А Ты заметила, как изменились наши акты?.. Куда делись эти лучистые взгляды, эти переливы любовной энергии из глаз в глаза, эта чуткость нервов, возгласы, улыбки, дрожь, обжигающие прикосновения? Вместо этого — заученный, механический какой-то, торопливый, словно ужин нищих, секс — с единственным желанием: взять и поскорее вычерпать из него все, что можно… И Ты же потом начинала злиться — будто мстила в своей гордыне за свою зависимость от меня, за то, что получаешь в этой зависимости удовлетворение…
Не всегда это происходило — но пробивалось, хоть и робко, но все же заметно. Усталость ли от жизни сказывалась — или привычка друг к другу? Изменения ли это в характерах — или тривиальная разница в возрасте?..
Надо было что-то делать… А что я мог? Я, видно, исчерпал свои творческие лимиты в отношениях — и предложил Тебе банальнейший выход, каким пользуются в таких ситуациях миллионы:
— Знаешь что? Всю местную географию и географию Черного моря мы с Тобой уже изучили, — сказал я. — Давай-ка подкопим деньжат — да махнем на следующий год в отпуск в Европу? По-моему, пришла пора основательно освоить и ее тоже?.. — и, кажется, Ты мой проект приняла благосклонно: мы несколько раз доставали наш географический атлас, раскрывали его на страницах с картами Греции, Италии, Испании, делились невеликими познаниями об этих странах и пытались определиться поконкретнее с будущими нашими маршрутами.
* * *
И еще я внимательно следил за Твоим душевным состоянием, когда Ты приходила с работы: справляешься ли со словом, которое дала мне после залета? — сомнения мучили меня, и я никак не мог от них избавиться.
Мы ни разу об этом не обмолвились, однако Ты понимала мое состояние и делала все, чтобы развеять сомнения — спокойным тоном голоса, доверчивым взглядом Ты давала мне понять: перестань терзаться, всё хорошо, всё нормально, я — Твоя! — и если я не кидался, как прежде, обнять Тебя и расцеловать после работы — сама норовила взять меня за руку или хотя бы коснуться ее, старалась рассмешить припасенным маленьким рассказом или напрашивалась на похвалу, хвастаясь тем, что Тебе удалось сделать за день. И добивалась своего: я снова начинал Тебе доверять.
* * *
Месяца два спустя, поздней осенью, Ты вместе с лабораторной группой поехала в командировку в один из городишек нашей обширной области. Обычная трехдневная командировка… Как мне не хотелось Тебя отпускать!
— Неужели, кроме Тебя, некому ехать? — ворчал я. — Будь моя воля, я бы запретил замужним женщинам командировки — не женское это дело!
— Не расстраивайся, я буду вести себя примерно, — успокаивала Ты меня. — Давай буду каждый вечер звонить тебе и докладывать, что делаю — договорились?.. — и я, хоть и с тяжелым чувством, но отпустил Тебя, рассуждая так: что ж я буду вечно караулить Тебя, как скупец — золото? — надо, наверное, когда-то и испытать наши отношения на прочность расстоянием?..
И Ты мне в самом деле звонила каждый вечер, а через три дня я встретил Тебя, тревожно вглядываясь в Твои глаза: моя Ты — или нет? — и Ты, чтобы развеять мои сомнения, подробно рассказала мне еще раз, чем вы занимались — даже находя забавные стороны вашей жизни там.
И все же совсем меня успокоить Тебе не удалось: не было того бескомпромиссного напора преодолеть мои сомнения, и глаза Твои смотрели не с исчерпывающей прямотой… Что ж, — успокаивал я себя, — за три дня мы опять отдалились… Или я слишком наседаю со своим недоверием? Ничего, пройдет время — и опять притремся…
Но время шло, а притертость не наступала. Мало того, дня через три Ты вернулась домой в девять вечера и на мой вопрос, где была, скороговоркой объяснила: работала на предприятии, а потом обсуждали с главным инженером результаты работы… Скрепя сердце, я поверил.
Дня через четыре опять припозднилась; от Тебя при этом попахивало винцом. На этот раз Ты объяснила, что вы в лаборатории отмечали очередной день рождения; если не верю — могу хоть сейчас позвонить кому-нибудь из ваших сотрудниц домой и спросить… Объяснение тоже было правдоподобным, и если бы я позвонил, то оно бы, наверное, подтвердилось; неубедительным был только сам тон Твоих объяснений: в нем теперь сквозило явное раздражение моим недоверием и Твоей необходимостью передо мной отчитываться. И глаза у Тебя при этом — холодно-усталые… Ты будто проверяла мои нервы на прочность — или провоцировала на ссору?
И я вдруг понял: то, чего я боялся — случилось; просто я изо всех сил оттягивал это открытие; но когда-то же его надо было принимать?.. Неправы те, кто уверяет, что мужья узнают об изменах жен последними; они узнают об этом вовремя — просто у них, пока открытие еще не стало всеобщим достоянием, есть время подумать: как быть, и что делать?..
