— Ну что делать, Алена, если взрослые люди не умеют жить в согласии? Понимаю, как тяжело, когда все рушится. Но надо как-то учиться терпеть; ты уже вон какая большая. Счастья на все времена, видно, не бывает, и всё всегда смешано с горечью, с утратами. Потерпи, милая; всё ведь еще не окончательно — просто нам с мамой надо хорошенько подумать о будущем: может, со временем как-то утрясется?.. Прощай. И помни обо всем хорошем — у нас столько было хорошего!..
Она не отзывалась, хотя ее вздрагивания стали реже. Я чувствовал, что сам сейчас не выдержу: так засвербило в горле, — а потому встал, быстро вышел, взял чемодан и спустился на улицу, к машине.
* * *
И вот опять, как двенадцать лет назад, один в деревне; круг замкнулся. Опять мне некуда деться, опять я вытеснен в свою берлогу… Но как были непохожи те, прежние мои одиночества на это! Тогда у меня было ясное предчувствие, что меня еще многое ждет, что я на пороге какой-то новой, неведомой жизни, — а теперь знал: ничего уже не будет, всё, конец — меня будто выпотрошили; тело стало пустым и безвольным. Я и не подозревал, что за эти двенадцать лет выложу столько сил, и разрыв с Тобой будет таким болезненным! Если б знал тогда — интересно, решился бы я на этот путь?..
Я продолжал жить автоматически: утром уезжал в город, в институт, потом возвращался, наскоро готовил обед, обедал. Но если в прежних моих одиночествах готовка обеда и сам обед были временем интенсивной работы мысли, — то теперь ничего не хотелось: ни думать, ни есть… Я заставлял себя хотя бы есть, чтоб не растерять остатки сил и не выбиться из жизненного ритма… Потом садился готовиться к завтрашним занятиям и работал до ночи — причем все это — на автопилоте. А когда, ложась спать, брал в постель книгу или журнал — то не мог прочесть и страницы: с любой строчки меня тотчас уносило к Тебе, и я уже не мог от Тебя отделаться: разговаривал с Тобой мысленно, спорил, раздражался от невозможности прогнать Тебя из своих фантазий… А, заснув, подскакивал среди ночи от Твоего явственного голоса в тишине, зовущего меня: "Во-ва!"
Чтобы вытеснить мысли о Тебе, я начинал решать теоретические задачки: может ли, например, так совпасть, чтоб мужчина и женщина одновременно и с одинаковой силой любили друг друга? — и, подумав, отвечал себе: может, — но, по теории вероятности, явление это должно быть событием исключительно редким. Стало быть, мы с Тобой — счастливчики?.. А может ли любовь быть вечной? — продолжал я развивать задачку дальше, и отвечал себе: по мнению авторитетных источников — редко, но тоже бывает… Но уж никак она, эта любовь, не может закончиться для обоих одновременно! — продолжал я мысль дальше. — Разве может быть столько совпадений сразу, хотя бы по теории вероятности? Где-то эти совпадения должны кончиться, и, стало быть, кому-то из двоих неизбежно приходится страдать… Но не благо ли это страдание, если только оно — не страдание уязвленной гордыни или потерянного покоя?.. Так что, — говорил я, обращаясь сам к себе, — если только ты ее в самом деле любишь — благодари судьбу, что не ты, а она вышла из игры первой, и все терзания достались тебе!..
А когда, измученный этими мысленными построениями, засыпал — мне снилась Ты. Сны были такими яркими, что наутро казалось, будто я виделся с Тобой вживую… Многие помнятся и поныне; вот один из них:
Будто бы в помещении работают за столами люди, и я с ними, и тут входишь Ты: светлые, ветром растрепанные волосы, лицо со строгим взглядом, открытые по локоть руки в золотом загаре, легкое золотистое платье, а на ногах — туфельки на тончайших каблуках, и Ты не идешь вовсе, а, явно демонстрируя себя мне и покачиваясь, плывешь себе этакой манекенщицей ("смотри: нога — от бедра!" — комментировала Ты когда-то свой шаг), а я неотрывно слежу за Тобой глазами и спрашиваю: "Где Ты взяла это платье?" — и Ты, снисходительно улыбнувшись, оттого что вызвала мое восхищение, бросаешь через плечо: "Взяла померить!" — "Я хочу купить Тебе такое же!" — кричу вслед; тогда Ты мгновенно подлетаешь ко мне, шепчешь нетерпеливо и горячо: "Нет, милый, ты мне знаешь какое купи?" — и, щекоча мое лицо волосами — каждая мелочь в этом сне отчетлива! — наклоняешься и прямо на деловой бумаге упоенно рисуешь дамский силуэт, необыкновенно похожий на Твой собственный, с какими-то фантастическими деталями платья: с буфами, вырезами, складками. Но мое внимание больше занимает не рисунок, а Твоя шея прямо перед моими глазами, так что я незаметно от всех впиваюсь в нее поцелуем; Ты косишься на меня строго- удивленно, и Твое удивление сменяется доверчивой улыбкой; Ты прижимаешь палец к губам, шепчешь: "Тихо!" — и, уже забыв про рисунок, распрямляешься, достаешь из кармашка конфету в золотистой обертке и протягиваешь мне: "Попробуй — меня угостили!". Я беру ее, разворачиваю — а там крохотный флакончик с пробочкой. Я не знаю, что с ним делать; Ты берешь у меня флакончик, выдергиваешь пробочку, высыпаешь себе на ладонь несколько золотых шариков и протягиваешь мне: "Попробуй!" Я беру один, кладу в рот, ощущаю необыкновенный вкус и одновременно — удивительное тепло душевной близости с Тобой, и вижу, как Ты тоже кладешь шарик в рот, закатываешь глаза и, изнемогая от блаженства, мотаешь головой…
Я просыпаюсь, еще весь пронизанный этими теплом и блаженством, оказываюсь в пустоте и одиночестве, и нервы мои не выдерживают: две мучительные, нестерпимо горячие, как кипяток, слезы текут из глаз и прожигают мне щеки. Возмущенный своей слабостью, сжав зубы, я мысленно обращаюсь к Тебе: "Н-ну з-зачем Ты так?" Но — никакого ответа…
* * *
Накануне дня, назначенного в бюро ЗАГС для нашего развода, звоню Тебе и напоминаю о завтрашнем дне:
— Готова завтра к процедуре?
