Я кинулся к телефону и вызвал "скорую помощь", наскоро объяснив ситуацию и умоляя приехать быстрей, а до ее приезда, преодолевая собственный рвотный спазм, унес и швырнул в ванну испачканный рвотой коврик, принес и поставил на месте коврика таз и вытер тряпкой остатки рвоты на полу.
И только я успел это сделать, примчалась скорая; врач, молодой здоровяк, быстро расспросил меня об обстоятельствах, рассмотрел пустые лекарственные упаковки, велел принести большой чайник воды из-под крана, затем заставил меня усадить Тебя и крепко держать, так как тело Твое беспомощно валилось, будто тряпичное, в то время как сам он, разжимая своими сильными пальцами Твой рот, начал вливать в него из чайника воду. А потом эта вода хлестала из Твоего рта фонтаном, и — не только в таз, но и на пол, и на постель, и на меня: все кругом было мокро, и вместе с водой Ты продолжала изрыгать из себя полурастворенные таблетки… Сколько же их было!
Наконец, когда из Тебя пошла чистая вода, врач сказал:
— Кажется, хватит. Кладите.
Я уложил Тебя на спину; теперь Ты лежала совершенно неподвижно, с белым помертвевшим лицом, и, как мне казалось, не дышала. Врач сел рядом, измерил пульс и давление. Затем сделал в предплечье укол и встал.
— А теперь пускай отоспится, — сказал он.
— Она не умрет? — спросил я, тревожно вглядываясь в Твое лицо.
— Нет! — уверенно ответил тот. — Она здоровей нас с вами: давление — в норме, дыхание — ровное; пульс, правда, немного частит — явно перебрала винца. А таблетки, что наглоталась, не смертельны. Да и не успели раствориться. А у нас, простите, вызовов сегодня полно.
Я поблагодарил его и проводил до двери. Потом втащил в спальню кресло, поставил возле кровати и продремал в нем всю ночь при свете ночника, время от времени приходя в себя, чтобы проверить Твой пульс и потрогать лоб. Но под утро сон меня сморил.
Очнулся я оттого, что Ты смотрела на меня, продолжая недвижно лежать в постели, уже при дневном свете, сером сквозь светлые шторы, и, казалось, мучительно силилась вспомнить, что тут произошло.
— Доброе утро! — сказал я Тебе, по возможности приветливо улыбаясь. — Как себя чувствуешь?
— Ужасно! — едва слышно простонала Ты. — Кажется, я натворила вчера много глупостей? Прости меня!
— Да уж, свой юбилей Ты отметила с размахом, — усмехнулся я. — Помнишь, как врач с Тобой возился?
— Врач? — удивилась Ты и сосредоточенно наморщила лицо; потом вдруг закрыла лицо ладонями и захныкала: — Да, помню, помню сквозь сон! Стыдно — не могу! Что я творю! Это невыносимо!
— Успокойся, — как можно терпеливее сказал я, пересел на кровать и стал гладить Твои волосы. — Конечно, Тебя бы следовало выпороть. Но как-нибудь, думаю, перетопчемся?
— Милый! — Ты схватила мою руку, прижала к лицу и стала целовать, поливая слезами. — Прости меня! Какая я глупая, какая тряпка! Прости, только не бросай! Вот увидишь, я могу быть сильной, я буду сильной, и никогда больше не доставлю тебе огорчений!
— Вот и договорились, — сказал я, покорно отдав свою руку поцелуям, а другой продолжая гладить Твои волосы. — Только знаешь, что я подумал, горькая моя радость? По-моему, мы с Тобой просто устали. Давай-ка возьмем как можно скорее отпуск да махнем с Павловскими на озера?
13
Ты была права в одном: надо срочно сменить обстановку, хотя бы ненадолго — сбить напряжение, выросшее между нами и не снимаемое ничем, кроме времени и новых впечатлений. А что лучше, чем поехать туда, где нам всегда было хорошо — на дальние озера?
И мы решили немедленно туда уехать.
Почему именно на озера, а не на какое-нибудь Черное море? Да потому что мы, вместе с друзьями, презирали комфортный отдых с бесконечными едой, питьем и лежанием: только — жизнь среди природы, где надо ежедневно вставать спозаранку, разжигать костер, готовить пищу, добывать дрова и даже пропитание: свежие грибы и рыбу; где постоянно зависишь от капризов природы: от солнца, дождя, тумана, холода, — и бываешь вознагражден за это тишиной, природными запахами, восходами, закатами, звездами, и, чтобы выжить там, надо быть дружней и внимательней друг к другу…
Мы, видно, так рвались туда, что оформили свои отпуска за два дня, тем более что договоренности на работе у нас уже были: просто мы собирались ехать позже, большой компанией и на нескольких машинах, и сговаривались взять отпуска все одновременно. Но ждать остальных уже не было сил, и мы, как только оформили отпуск, тотчас же и помчались, и приехали на нашу старую стоянку первыми. Так что хлопот — обустроить ее — было полно, и с неделю жили там вдвоем. А уж остальные подтягивались на готовенькое…
И эта неделя там как-то всё между нами определила.
