Он — с подарками: графический городской пейзаж в рамке за стеклом, бутылка коньяка и — новая его собственная книга, подписанная им для меня.
— Спасибо! Особенно за книгу: прекрасный мне укор, — говорю ему.
— А ты думал, я по головке тебя гладить приду? — басит он, все такой же широкий и добродушно-ироничный. Ни ширины его туловища, ни седины в волосах не прибавляется — время разбивается об него, как об утес.
— Тогда — прошу на разговор! — приглашаю его на почетное место, в свое любимое кресло, сам садясь напротив — на диван-кровать.
Наш ужин уже на столике. Желая подчеркнуть холостяцкий стиль ужина, не стал я готовить мудреных блюд — лишь черный хлеб, порезанные и разложенные по тарелкам ветчина, рыбий балык, простой суровый салат из помидор и репчатого лука, пучки петрушки и сельдерея, водка и минералка. И, за неимением пока рюмок — два стакана.
— О, почти студенческий выпивон! — потирает руки Илья. — Только постеленной газетки не хватает. Но, может, все же начнем с коньяка?
— Давай! — соглашаюсь я, и мы начинаем одновременно и коньяк, и разговор. И по мере того, как убывает коньяк — диалог наш разгорается, причем разгорается по ходу разговора всё ярче: ведь нас же, кафедральных говорунов, хлебом не корми — дай блеснуть всеми прелестями риторики! Да если еще их в состоянии оценить твой оппонент, да еще если эти прелести расцвечены парами алкоголя!..
— Ну, нагулялся? — откровенно насмехается надо мной Илья. — Поздравляю со свободой. Вот она, диалектика факта: в каждом минусе — свои плюсы. И моя книга — в самом деле, тебе в укор: теперь уже никто тебе не мешает пахать и пахать… Помнишь наш разговор перед твоей свадьбой? — слово "свадьба" он произносит с ироническим фырканьем.
— Помню, конечно, — отвечаю, — как ты меня жучил за Надежду.
— А ведь я был прав тогда: все эти порывы страсти, любовь, счастье — они же как песок для подшипников! Этот аппарат, — постучал Илья по лбу пальцем, — должен работать и постоянно давать результат.
— Понимаешь, в чем дело, Илюша?.. Счастья, наверное, и в самом деле нет. Но его ожидание, его промельки в жизни — вот в чем дело.
— Между прочим, уже видел ее с каким-то хлыщом. Легкомысленная ба…
— Молчи! Ни слова больше!
— Вот так всегда: за правду приходится страдать, — бормочет он. — Ладно, будем пить за пепел твоей сгоревшей любви.
— Может, тебе и не понять, — говорю ему после очередной порции коньяка, — но я нисколько не жалею этих лет.
— Ну, конечно, где же мне понять! — откровенно издевается он надо мной. — Только знаешь, что тебе скажу? В древних еврейских верованиях считалось, что у женщины нет души, и для вечной жизни спасаются только те, кого полюбит мужчина: на этом спасательном круге они переплывают в лучший мир. Так вот, по-моему, у них этот способ спасаться остался до сих пор…
— А ты прав — она и в самом деле отказалась от вечной жизни! — невесело рассмеялся я.
— Но Бог с ними! — пресек меня Илья. — Я, собственно, не об этом. Я же до сих пор помню, как ты сочинял стихи в институте, писал отличные курсовые и — о чем мы с тобой говорили. Ты извлекал из своей интуиции очень интересные вещи; ты хватал на лету и светился природным талантом — я тебе даже завидовал.
— Ты? Мне? Завидовал? — удивился я. — Это я тебе завидовал: столько знаешь, столько прочел! Мне казалось, ты родился в очках и с книжкой в руке. Да, честно говоря, я тогда всем вам, городским, завидовал — у вас всегда была фора передо мной.
— Сейчас речь не о твоей, а о моей зависти, — менторски поправил он меня. — Да, собственно, то не черная зависть у меня была — просто ревность; она заставляла меня преодолевать себя, свою лень, свою медлительность… Но твой талант, Вовка — что ты с ним сделал? Двенадцать лет назад ты мне говорил, что у тебя докторская в кармане — где она?
— В кармане, — сокрушенно ответил я.
— Вот-вот! В наши годы пора уже из своих трудов выжимать дивиденды, а ты? Извини меня, но на шестом десятке ты сидишь в этой норе, один, брошенный, и лепечешь, что ни о чем не жалеешь. По-моему, ты просто пребываешь в шоке — но надо же как-то выходить из него!.. Тебе бы женщину найти, тихую, скромную, без претензий, но — с квартирой, с каким-то бытом, и, как-то, опираясь на нее, что ли?..
— Ё-моё! — перебил я его. — Это что же, мне, столько лет жившему в звездном мире, ты предлагаешь "тихое" и "спокойное", с каким-то там бытом?
— Да, "тихое" и "спокойное"! — подтвердил Илья. — Хватит с тебя этого звездного мира, оставь его юнцам — а тебе, чтобы что-то еще успеть, пора запираться и работать, как вол — наверстывать упущенное!
