ое, что проболтался — ответил:
— Да-а, дома ничего делать не хочет. Вообще дома не ночует.
— А где она ночует? — удивился я.
— "Где"-"где"!.. — передразнил он, недовольный моей недогадливостью. — У любовника, наверное.
— Н-ну, что ж… — пробормотал я, и, не зная, чем утешить, взял и напустился на него: — Но ты-то уже взрослый — чего ей возле тебя торчать?
Однако он не принял моего упрека — вывернулся:
— Но имею я право получить хоть немного родительского тепла?.. — и я не понял: был ли это злой упрек мне — или просто крик одинокой души?
— Тебе что, так плохо? — спросил я сочувственно.
— А что хорошего? Ты ушел… Нам ведь было так хорошо втроем!
Вон оно что: да, упрек!
— Понимаешь, сын… — замялся я. — Каждому, даже очень взрослому человеку, хочется добрать хотя бы частицу где-то когда-то недополученного счастья. Вот и мы с мамой тоже…
— А мне что делать? — спросил он в отчаянии. — Меня просто тошнит от вашего счастья!
— Так, чтобы не тошнило, заведи себе хотя бы подружку, что ли? — сказал я.
— Да есть у меня подружки! — раздраженно ответил он. — Разве в этом дело? Но им-то бы только брать — а что я им дам? Кроме секса, конечно!
— Знаешь что? — ответил я ему тогда, раздражаясь сам. — Это эгоизм с твоей стороны: мы с мамой честно старались, чтоб у тебя было нормальное детство — но не может же оно длиться без конца! Тебе уже двадцать, пора становиться взрослым и учиться решать свои проблемы самому, а нам с мамой оставь наши, пока наши сроки еще не кончились!..
Он обиделся на меня тогда, хотя как будто и понял что-то, и снова при встречах заверял: "Всё у меня в порядке, отец!"… Я, конечно, замечал, как он маскирует этой бодростью свою неуверенность в себе и ощущение своей ненужности никому. Я, конечно же, корил себя, что недодал ему своего отцовства, а то, что даю — это, на их жаргоне, отмазки… Поэтому, когда он закончил свой техан и пошел работать, я вздохнул с облегчением: наконец-то подзатянувшаяся его юность для него благополучно завершилась, и в этом, как ни отрицай, есть всё же и мои маленькие усилия… И вот, когда я так про себя решил — звонит Ирина:
— Ты можешь поговорить с сыном?
— А что случилось?
— Беспокоит меня. Пива много пьет и, по-моему, бездельничает.
— Но он же работает?.. Перебесится и возьмется за ум!
— Тебе что, это трудно?
— Нет, конечно — раз надо, встречусь и поговорю…
И мы встретились, теперь уже — за столиком кафе.
Он как-то быстро изменился: стал большим, громоздким, животик наметился, говорит басом, — как с ним, с таким, объясняться?
Я, между прочим, взял себе тогда кофе, а он — пиво.
— Ты что, без этого пойла не можешь? — спросил я.
— Могу. Но — зачем? — пожал он плечами. — Что, мама заставила тебя провести воспитательную беседу?
— Хотя бы и так. Что ж тут плохого, если она беспокоится о тебе?
— Нет, ничего. Просто она теперь учение живой этики изучает: мужик знакомый ее вовлек, — и такая правильная стала: мочи нет.
— И в этом тоже нет ничего плохого, — заметил я.
— Ну, вы меня и достаете… Может, я и стану правильным, когда с ваше проживу — но сейчас-то я имею право жить, как хочу?
— Конечно, имеешь. Но какие-то цели, хотя бы далекие, у тебя есть?
— Ты извини, но далекие цели ставят себе не очень далекие люди.
— Где ты эту глупость вычитал? Выходит, я, ставящий себе какие-то цели — человек недалекий?
— Выходит, так. Ведь ты своих целей не очень-то и добиваешься, как я смотрю. А по мне, так жить без всяких целей — тоже неплохо: просто сидеть вот так и разговаривать, с тобой или с кем еще. Почему надо презирать за это человека?
— Да я не презираю, — ответил я ему. — Но ведь надо же, чтобы не отупеть совсем, как-то нагружать себя, свой интеллект!
— Хорошо, отец, считай, что ты меня надоумил, — сказал он с таким издевательским смешком, будто говорил: какого черта вы все меня учите? И чему можете научить меня вы, сами себе не умеющие устроить жизнь?..
В общем, не получался разговор; я сидел и об одном думал: какими же мы: я, он, Ирина, — стали немыслимо чужими друг другу!..
— Кстати, как у тебя с женским полом отношения? — поинтересовался я: может, именно оттуда, от сексуальной неудовлетворенности — эта бравада и этот поверхностный скепсис? Так, может, хоть я посоветую ему нечто, заслуживающее его доверия?..
— Да-а, — скривился он, — они все сдурели: всем замуж приспичило.
— Но это для них вполне естественно.
— А мне это зачем? Ты что, дедушкой торопишься стать? Так это можно устроить и без женитьбы.
— Нет, не тороплюсь. Но тебе все же не мешает повзрослеть. Понимаешь? Уровень взросления мужчины как-то соответствует отношению к женщине. Не остаться бы тебе вечным повесой!
— Ну и останусь, так что?..