Я давно уже усвоил первое правило всяких отношений: один-единственный обман разрушает их навсегда, потому что душа, этот самый чуткий сейсмограф на свете, ловит малейшие отклонения, так что, если даже ты не понял, что именно случилось — все равно будешь ломать над этим голову, анализировать и терзаться, и пока ты этим занят, подозрительность твоя нарисует тебе картину во сто крат страшнее реальной, и процесс этих терзаний навечно оставит в памяти рубец. Тогда нужно, чтобы рубец этот хотя бы поскорее зажил. Именно за этим мы сюда и ехали.
Примечательно, что все время нашей уединенной робинзонады погода стояла дождливая; однако желания сбежать оттуда у нас не было. Приходилось много сушиться у костра, без конца заготавливать дрова и поддерживать огонь в примитивном очаге. Этим удобней всего заниматься вдвоем, причем Ты, когда нужно, всегда оказывалась рядом.
Мы заново всматривались друг в друга, осторожно, наощупь учась искренности и доверию… Это ведь ужас как трудно — быть искренним: все время сбиваешься на привычные фразы; но если раньше мы бездумно оперировали ими, то теперь от них несло несусветной фальшью; надо было уходить от фальши и искать новые, искренние слова. А ведь, кроме слов, есть еще сфера молчаливых знаков — без них нет доверительного общения; надо было найти и их тоже, условиться о них, нагрузить смыслом… Удивительно! — но за неделю мы сумели вернуть и обрести все это. И не знаю, кто из нас больше над этим трудился? Мне кажется, Ты.
А что же я?.. Я не был так скор на руку и уже не мог быть весь с Тобой: одна половина меня искренне стремилась навстречу Тебе и активно поддерживала Твои усилия вернуть доверие, а вторая… — вторая наблюдала за происходящим и всё-всё подмечала, на всякий случай ожидая подвохов и готовясь к ним… Ты, конечно, чувствовала, что вторая моя половина пока что Тебе недоступна, и терпеливо с этим мирилась, надеясь со временем приручить и ее тоже.
Ты не хотела меня отпускать от себя, даже когда мне надо было съездить за шесть километров в деревню: купить свежего хлеба и овощей, — и или уверяла меня, что обойдемся без них, или просила взять Тебя с собой. Побеждал разумный довод: нельзя бросать лагерь! — и когда я возвращался через час или два, Ты встречала меня, как после долгой-долгой разлуки.
А через неделю нагрянула остальная часть нашей компании и привезла с собой прекрасную погоду с жарким солнцем, и наша с Тобой частная жизнь естественно влилась в общее русло, закрутилась и растворилась во всеобщем отпускном гвалте с волейболом, бадминтоном, рыбалкой, подводной охотой, дневными и ночными купаниями, вечерними бдениями у костра с бесконечными разговорами, гитарой, песнями и винцом.
И тень человека, вставшего между нами с Тобой, рассеялась, наконец; где же было этому человеку, так нелепо ворвавшемуся в нашу жизнь, выдержать конкуренцию с нашими тесно сцепленными отношениями, нашими общими вкусами и привычками? Мы радовались нашей победе над ним и открыто смотрели в глаза друг другу… А когда вернулись в город, хмель отпускной жизни еще целую неделю бродил в наших телах и наших головах.
Однако всякий отпуск имеет свойство однажды кончаться. Закончился он и у нас, и мы вышли на работу…
* * *
Но с той поры я стал внимательней следить за нашей общей жизнью, анализировать ее и осмысливать в ней себя самого (раньше я этого сознательно избегал, считая эгоизмом и началом всякого разъединения), и размышления эти приводили меня к неутешительным выводам…
Да, мы с Тобой долго жили, ни о чем не думая и ничего вокруг не замечая. А вокруг тем временем происходило многое: шаталось и трансформировалось государство, менялся социум, ожесточались люди… Но нам-то что было до этого за дело? — мы с Тобой, уединившись от всех, плыли по реке времени в своей семейной лодочке; на ней у нас было свое маленькое государство: республика, устроенная по законам любви и счастья… Правда, иногда мы спохватывались и пытались войти в реальность:
— Милый (или "милая"), — говорили мы друг другу, — ты витаешь в облаках — посмотри, что кругом делается!.. — но тут же об этом и забывали — что нам было до пресловутой "реальности"? Плевали мы на нее!..
Конечно, необходимость заставляла нас выходить за границы нашего маленького государства: ездить на работу, в командировки, в отпуск, — но с какой радостью мы возвращались в свой плавучий дом, в свою лодочку!..
Чтобы государство процветало, нужны граждане, неутомимо работающие на его благо; чем больше в нем равнодушных обывателей — тем неутомимей приходится быть активным гражданам, и чем меньше государство — тем неутомимей… Анализируя шаг за шагом нашу с Тобой жизнь в последние годы, я вдруг понял, что становлюсь этим самым обывателем: все меньше исполняю гражданских и мужских своих обязанностей в нашем с Тобой маленьком государстве и слишком привыкаю к комфорту и покою… Да, я знал, что Тебе нравится жить по восходящей, что Ты зовешь меня куда-то смутными порывами и ждешь от меня чего-то неожиданного — а мне стало хватать того, что есть: я обленился!.. Ты ни в чем меня не упрекала; мы просто избегали говорить об этом… Но именно теперь, анализируя все наши стычки, ссоры и недоразумения, я, кажется, начинал понимать, что Тебя раздражает разница наших ожиданий…