона добротным застольем.
И, в конце концов, это застолье было нами осуществлено, уже в сумерках, необычайно теплых, при интенсивном розово-лиловом свете, оставшемся после заката солнца и окрасившем и степь на том берегу, и воду, которая теперь будто кипела от рыбьих всплесков. Мы хмелели от обильного возлияния и радовались благодати лета, этому лиловому свету, рыбьим всплескам, огню костра. Казалось, лучше уже и не бывает: дальше — переизбыток.
А меж тем вечер, перетекая в душную ночь, все темнел и темнел, из лилового превращаясь в чернильно-фиолетовый. Мы с Тобой еще удивились: какие здесь темные ночи! — а Борис сказал:
— Дождь будет. Слышите — где-то гром гремит?
— Да это реактивный самолет! — сказал кто-то из нас.
— Нет, это гром, — возразил он. — И рыба играет, как очумелая.
Мы все посмотрели на небо; там были только лиловые облака, такие неподвижные, что мы засомневались в его предсказании — тем более что меж них поблескивали, отражаясь в зеркальной воде, звезды.
Я устал от бесконечного дня, хотелось в палатку, а Ты никак не желала уходить из этого великолепия, и мы с Тобой все сидели и сидели у костра, пока, наконец, не сморило и Тебя.
В палатке было так душно, что, лежа на расстеленном спальнике, пришлось снимать с себя все. Распахивать палатку не давали комары; теперь мы завидовали тем, кто ночевал на степном берегу — там тоже рдели огоньки костров… Мы лежали, свободно растянувшись после любовных игр, и я, посмеиваясь, напомнил Тебе, что уже и послезавтра прошло, а у нас — опять никакой возможности зачать ребенка…
* * *
Разбудил нас среди ночи страшный раскат грома прямо над головой. Палатку сотрясало ветром. Один из порывов, видно, оборвал растяжку — палатка мешковато провисла и хлопала. И все это — в кромешной тьме, прерываемой блеском молний. Я оделся наощупь, благо одежду положил под голову, а Ты беспомощно шарила по палатке и хныкала:
— Где моя майка? Куда она делась?
— Подожди, сейчас возьму фонарь у Павловских, — сказал я и вылез наружу — вечером мы спохватились, что забыли захватить свой фонарь…
Снаружи едва виднелось; налетал порывами ураганный ветер, гоня по земле искры из полупотухшего костра; хлюпала под берегом волна и угрожающе мотались вверху вершины берез. Павловские были уже на ногах.
— Давайте всё из палатки под тент: гроза идет! — скомандовал мне Борис; он был в одних шортах.
— Сейчас, — ответил я. — Дай фонарик!
Он протянул его мне; я взял его и обернулся, и в это мгновение увидел в свете молнии, разом все осветившей, как наша палатка совсем рухнула и ее остервенело треплет, а Ты стоишь над ней в одних плавках, стыдливо прикрыв рукой грудь, словно мраморная Афродита в голубой молнийной вспышке, с белоснежной, еще незагорелой кожей — живая Афродита, рожденная из грозового дождя и блеска молний, растерянно хныча: "Иванов, ну помоги же мне!" И в это время обрушился на нас ледяной ливень. Я рванулся к Тебе, содрал с себя рубашку, отдал Тебе, и пока Ты, путаясь в рукавах, натягивала ее на себя, стал срывать с кольев палаточные растяжки и сворачивать в бесформенный ком рухнувшую палатку вместе со всем, что внутри.
— Давай под тент! — крикнул я, когда Ты, наконец, натянула на себя рубашку. Однако Ты, к Твоей чести, не побежала тотчас, а, мешая мне, стала суетиться возле. Я сунул Тебе фонарь: "Свети!" — сумел все-таки справиться с палаткой, и уже вместе мы отволокли этот мокрый ворох под тент.
Ливень уже хлестал вовсю.
Удивительно, сколько в нас было тогда неистраченной энергии; когда мы, мокрые, полуголые и босые, стаскали всё под тент и Ты, стуча зубами, произнесла: "Бр-р, как холодно!" — Борис предложил: "А давайте, чтобы согреться, попляшем под дождем!" — и мы мгновенно согласились: выскочили под дождь, взялись вчетвером за руки и под всплески молний и раскаты грома, хохоча, стали дико выплясывать под выкрикиваемую нами же дурашливую, в ритме буги-вуги песенку студенческих времен:
Мы идем по Уругваю-у,
Ночь — хоть выколи глаза-а.
Только слышно: попугаев-аев-аев
Раздаются голоса-а!..
Гроза и эта пляска ввергли Тебя в дикое возбуждение: Ты стала звать меня купаться. Я пытался отговорить Тебя, но Ты лишь дразнила меня:
— Боишься, ха-ха-ха? Трусишь? Слабо, да?
— Я за Тебя боюсь! — кричал я Тебе.
Однако Ты заразила своим возбуждением Станиславу; я воззвал к Борису, нашему негласному лидеру, но тот лишь махнул рукой: "Да пусть остынут! В заливе мелко", — и вы со Станиславой поперлись в воду. Ссориться с Тобой в первые же сутки отпуска не хотелось, но я отказался идти с вами — вслед за Борисом влез в машину и, сам не свой от беспокойства, стал наблюдать за его реакцией на ваше буйство. Однако Борис, уже переодевшийся, спокойно подремывал.
Утонуть в заливе вы и в самом деле не могли — но ведь в горячке попретесь дальше, в глубину!.. — и я не выдержал: взял фонарь, вышел на берег, встал под березой и стал высвечивать вас — чтобы вы хотя бы не потеряли из виду берега, а вы там, в темноте, что-то орали про теплую воду, ржали, как кобылицы, и звали к себе… В конце концов, Борис не выдержал: подошел ко мне, уже в плаще с капюшоном, и крикнул изо всех сил, что если вы сейчас же не вылезете — утром возвращаемся домой!..
И вот, переодетые во все сухое, сидим в машине — в ней еще осталось дневное тепло: Павловские на переднем сиденьи, мы на заднем. Согревались глотками спиртного и неспешно болтали, пока вы со Станиславой, наконец, не уснули. Чтоб не мешать вам, мы с Борисом тихо проговорили до рассвета, пока не закончился дождь; потом мы с ним тихонько выбрались из машины и принялись приводить в порядок лагерь, разжигать костер, сушить вещи и налаживать жизнь.
* * *
Через несколько дней, когда мы с Тобой, горячие от дневного зноя, лежали ночью в палатке — я опять напомнил Тебе:
— Может, все же закрепим этот апофеоз хорошим жестом — зачнем?..
Между прочим, я постоянно дивился Твоей осторожности: Тебя нельзя было застать врасплох — предохранялась Ты всегда сама, и ничто не могло поколебать Твоей непреклонности… А Ты — кажется, впервые — надолго задумалась над моим предложением и рассудительно затем ответила:
— Знаешь что, милый? Давай подождем еще, а?
— Но Ты же хотела!