Такой вот, ни чему не обязывающий, разговор получился — из сына так и перла юношеская заносчивость: когда мало чего знают, но хотят казаться… А я клял себя: как мало я ему все-таки дал! И что теперь трясти запоздалыми сентенциями? Он ведь явно не простил мне, что я однажды переступил через его доверие, и теперь мы совершенно не понимали друг друга; за его заносчивостью сквозило отчуждение: чего, дескать, тебе надо? — ты, старый, чужой, нудный мужик, отвяжись от меня!..
А я по-прежнему видел в нем того беспомощного, пахнущего молоком ребенка, что когда-то болел и плакал, а я носил его на руках и укачивал, и всякий раз потом, когда вижу его, вспоминается именно это, и к горлу подступает нечто мучительное… Но не будешь же рассказывать об этом взрослому мужику, с которым нет точек соприкосновения… Единственная надежда — на то, что, когда у него самого будут взрослые дети — он, может быть, поймет мои усилия протолкаться к его неустроенной душе?..
* * *
А что же Алена?..
Меня всегда подкупало в Тебе благоразумие: не чинить ни малейших препятствий для встреч Алены с ее родным отцом. Мало того, Ты сама с непреложной регулярностью отправляла ее по выходным на встречи с ним.
Правда, когда Алена возвращалась, Ты выведывала у нее: чем она там занималась, о чем говорили? — а потом передавала мне ее рассказы со своими комментариями, иногда язвительными… Твое ревнивое внимание к отношениям Алены с отцом было понятно: ведь она — Твоя дочь! Однако жизнь Алениного отца с той поры, как Ты с ним разошлась, складывалась не безоблачно, и чем сложней она у него складывалась, тем язвительней становился Твой комментарий — вот что мне было неприятно. Потому что, когда Аленин папа женился снова, в его в отношениях с Аленой начались проблемы…
У Тамары, так лихо гульнувшей тогда на нашей свадьбе, завладеть первым Твоим мужем Леонидом сорвалось, и она — в отместку ему, что ли? — стала у Тебя главным информатором о нем. Вы часто болтали по телефону, и темой болтовни был Твой бывший муж. А потом Ты пересказывала мне эту вашу болтовню, и запретить Тебе пересказывать ее у меня не хватало духу — с кем Тебе еще было поделиться, кроме меня, когда Тебе не было мочи держать всю эту информацию в себе? Я терпел эти пересказы и прощал их Тебе — только уговаривал Тебя быть как можно осторожней с Тамарой:
— Подумай сама: не есть ли в том, что она Тебе подсовывает столько информации, какая-то каверза? Забыла, что она вытворяла на нашей свадьбе?
— Да она тут нипричем — это Зинка всё! — оправдывала Ты Тамару…
* * *
Честно-то говоря, с некоторого времени Твоего бывшего мужа мне стало просто жаль. Может быть, его было жаль и Тебе тоже? — хотя Ты об этом ни разу не проговорилась.
Я не собираюсь пересказывать всех подробностей ваших с Тамарой пересудов о том, как Леонид женился второй раз: как, заявивши, будто бы: "Ну их к черту, этих городских кривляк!" — привез себе в жены девицу из глухой деревни (этакая-то простота крепче любить будет!), да как баловал свою юную жену и какими осыпал подарками, да как привязался к младенцу, когда она ему его родила — настолько привязался, что не доверял ей даже купать его и пеленать — только сам! — и не позволял ей идти работать, чтобы ребенок получил побольше материнской заботы. Да как от бесконечного сидения дома та разленилась и научилась куражиться над мужем, а чтобы разнообразить себе жизнь — стала ездить на курорты, лечить мнимые болячки, оставляя дитя на заботливого папу, а на курортах — заводить романы, которые приносили ему страдания, потому что он знал про них…
Невеселая, конечно, то была история; только, казалось бы, что нам до нее за дело — если бы я, я лично не был виноват в страданиях этого мужика и уж вовсе неведомого мне младенца, и если бы эта история не касалась Алены! Дело-то в том, что молодая Леонидова жена невзлюбила падчерицу и, как только убедилась, что имеет над мужем власть — запретила Алене бывать у них, так что отец встречался с Аленой крадучись, у своей матери, Алениной бабушки.
Боже мой! — думал я, выслушивая эту печальную и одновременно банальнейшую историю: насколько же они бессмертны, эти образы злой мачехи и слабохарактерного отца из старых сказок!..
Поначалу Алена после встреч с отцом делилась с Тобой обидами на мачеху и на отца, но когда подросла — поняла, что наносит этим урон папиному престижу в Твоих, моих и ее собственных глазах, и делиться перестала; она приезжала хмурая, и сколько Ты ни билась: "Расскажи, милая, что там опять случилось?" — упорно молчала. Ты обижалась на нее за это — но я-то чувствовал, насколько уязвлено Аленино самолюбие и как ей стыдно за папино предательство…
Да, она старалась не давать Тебе повода торжествовать над отцом, а я принимал Аленины страдания на свой счет — потому что я, я был первоначальным виновником ее страданий! Для нее самой цепочка истинных причинных связей была пока слишком сложна, чтобы распутать ее и понять — но я-то свою вину знал и ни на кого не перекладывал!..
К Твоей чести, Ты понимала мое состояние и как могла меня утешала:
— Не надо, не бери на себя!