Самым ужасным было представить себе, как он лапает Тебя, раздевает… — кружилась от боли в висках голова; надо было заглушить эту боль, заставить себя не думать об этом… Продолжал ли я Тебя любить? Да, может, именно такую, веселую, стремительную и безумную от счастья, и любил?.. Но что же теперь делать-то? Что же делать?
* * *
Ты тогда опять пришла домой в девять вечера.
— Где Ты задержалась сегодня? — внешне спокойно, однако с огромным внутренним напряжением спросил я: что-то Ты солжешь на этот раз?
— Была на предприятии, — твердо и спокойно ответила Ты.
— Врешь! — не выдержав, крикнул я. — Мне позвонили: вас обоих видели выходящими с работы без четверти шесть!
— Да, мы вышли без четверти шесть, потому что позвонил главный инженер, попросил срочно приехать на совещание, где рассматривались наши рекомендации, — не дрогнув, так же твердо и спокойно ответила Ты.
— Дело в том, — устало сказал я, — что никто мне не звонил. Я стоял на крыльце, когда вы промчались мимо — вы опахнули меня ветром и при этом ржали, как лошади. Ты даже не заметила меня!
— Ах, ты уже шпионишь за мной? Н-ну, хорошо! — сказала Ты с угрозой в голосе, сверкая глазами, которые теперь смотрели на меня неприязненно. — И все-таки я говорю правду, — повторила Ты, — мы поехали на предприятие!
Моя уверенность дрогнула перед Твоей твердостью.
— Может быть, и на предприятие, — сказал я. — Но ваши счастливые лица, когда вы смотрели друг на друга, я видел сам!
— Чего ты от меня хочешь? Чтобы я призналась? — сердито, с новым запалом отозвалась Ты. — Так я тебе отвечу: да, я в него по-прежнему влюблена, потому что он молодой, красивый, талантливый! Но я с ним не сплю — я же тебе обещала! Я не хочу быть шлюхой! Тебе достаточно?..
И когда Ты выкрикивала "молодой, красивый, талантливый", то будто вбивала в меня гвозди — мне слышалось продолжение фразы: "а ты — немолодой, некрасивый и неталантливый!"… Что мне было делать? Смириться, пережить, вытерпеть Твой безумный фейерверк влюбленности? Ведь этот фейерверк и меня когда-то опалил и позвал из спокойной жизни на праздник… Но сейчас мне не хватало терпения — я был заложником свободы: когда-то я сам ее провозгласил и не раз напоминал о ней Тебе; напомнил и сейчас:
— Ты забыла, как мы договаривались быть свободными в отношениях? Наверное, пришло время исполнять договор?
— Тебе нужна свобода? — дерзко рассмеялась Ты. — Так забери ее себе — мне она не нужна! Скажи: когда? — и я готова! — Тебе, видно, стало легко и весело оттого, что я освобождал Тебя от необходимости врать и изворачиваться.
— Хорошо, — сказал я. Мне захотелось сбить с Тебя веселость. — Только имей в виду: с Твоим характером Ты можешь далеко уйти и плохо кончить!
— Ха-ха-ха! — покатилась Ты со смеху. — Ты знаешь, первый муж тоже меня этим пугал — только я ведь тогда не испугалась!
— Ну, раз Ты уже поставила мне порядковый номер, — произнес я непроницаемым тоном, — значит, в самом деле пора в ЗАГС…
* * *
В бюро ЗАГС существует дурацкое правило: супругам, желающим получить развод, надо явиться туда вместе. А если не хочется вместе?..
Вот и нам с Тобой не хотелось ехать туда вместе; мы просто условились о встрече там, благо дорожка туда нам была памятна, встретились, накатали заявления, договорившись указать причиной развода стандартную формулу: "не сошлись характерами", — тут же усмехнувшись над этой нелепостью: ведь любой дурак вправе нас спросить: "Как же вы, с несхожими-то характерами, столько лет жили вместе?"… А потом я довез Тебя до работы. Ехали молча; говорить было не о чем. Когда я остановил машину, чтобы высадить Тебя — Ты, открыв дверцу, сказала:
— Ну что, пока? До вечера?
— Нет, я сейчас поеду домой, соберусь и — в деревню. Что-то, знаешь, потянуло опять побыть одному, на чистом воздухе, — я уж не стал добавлять, как мне трудно теперь быть с Тобой под одной кровлей, в одной квартире.
— Прости меня, — сказала Ты неожиданно проникновенно.
— Прощай, — сказал я, так и не поняв: за что я должен был Тебя простить? За измену? За этот поход в ЗАГС?..
Ты вышла из машины и, не оглядываясь, двинулась к входу своим умопомрачительно легким шагом, покачивая все еще гибкое свое тело, торопясь, наверное, обрадовать ненаглядного своей предстоящей свободой. А я смотрел Тебе вслед и глотал ком в горле: рвалась нить, рвалась жизнь: удаляется, смешивается с толпой, уходит родной, самый близкий мне человек; все в нем по-прежнему трогательно, дорого и любимо — до ноготков на руках и ногах, до родинок на теле, до каждого участка Твоей гладкой, светлой, теплой кожи… Ты уносила с собой всё-всё-всё: грудь, которую я так любил целовать, лицо, в которое смотрелся, как в зеркало, лоб, который Ты так сурово и смешно морщишь, когда думаешь, со всеми его морщинками, над которыми столько хлопочешь, Твои прихотливо очерченные губы, в которые впивался бессчетно, глаза, в которых столько тонул… Хотелось окликнуть Тебя, остановить, вернуть! — а разумом понимал: против Твоей безумной влюбленности мой крик бессилен — так же, как когда-то никто не в силах был Тебя остановить, когда Ты, рвя прежние привязанности, летела ко мне на легких крыльях… Было тоскливо, тяжко: никто никогда не повторит, не сможет повторить тех слов, что мы сказали друг другу; никогда и ни с кем мы с Тобой больше не будем такими искренними, добрыми, нежными, — как Ты этого не понимаешь, глупое Ты, торопливое, бестолковое существо? Больше никогда у Тебя это не повторится — такое не может повторяться! Всё будет новым, другим — но скучнее, тусклее, хуже!..
