— Да; но раз уж начала — надо аспиру закончить и защититься.
— Да зачем Тебе это? — взорвался я — меня уже злила Твоя серьезность.
— А ты знаешь, я бы всем женщинам советовала позаниматься наукой — хорошо помогает выбрасывать из головы бабьи глупости.
— Да не наукой вам надо заниматься — а детей рожать!
— Старо, милый, — насмешливо отозвалась Ты.
— Неужели? — с издевкой произнес я. — А мне сдается, что хорошие истины не стареют.
— Не сердись, милый, — стала ластиться Ты, видя, что я раздражен… Однако решения своего так и не изменила.
Место, куда мы приехали, и в самом деле было прекрасным: если и есть рай на земле — он именно на том озере во второй половине июля. Погода больше не портилась, так что по утрам, пока вы со Станиславой досматривали сны, мы с Борисом рыбачили; днем купались в прогретой воде и загорали под ненавязчивым, катящимся в август солнцем, а вечерами бодрствовали у костра под набирающим бархатную черноту небом, пока вечер не растворялся без остатка в прохладной ночи с обильной росой и чистейшим воздухом, напитанным лесными и озерными запахами. Каждый день был таким долгим, что устаешь от его медленного течения, а каждая ночь, когда мы уходили в палатку, была ночью маленьких любовных приключений… Но больше к теме ребенка мы не возвращались.
9
Вернулись из отпуска, и лето сразу не то что кончилось — просто конец его ознаменовался дождями, которые зарядили недели на две. Однако если вначале они были теплыми, то к концу августа стало по-осеннему холодно и неуютно, так что негде было от этого неуюта спрятаться, даже в квартире: приходилось постоянно держать включенным электрообогреватель, но и он не согревал — настолько остыл дом.
И мы с Тобой снова включились в работу. Правда, о том, что еще лето, старались не забывать: по выходным ездили с Павловскими за грибами; но в лесу было сыро и холодно — не помогали ни костер, ни спиртное; хотелось одного: скорее — домой. В лесу неисправимые оптимисты Павловские изо всех сил старались вселить в нас бодрость: "Грибной дождь — это же сказка! Послушайте, как он шуршит!.. Посмотрите, какие роскошные капли кругом висят!.. А какая великолепная форма у этого гриба!.. А понюхайте, понюхайте, как он пахнет!.." И все равно тянуло домой, к письменному столу.
А потом пришла настоящая осень — с холодом и дождями. Но когда втягиваешься в работу и в городскую повседневность, погода становится уже не активным фактором жизни, а всего лишь нейтральным фоном…
* * *
Ты, будто изголодавшись по работе, теперь набрасывалась на нее с жадностью, честно исполняя любую белиберду, которую заставляли тебя делать: переписывать тексты, заполнять карточки, бланки, анкеты, сочинять отчеты, писать черновики статей для журналов и бюллетеней… При этом Ты успевала работать над диссертацией, сдавала кандидатские экзамены, участвовала в конференциях, моталась с сослуживицами в командировки в районные городишки и возвращалась оттуда грязной, простывшей — в районных гостиницах вечно не было ни тепла, ни горячей воды… Кроме того, Тебе приходилось теперь просматривать кучи журналов, книг, рефератов. Ты научилась читать быстро, хватко, причем часто — за счет сна и общения со мной и Аленой.
И за ту зиму далеко продвинулась — я замечал это по вопросам, которые Ты мне задавала: если еще осенью они едва удерживали меня от улыбок, то уже весной, если Ты и спрашивала о чем-то — отвечая, мне приходилось напрягаться. Да самих вопросов становилось меньше — Ты научилась, наконец, пользоваться справочниками и словарями.
И как быстро менялась Ты сама! Торопясь после ужина поработать еще, ты уже не смешила меня своими историями, а если мы и задерживались за чаем, то задерживал нас только спор: мы стали часто спорить. Причем затевала споры Ты сама: вспомнив какое-нибудь мое утверждение, мимоходом сказанное два-три года назад, касалось ли оно христианства, материализма, свободы личности, возможностей разума, науки, интуиции (о чем мы только ни говорили — и, оказывается, Ты все это держала в памяти!), — теперь по поводу этих тем Ты могла, наконец, позволить себе собственное мнение.
Большие расхождения бывали редко; зато у нас были разные сторонники: меня защищали классики — Ты больше опиралась на современных психологов, социологов, философов; цитаты из них Ты теперь лихо шпарила наизусть; частенько они колебали моих классиков, но уронить их с пьедесталов им было не под силу, и Ты досадовала, что слабовато моих сторонников знаешь.
Часто поединки заканчивались вничью; это значит, мы мирили старых классиков с новыми… Но если я ленился спорить и нарочно поддавался — Ты сердилась: "Это нечестно — Ты обязан отстаивать свои взгляды до конца!"…
От постоянного чтения и писания у Тебя ухудшилось зрение, и Ты стала носить очки постоянно — красивые очки с большими стеклами в тонкой золоченой оправе. И если раньше Ты их стеснялась, то теперь Тебе понравилось их носить: стекла очков создавали некую твердо ощутимую границу между Тобой и видимым миром вокруг, и, по-моему, Ты находила в этом некий шик.
К тому времени я уже изучил Тебя и видел, как Твоя эйфория новичка в науке иссякала: как Ты теперь просто везешь свой воз, словно хорошая рабочая лошадь — по инерции и привычке, и не очень-то уже Тебя влекут ученое звание и будущая зарплата: придут в свой черед, никуда не денутся!.. Но — странно! — Тебя теперь волновало и влекло само знание; Ты словно пришла на берег океана, окинула его взглядом и увидела, насколько он огромен — но Тебя он не испугал; Тебе хотелось знать, знать, знать как можно больше, удовлетворять свое любопытство и свою жадность — Ты готова была переплыть этот океан, и единственная корысть, которая владела Тобой — лишь желание сравняться со мной в знании и не уступать ни в чем, ни на шаг… Откуда у Тебя взялась эта гордыня? Что Ты ею восполняла в себе?.. Я долго ломал над этим голову. И, кажется, все-таки понял, в чем дело. А понять это мне помог Твой начальник, Марков: столкнувшись однажды с ним на ученом заседании, я спросил его про Тебя:
— Как там моя протеже? Не жалеешь, что взял?
— Нет, — кажется, честно признался он. — Хватает все на лету и изрядно начитана. Это ты ее так натаскал?
— Может быть, может быть, — ответил я, не очень, впрочем, уверенно.
— Чувствуется влияние…
Мне бы спросить его: в чем же, интересно, он видит это влияние, и как отличить его от ее собственных усилий? — но я смолчал тогда: не было времени на разговор, да и трудно возражать на льстивый комплимент, — а возразить было нужно, потому что, как я потом понял, вся ваша лаборатория, конечно, думала так же, как Марков, сводя Твои собственные интеллектуальные усилия лишь к моему влиянию. Тебя это, видно, уязвляло, не давая Тебе при этом возможности опровергнуть их…
Порой Ты думала, что уже сравнялась со мной, и в Тебе сразу начинало расти чувство превосходства — а потом какая-нибудь моя случайная фраза ставила Тебя в тупик, и опять Ты мучилась от своего несовершенства и с такой страстью снова накидывалась на занятия, что мне хотелось облегчить Твои усилия, сэкономить Тебе время на них, помочь — но чем, как? Где-то тут находился предел, за которым никто не в силах был Тебе помочь — только сама себе.
* * *
Причем дома у нас, кроме меня, был еще один Твой союзник: Алена. Подрастая, она все больше понимала, как много Ты работаешь и как стараешься, и сама самоотверженно старалась Тебе помочь в домашних делах — даже в ущерб своим школьным занятиям… Единственное, чего вам с ней не хватало — времени для общения. Причем Алена видела, сколько сил я отдаю Тебе, и, кажется, все больше уважала меня за это, так что мы с ней становились сообщниками, объединенными, чтобы помочь Тебе.
Надо сказать, Алена становилась настоящей хозяйкой в доме. Давно прошло время, когда Ты устраивала ей головомойки за плохо простиранные маечки и трусики, и никакие слезы не спасали ее от Твоей суровости, так что я не выдерживал: тихонько, чтобы Алена не слышала, пытался ее защищать, — но Ты и мне не давала за это спуску. Однако Алена знала, что я ее защищаю, и потому нам с ней было легко сговориться, так что мы уже и ужины вместе готовили, и затевали генеральные уборки. Как трогательно она при этом старалась, как суетилась!..
Чтобы помочь Тебе, я тогда совсем забросил свою кабинетную работу. Но я плевал на нее — зато какое удовольствие было видеть, как крепнет Твой интеллект, и как я радовался тому, что все мы, втроем, сидим, уткнувшись в свои занятия! Как я тогда торжествовал про себя: я вас обеих обратил в свою веру!
10
Старая-престарая истина: за счастье надо платить. Причем в табели о рангах оно стоит высоко и стоит дорого. Но какова цена, и чем приходится платить?.. Конечно, я думал и над этим тоже, но как-то неконкретно: расплачиваемся же чем-то! — совершенно не понимая еще, что со счастливчиков бывает нечего взять: бесстыдно в простодушной слепоте своей глядим счастливыми глазами в глаза ближним, а расплачиваются за нас они.
* * *
С Ириной после той памятной встречи на улице я не сталкивался. Но с сыном встречался: подкидывал деньжат в подарок ко дню рождения или просто на прокорм, и немного с ним болтали. На вопрос: "Как дела?" — он неизменно отвечал: "Нормально, отец!" — и я радовался: какой самостоятельный парень!.. Единственное, что огорчало — мало читает: не сумел я привить ему этой страсти, не хватило у меня для этого времени. Но виноват ли я, если они не хотят знать нашей культуры? Может, их невысокие стандарты и есть та новая культура, для которой мы с Ильей Слоущем — сплошной палеозой? Да и нужно ли технарю то чтиво, что питает нас? Может, им и в самом деле достаточно всего лишь умения пользоваться справочниками?..
Но однажды — кажется, курсе на третьем — его вдруг прорвало. Началось с того, что я спросил: "Как там мама?" — и он скривился: "Да-а, сдурела".
— Почему — сдурела-то? — не понял я, и он с досадой — оттого, наверн