Но Тебе, как и мне, не хочется туда — на эту процедуру.
— Сходи один, — отвечаешь Ты сухо. — Я завтра занята.
Объясняю Тебе, что если хочешь развода, надо идти вместе, иначе заявления придется подавать заново.
— Хорошо, приду, — неприязненно говоришь Ты и приходишь ровно за минуту до начала процедуры, суровая и решительная, в совершенно новом для меня обличье: коричневый деловой костюм; вместо волос, будто навсегда растрепанных ветром, гладкая прическа; и — ледяное отсвечивание тонированных очков, наглухо закрывших живой блеск Твоих глаз, — так что я оторопел: неужели эта твердая, решительная женщина писала мне когда-то лыжными палками на снегу, помадой на стеклах: "Я тебя очень, очень люблю!" — и шептала в горячечном от страсти бреду: "Делай со мной все что хочешь!"?..
Процедура развода — пока при нас прозаически выписывали документы и заставляли расписаться в получении — длилась минут двадцать, так что мы вышли оттуда, уже каждый со своим свидетельством.
— Может, зайдем в кафе, отметим событие хотя бы чашкой кофе? — спросил я на крыльце: так хотелось оттянуть минуту окончательного расставания!
— Извини, я тороплюсь, — сухо ответила Ты.
— Может, хоть поцелуемся напоследок?
— Не нацеловался, что ли? — и холодно-удивленный взгляд.
— Хорошо, тогда давай подвезу до работы, раз торопишься.
— Спасибо, сама как-нибудь. Прощай, — сказала Ты отчужденно, повернулась и решительно зашагала к автобусной остановке.
— Нового счастья Тебе! — крикнул я вдогонку и долго стоял, провожая Тебя взглядом. Ты, конечно, чувствовала мой взгляд, но не оглянулась…
Я вслушивался в себя. Трагизма своего положения я уже не ощущал; была только обида на Тебя: как легко Ты все разрушила!.. "Но нет, — мстительно подумал я, когда Ты исчезла из вида, — навечно мы еще не простились. Я не дам Твоему хахалю так легко утвердиться на моем месте!.."
На следующий же день я позвонил Тебе и предложил обсудить условия размена квартиры. Я ожидал, что Ты начнешь упрекать меня, скандалить, протестовать, придется судиться — но нет, Ты, к моему удивлению, была само великодушие:
— Конечно, давай разменяем — я понимаю: ты много в нее вложил, и тебе надо где-то жить…
Удивительно, но Ты сама участвовала в поисках вариантов размена; и я так и не понял, чего там было больше: желания непременно устроить меня — или поскорее устроиться самой?.. И через месяц, после некоторых хлопот, мы с Тобой благополучно разъехались; Ты — в двухкомнатную, я в крохотную однокомнатную, под самой крышей высокого дома, в "монашескую келью", как я ее назвал, и был ей рад, не мечтая о большем: зачем мне теперь много? Для одиноких бдений за работой — вполне хватит…
А если возникнет вдруг соблазн оскорбить любовь любовью новой? — на всякий случай спрашивал я себя, и сам себе отвечал: не выйдет! — я всё вложил в игру и проиграл, и хватит с меня; ни на какие чувства больше я не способен и, стало быть, кому я нужен, такой? И у женщин будет меньше соблазнов на мою персону ради пресловутых материальных ценностей, с моей-то кельей… Праздник кончился; остались будни, одиночество и кропотливая работа — переплавлять прозу жизни в слитки воспоминаний.
15
Через неделю после переезда мне позвонил на работу Илья Слоущ:
— Встретил твою Надежду…
— Она не моя теперь; мы разъехались.
— Она мне сказала.
— Знаешь что? — предложил я, опережая его недоумения. — Поскольку переехал я тихо и новоселье зажилил — приглашаю в свою келью: будешь моим первым гостем. Только приглашаю пока одного: еще сижу на чемоданах. Растолкаю вещи — приглашу с Элей. Согласен?
— Когда прийти?
— Да хоть сегодня вечером.
— Говори адрес…
И вот он у меня. Я немного смущен перед ним за кавардак, но, по-моему, настоящее новоселье и должно быть таким: в кухне лишь плита да холодильник; в комнате на месте — пока только письменный стол с компьютером; стены и окна — голые, книжный стеллаж установлен, но большинство книг — навалом посреди комнаты: есть повод перебрать их и освободиться от книжного хлама. Зато есть старые диван-кровать, кресло и журнальный столик: этот хлам Ты великодушно спровадила мне, желая обставиться новыми…
Но Илью я принимаю радушно.