От Твоей недосягаемости и своей опустошенности душа у меня тихо скулила; успокаивая себя, я повторял вслух: "Не получилось. Торопись, лети, возвращайся в свою жизнь — свободна!.."
14
Теперь-то я понимаю: я сам малодушно сбегал от Тебя, когда решил сию же минуту ехать в деревню…
Однако существовал человек, перед которым мне было совестно за бегство: Алена. Для нее я был главарем нашей маленькой стаи — знаю, рядом со мной она чувствовала себя в безопасности; она доверяла мне даже больше, чем Тебе, и в наших с Тобой размолвках почти всегда брала мою сторону. Может, то было лишь из чувства самосохранения, потому что со мной — надежней?.. Во всяком случае, наши с Тобой ссоры она переживала больнее нас самих — и мне так не хотелось встречаться сейчас с ее укоряющим взглядом и объясняться с ней! Напишу, — решил для себя, — записку, всё в записке ей объясню и попрошу у нее прощения.
Однако Алена была дома; чем-то занятая, она из своей комнаты громко и даже весело поприветствовала меня через дверь, но, слыша, как я суечусь, заподозрила что-то и вышла посмотреть: чем это я занят?
Между прочим, взрослея, она стала рассудительной — наверное, судьба компенсировала ей нашу с Тобой безрассудность, потому что кому-то же из нас троих полагалось быть рассудительным, и она поняла, что эта участь выпала ей? Иногда она сурово отчитывала нас за наши ссоры, за неумелую трату денег, за лень, которой мы начинали вдруг предаваться самым бессовестным образом… В этой ее суровости была своего рода игра, которую мы позволяли ей вести и забавлялись этим: "Вот это мы получили с Тобой взбучку!.." Но сейчас наши с Тобой отношения оказались вне игры, и я честно выпалил Алене, как только она вышла из своей комнаты:
— Мы с мамой только что подали заявление о разводе.
— Почему? — недоуменно распахнула она глаза; видно, известие настолько ее поразило, что она не в состоянии была сразу его осмыслить.
— Потому что мама любит другого, — ответил я.
— И что теперь? — спросила она обескураженно.
— Я уеду в деревню…
Надо сказать, что телесно Алена выдалась не в Тебя, обещая стать пышнотелой девушкой с крупными формами, которые только-только еще намечались; при этом лицо ее, еще ангельски чистое, с нежнейшим румянцем на щеках, было трогательно схоже с Твоим — именно таким оно должно было быть у Тебя в Твои восемнадцать… И вот на этом лице начало медленно проступать страдание.
— Ты что, бросаешь нас? — печально спросила она.
— Алена, но что же мне делать? Я, мама и ее любимый — мы не можем жить все вместе! — стал я отчаянно перед ней оправдываться.
— Он что, придет сюда, вместо тебя?
— Не знаю, — пожал я плечами.
Аленин лоб мучительно нахмурился, осмысливая ситуацию.
— Я считаю, что ты просто сбегаешь от нас! — выпалила она, смерив меня гневным взглядом. — Неужели ты не можешь объяснить маме, что она неправа? Она бы тебя послушала — она тебя любит! У меня не укладывается в голове: как мы теперь будем жить?
— Алена, милая, но мне-то что делать?
— А мне что делать? Отец, мама, ты — все, все меня бросаете! Куда мне деваться? — уже в истерике кричала она; на глазах у нее выступили слезы.
— Но ты же останешься с мамой! — продолжал я оправдываться. — Она тебя в обиду не даст. Может, все уладится, и мы снова будем вместе?.. Поверь: мне не меньше твоего тяжело, но я не могу — мне надо уехать!
— Бросаешь, значит! — презрительно фыркнула она, разрыдалась и бросилась в свою комнату.
Я не мог оставить ее, не успокоив — постоял в раздумье и вошел в ее комнату. Она лежала на постели лицом вниз, уткнувшись лицом в подушку и вздрагивая от беззвучных рыданий: вздрагивало ее тело, одетое в пестрый ситцевый халатик без рукавов, вздрагивал затылок, вздрагивал не закрытый волосами участок тонкой, такой детской молочно-белой шеи с завитком светлых волос за розовым ухом. Меня пронизало чувство острой жалости к ней, такой беззащитной и бесконечно одинокой; хотелось обхватить ее еще неокрепшее девичье тело ладонями, крепко прижать к себе, как малого ребенка, гладить ее волосы, говорить что-нибудь веселое, ободряющее, обещать сделать все для того, чтобы она не страдала и не плакала, и я уже занес, было, руку, но вспомнил о Тебе и подумал: "Ну почему, почему опять — я? Почему никто больше не хочет думать о близких?.." И все же я осторожно сел на край постели, положил ладонь на ее вздрагивающее плечо и тихо, стараясь ее успокоить, извиняющимся голосом сказал: