Теперь-то я понимаю, что, стремясь к добротному уровню жизни, мы начинали работать на этот пресловутый уровень, пестовали и откармливали его, и со временем из него вырос монстр, который нагло вмешивался в наши дела, заслонял нас друг от друга, высасывал из нас силы и диктовал, как нам жить и что делать… После многочасовой работы и длительного общения с людьми Ты приходила домой выжатой, так что прежнего контакта вечерами не получалось, и Ты сама же от этого страдала и нервничала.
Сейчас даже трудно вспомнить причины всех стычек и мелких ссор, и периодов взаимного непонимания, которые начались у нас с некоторых пор. Правда, пока что нам хватало ума не давать им разрастаться — мы быстро мирились. Но многие из этих ссор и стычек застревали в памяти…
Помню, деньги, отложенные на ежедневные расходы, мы хранили в толстом томе Маркса, и каждый из нас троих брал оттуда, сколько нужно, делая при этом запись в отдельной тетрадке; а клали мы их в тот том по двум соображениям: раз ты, Маркс, великий экономист — вот и храни наши деньги; а если заберется воришка, то вряд ли сообразит искать их в толстом скучном томе…
Но, сунувшись туда однажды за деньгами, Ты обнаружила большую недостачу. Виновницей оказалась Алена — заносить свои траты в тетрадь она часто забывала; а именно в тот день у нее случилась какая-то трата… Наверное, можно было бы заставить ее вписать трату в тетрадь и этим решить конфликт; но Ты, раздраженная чем-то посторонним, принялась пилить Алену, причем раздражение Твое было несоразмерно ее деянию, и я за нее вступился. Твое раздражение перекинулось на меня; я неуклюже отшутился:
— Давай, давай, милая, спускай на меня Полкана — я потерплю.
Но Ты истолковала мою реплику по-своему:
— Ах, ты меня только терпишь? Я для тебя — сторожевой пес, Полкан?.. — и пошло-поехало, и сколько я ни оправдывался, что Ты по-прежнему — мое самое дорогое сокровище, — всё истолковывалось Тобой превратно: будто бы я лгу, фальшивлю, это пустые, дежурные фразы, которыми я привык отгораживаться от Тебя, — так что мне осталось одно: ждать, когда Ты выговоришься.
Кстати, к тому времени Ты стала вдруг очень ревнива и готова была ревновать меня ко всем, кто моложе Тебя, даже к дочери — особенно когда мы с ней начинали шутливо подначивать друг друга; дело в том, что Алена — бок о бок-то с такими родителями, как мы — стала весьма бойкой на язык и за словом в карман не лезла, а Тебе наши с ней пикировки казались Бог знает чем — чуть ли не скрытым эротизмом.
— Чего ты к ней пристаешь? — ворчала Ты. — На детей потянуло?
— Ну что за глупости — Ты, матушка, явно начиталась лишнего! — иронически качал я головой.
— Какая я тебе матушка! — взвивалась Ты…
Но бывали размолвки и вовсе нелепые… Однажды вы отмечали на работе какое-то событие, да так разгулялись, что решили продолжить кутеж, и Ты привела всю заряженную разгульным настроем компанию сотрудниц к нам. Встретил я вас приветливо, но участвовать в разгуле отказался: у меня была срочная работа, и я вернулся за письменный стол, слыша при этом, как вы сначала галдели на кухне, потом накрыли стол в гостиной и переместились туда. Галдеж на время затих; но тишина длилась недолго: подогретый алкоголем, он снова вырвался у вас наружу; потом грянула музыка, и ко мне явилась делегация из двух дам, приглашая к танцам: без мужчины, хотя бы единственного, у вас там, видите ли, ничего не получается.
Ссориться с ними не хотелось, да и толку от занятий уже не предвиделось; жаждущие веселья дамы чуть ли не силком подхватили меня, увели в гостиную и закружили. И когда какая-то из них, выказывая большой интерес к моим занятиям, завела со мной на эту тему разговор во время танца, а я, не имея понятия о том, что дама эта — Твоя тайная недоброжелательница, так увлекся, что станцевал с ней два раза подряд; тогда Ты подошла и бесцеремонно нас остановила:
— Ты чего в нее вцепился? Нас тут много!
Я не подал вида, что обиделся, и, извинившись перед партнершей, станцевал еще с несколькими дамами — однако и Твое, и мое настроение было уже подпорчено. Дамы, спохватившись, что уже поздно, засобирались домой, помогли Тебе отнести на кухню остатки пиршества и ушли. Ты принесла в гостиную ведро с водой, швабру и принялась протирать пол, а я стоял в дверях и выговаривал Тебе за бесцеремонность со мной при гостьях. Ты хмуро молчала, и чем дольше молчала, тем больше раздражался я. Затем, вытерев пол и прополоскав в ведре тряпку, Ты, ни слова не говоря, взяла ведро и вылила его на меня.
Ты была пьяна, конечно — но такой наглости я не ожидал; по моему лицу текли потоки грязной воды, и я стоял, отфыркиваясь, мокрый с головы до пят. У меня хватило выдержки не влепить Тебе сгоряча затрещины — но не хватило выдержки увидеть в этом хоть и злую, но шутку:
— Дура Ты взбалмошная! — рявкнул я, хлопнул дверью и пошел в ванную отмываться, а потом молча постелил себе в гостиной.
Ты, быстро уснув в спальне и хватившись меня ночью, пришла ко мне, разбудила и стала звать к себе. Однако я упорно не желал с Тобой разговаривать.