Я вдруг растерялся — это был тупик; все рушилось и становилось ненужным: друзья, работа, квартира с набитым в ней добром, машина… Зачем все это? Кому это теперь нужно? Потрачено столько любовной энергии, объятий, слов — зачем? Какая бессмыслица!.. Вспомнилась Ирина: теперь, спустя уйму лет, я вдруг понял все ее недоумение, когда поставил ее перед таким же выводом… А пока надо было судорожно соображать: что делать? — казалось, наступает конец света: сейчас разверзнется земля, потухнет солнце, и мы все погибнем…
По крайней мере, я понял, что ругаться с Тобой бесполезно… Я замкнулся, надеясь, что пройдет какое-то время: месяц, два, — Ты устыдишься своей слабости, своего ослепления, и Твое благоразумие возьмет верх. Так что все пока зависело от Тебя, и я, уязвленный и растерянный, стал ждать.
А Ты продолжала регулярно, через каждые три-четыре дня, приходить поздно. Формально мы общались, обходясь минимумом слов; но в основном — молчали: молча ужинали, затем расходились по комнатам; молча утром завтракали, уходили на работу. Мне было тяжко это выносить. Но Тебя, похоже, такая ситуация вполне устраивала.
Однако хуже всех приходилось Алене — она чувствовала, что приближается катастрофа, и металась меж нами, пытаясь ее предотвратить. Вечерами за общим ужином, когда мы с Тобой молчали, она, изо всех сил сдерживая себя, чтобы не взорваться в этой атмосфере молчания, пыталась втянуть нас с Тобой в общий разговор… А когда Ты задерживалась вечером "на работе", она, не находя себе места, упрекала меня:
— Почему ты позволяешь маме так поздно приходить?
— А что мне делать? Я не могу ей приказывать, — отвечал я.
— Ты должен ее отругать! — решительно советовала она.
— Ругал, не помогает.
Тогда она брала дело в свои руки: накидывалась на Тебя, когда Ты приходила, с упреками:
— Мама, ты почему опять так поздно?
— Доченька, у меня много работы, — спокойно отвечала ей Ты.
— И долго у тебя будет много работы? Может, уже пора всю ее сделать?
— Знаешь что, дорогая? — раздражалась Ты тогда, повышая голос и, наверное, подозревая, что я подучиваю ее сердиться на Тебя. — Это мое дело, когда мне приходить, так что не суй нос не в свой вопрос!.. Ты, между прочим, уже почти взрослая — можешь и без меня побыть!..
* * *
Но вечной эта ситуация быть не могла — она должна была чем-то когда-то разрешиться, и разрешить ее помогла не кто иная, как Станислава. Видно, им с Борисом не хотелось терять нас обоих; причем — странно! — Станислава оказалась на моей стороне: однажды, во время Твоей вечерней отлучки, она позвонила мне и возмущенно сказала:
— Послушай, Володя! Я… мы с Борисом должны, наконец, сказать… Ты что, не в курсе, что Надежда тебе изменяет?
Я промычал что-то неопределенное.
— Я понимаю, — продолжала она, — мужья узнают об этом последними, но, наверное, это все же в твоих руках — прекратить безобразие? Ведь они едва не каждый день уходят, держась, как юные влюбленные, за ручки, садятся в машину и уезжают! Я понимаю: сердцу не прикажешь, — но почему это надо демонстрировать всему свету?
— Хорошо, — смиренно пообещал я. — Что-нибудь предприму… — и опять ни словом не выразил Тебе упрека — чтобы, по крайней мере, освободить Тебя от вранья — когда Ты в тот вечер вернулась поздно. Но в ближайшую же пятницу: сердце подсказало, что опять в этот день задержишься, — решил проверить Станиславино сообщение, — чтобы начать что-то делать, нужен был железный довод, и я пошел его добывать: за двадцать минут до окончания рабочего дня подъехал к университету, оставил машину подальше от парадного входа, поднялся на ступеньки и стал прогуливаться меж колоннами портика, чтобы именно здесь, не прячась, встретить Тебя вместе с избранником и на месте всё решить. А заодно — взглянуть в Твои глаза, когда Тебя уличу.
Я ждал вас к шести или к началу седьмого. Но ведь вам не терпелось! — вы выскочили без четверти шесть и — настолько стремительно, проскочив всего в четырех-пяти метрах от меня, продолжая на ходу одеваться, сбегая затем по ступенькам вниз, смеясь и о чем-то щебеча — так школьники сбегают с уроков — что я от неожиданности остался стоять, как вкопанный. Но, по крайней мере, успел рассмотреть молодого человека. Он оказался никаким: тщедушным и невзрачным, — я даже усмехнуться не преминул, вспомнив Овидия: да-а, жестокий, проказливый Эрот бьет беспощадно!.. Единственным достоинством молодого человека была молодость. Но Ты-то — Ты будто светилась вся, глядя на него и ничего вокруг не видя — даже меня, стоявшего между колоннами совершенно открыто, не прячась. Как давно я не видел Тебя такой счастливой!
Между тем вы сбежали вниз, пересекли тротуар, выскочили на проезжую часть, запруженную в этот час машинами, и начали нетерпеливо голосовать; одна из машин притормозила; вы впрыгнули в нее и умчались.
Первым моим желанием было немедленно бежать к машине и преследовать вас: во что бы то ни стало помешать вашему счастью, драться, бить этого сукиного сына без пощады, отнять Тебя, лживую, подлую, вероломную!.. — я даже сбежал следом вниз… и остановился. Зачем, куда бежать?.. Постоял, глядя вам вслед. Прошел к машине, сел в нее… В глазах все еще стояло Твое сияющее лицо. Представил себе, как Ты, после этого упоения счастьем, приходишь домой — а Тебя встречает дома мрак… Но что же я — или хотя бы Алена — можем противопоставить этому счастью?..