— Нет, Илья, это уже не для меня, — отрицательно покачал я головой и при этом — оттого что хватил лишнего, что ли? — понес такое, о чем не помышлял сам, пока был трезвым: — Не знаю, что со мной будет дальше — знаю только одно: мне трудно жить без волнения: не хватает воздуха, света, который как-то освещает наши потемки и тот абсурд, в котором мы пребываем! Но этот свет и это волнение — только от влюбленности; ну не могу я без этого: мне нужна только та, что высекает из меня искры! В благодарность за это я готов отозваться всем, что у меня есть в душе, в интеллекте — это так украшает жизнь, Илья — а без этого ну не вижу я никакого смысла в том, чтобы чего-то достигать! Может, я избалован? Но, по-моему, хотеть этого — так естественно!
— М-да-а, — с сомнением покачал головой Илья; мой монолог вызвал в нем едкую реакцию, и ее он не преминул тотчас же выплеснуть на меня — его, как и меня, тоже несло: — Знаешь, лет двадцать назад я бы тебя еще одобрил, а теперь… Может, я зря все это говорю — жизнь слишком развела нас по разным камерам?.. Но ведь не для того же ты растил свой интеллект, чтобы всю жизнь изводить его, простите, на баб? Их миллионы, Вовка — с их нехитрыми снастями: ловить простаков, высасывать и даже забывать благодарить за это! И мужчин, готовых лезть в эти снасти — миллионы. Но нам-то что до них за дело?.. Человек, Вова — это существо с очень ограниченными возможностями, и ни образование, ни культура, ни Интернет не помогут ему эти возможности расширить; неужели ты этого не просёк? Для пользы дела надо когда-то отказываться от удовольствий, от этих душевных искр и прочей романтической х. ни и запираться в стенах… Да, согласен, у простого человека — большая потребность в "другом": поныть, пожаловаться, услышать отклик, реализовать, в конце концов, свою похоть и другие слабости — он же просто не может без "другого"! Но нам-то, Вова, надо выбирать: или сиропиться с "другим" — или жить ради своего интеллекта, который кормит тебя и тебе же освещает твои потемки. В сущности-то, только благодаря интеллекту немногих жизнь не превращается в ад! Ведь, между нами говоря, человек в массе своей туп и нравственно сомнителен — только мы, люди культуры, можем как-то влиять на это жадное, безмозглое, насквозь порочное двуногое и двулапое существо, которое по недоумию носит звание человека — хотя оно и норовит постоянно от нашего влияния ускользнуть. На нас, если угодно — миссия! Ты что, забыл, о чем мы спорили тогда, как мы открывали эти истины у Шекспира, у Толстого, у Достоевского? У того же Вольтера, у Ницше? Забыл, как они были нашим светом тогда? Как можно отрекаться от них? Ради чего?
— Ничего я не забыл — все помню. Но за эти годы я еще много чего понял.
— Ты был в состоянии еще что-то понимать? — фыркнул он.
— Да, представь себе! — раздраженный его фырканьем, повысил я голос. — Конечно, можно построить всю эту человекомассу и чему-то ее научить, даже какой-то порядок устроить — но сами-то люди от этого нисколько не изменятся!.. Любовь, Илья — вот ключевое слово! В принципе-то, еще ни один умник не дал идеального рецепта устроить мир — все их теории рассыпаются в прах; одна любовь может дать рецепты, а она, как ни крути, проявляется только через "другого" — вот что я понял! Так что зря ты иронизируешь над "другим"!
— Да уж, что-то твоей любви не хватило даже, чтобы устроить тебя самого! — саркастически фыркнул Илья. — Где ж ее на всех-то хватит? Фишка, как говорят мои студенты, в том, что ни понять "другого", ни слиться с ним невозможно — иллюзии все это, дорогой мой Вова! Чем глубже интеллект — тем больше разница с "другим"! Чтобы контактировать с ним, надо хитрить и лукавить… Хочешь проявиться? Ну, проявись, и опять — за стол, в одиночество! Потому что интеллектуальным топливом, Вовка, ты можешь обеспечить себя только сам; ни единая душа тебе в этом не поможет! Тем более — женская.
— Да разве я — против? Давай выпьем за интеллект! — предложил я.
Выпили.
— Нет, Вова, — сказал затем Илья, — ты со своей любовью совсем разучился мыслить последовательно — все категории в кучу свалил: интеллект, любовь, "другого"…
— Неправда, всё у меня на месте, — возразил я. — И все-таки, если на одну чашу весов я соберу весь интеллект мира, а на другую — эту проклятую, пресловутую любовь, то представь себе: она перевешивает! Недаром ее умудрялись воспевать при всех режимах и при всех религиях, и тот, кого она хоть раз опахнула своим крылом, готов помнить о ней как о величайшем счастье!
— Теоретически, может, ты и прав, — сказал Илья. — Но тут есть парадокс. Знаешь, в чем он? Те, кто пишет про любовь — для них это поденная работа, а сама любовь — лишь крючок: ловить простаков. Ты вот — счастлив сейчас?
— Но я был на этом празднике!
— Ха-ха, был да сплыл! А я вот, не посвятивший любовной риторике и тысячной доли того, что истратил ты — я уважаю свою старую надежную Эльку и никогда не сменяю, даже на двух молодых! Не знаю, что это: любовь — или?.. Давай выпьем за мою Эльку!
— Давай!..
— Ну, ты и хитер, — сказал я ему, когда выпили. — Сам — с Эльвирой, а мне, значит — с тихой и спокойной?
— Знаешь, как говорят англичане? Самая лучшая женщина — та, о которой меньше всего говорят.
— Но мы же с тобой не англичане! Скифы мы с тобой… — сказал я
Между тем мы были уже в таком состоянии, что жали друг другу руки, хлопали по плечам и пытались обняться.