— Милый, ну прости меня — я у тебя в самом деле дурочка! — ластилась Ты. — Сама не пойму: зачем я это сделала?.. — но я был настолько обижен и этими помоями, и Твоим небрежением ко мне при дамах, что остался непреклонным. У меня было желание поговорить с Тобой о наших отношениях всерьез, но Тебе в тот момент совершенно не хотелось ни о чем говорить. Растерянная, не зная, что делать, Ты решительно принесла несколько тюбиков губной помады и принялась исписывать ею стены, отбрасывая прочь пустые тюбики: "Милый, прости меня! Я тебя очень, очень люблю! Я не могу без тебя!.."
— Губы-то чем будешь красить? — невольно улыбнувшись, фыркнул я.
— А я не буду красить, пока ты меня не простишь! — ответила Ты, и я не выдержал: рассмеялся, встал и подошел обнять Тебя — чтобы Ты не успела окончательно испачкать все стены.
12
Так вот мы и жили с Тобой, пока Тебе не стукнуло сорок…
Сорокалетие навалилось на Тебя как-то неожиданно — или Ты просто отгоняла мысль о нем, как противную муху? — и только когда оно подступило вплотную, ужаснулась:
— Боже мой: мне уже будет сорок!..
Стало заметно, как Ты всё тревожней вглядываешься в свое отражение в зеркале и — яростней втираешь в кожу косметические средства; на Твоем туалетном столике начала фантастически расти и множиться батарея флаконов и тюбиков — десять лет назад Тебе хватало и десятой их доли. Потом, устав от снадобий, обреченно вздыхала:
— Нет, ничего не помогает — сорок есть сорок!
— Запомни: Тебе никогда не будет сорок! — переубеждал я Тебя.
— И все-таки мне сорок, — сокрушалась Ты, разглаживая пальцами пока что тончайшую, едва видимую паутинку морщинок возле губ, вокруг глаз, на шее…
Конечно же, я замечал эти едва приметные и все же нагло лезущие в глаза признаки Твоего увядания. Замечал, как опадают Твои, прежде такие упругие, формы, видел Твои постоянно тревожные теперь, даже когда Ты улыбалась, глаза. Странно: Ты никогда не блистала красотой; однако теперь, когда на Твое лицо словно упал блеклый отсвет осени, оно стало прелестней: я глядел на Тебя, трогательно беспомощную под напором разрушительных сил природы, и сердце мое щемило от нежности к Тебе.
— Знаешь что? — успокаивал я Тебя, целуя в эти самые едва заметные морщинки — будто хотел выпить или слизнуть их. — Странное свойство у Твоей внешности: с каждым годом Ты становишься все красивей и нравишься мне все больше и больше!..
Видно, это звучало настолько убедительно, что успокаивало Тебя на время. Но я не мог постоянно быть рядом, чтобы убеждать Тебя ежечасно; Ты снова начинала беспокоиться, худеть, печалиться, и беспокойство это готово было довести Тебя до невроза; казалось, Тебя гложет какая-то болезнь.
— Ты плохо себя чувствуешь? У Тебя что-то болит? — беспокоился я.
— Нет-нет, все нормально; не обращай внимания на мои страхи, — отвечала Ты и старалась выглядеть беззаботной…
* * *
И вот он нагрянул, Твой сороковниик…
Ох, эти сорок! У меня у самого в мои сорок развился такой сумасшедший невроз, что увел меня далеко-далеко. Как-то переживешь его Ты?.. Ты запретила мне называть этот день рождения "юбилеем" — Ты о нем и слышать не хотела, и когда я предложил Тебе на выбор: в ресторан вечером — или пригласим друзей домой? — Ты из нелепого суеверия: будто бы сорокалетие вообще отмечать нельзя, — и от того, и от другого наотрез отказалась. Странно… Неужели это и в самом деле рубеж опасный, чреватый непредсказуемыми зигзагами судьбы?..
— Но хоть чаю-то попьем ради такого события? — спросил я.
— Чай — можно, — великодушно согласилась Ты.
Кстати, лето было, и мы остались с Тобой вдвоем: Алена в том году закончила первый курс и укатила в студенческий лагерь… И утром того дня — а день начинался жаркий, солнечный — мы с Тобой, уже в предвкушении скорого отпуска, подчеркнуто буднично поехали каждый на свою работу… Но я схитрил: я взял в тот день отпуск и поехал не на работу, а по магазинам и на рынок, к середине дня приволок домой охапку роз и сумку с продуктами и принялся готовить праздничный ужин.
Я не специалист в кулинарии — но старался, и, кажется, стол получился отменным. А охапки роз хватило на целых два букета — чтобы они напомнили нам всю историю нашей с Тобой жизни: один букет я поставил в напольной вазе, той самой, что подарил нам когда-то Борис Павловский на новоселье в Колядиной мастерской, а второй букет, поменьше — на столе, и розы были разного цвета — как когда-то на свадьбе. И свечи приготовил, зная, как Ты любишь свечи. И подарок приготовил, и музыку выбрал, которая будет звучать, хотя и знал, что Ты не любишь, когда всё до мелочи предусмотрено — Тебе нравилась спонтанность и неожиданность поворотов. Однако и мое внимание к Твоим маленьким прихотям Тебя всегда подкупало. Как было проскочить между этими крайностями?.. Но я старался.
И вот семь вечера, все готово — а Тебя нет. Ну, да без