— Ты-то точно скиф, а я все же больше европеец! — кричал он.
— Да какой ты европеец — такой же скиф, как я! — грозил я ему пальцем. — Сам подумай: ну какого европейца будет сегодня занимать вопрос, который не пахнет евро?… Но мне-то, мне что делать?
— Знаешь, что я тебе скажу, бабий ты страдалец? — в свою очередь, грозил мне пальцем Илья. — Есть у нас на кафедре одна дама…
— Эк чем удивил! У нас, между прочим, тоже есть одна!..
— Так за чем дело стало? Чего тогда воздух молоть? — пьяно уставился на меня Илья. — Д-давай, в-выпьем за нее — и вперед!..
16
"Одна", о которой я упомянул в "беседе" с Ильей, носила (хотя почему носила-то? — благополучно до сих пор носит) редкое имя: Карина. И знакомство мое с ней состоялось, когда я Тебя еще и знать не знал, но уже ушел от Ирины и жил в деревне.
Представь себе зимнюю сессию в институте: душная, закупоренная из-за морозного января аудитория, а в ней пятеро четверокурсников: парень и три девчонки готовятся за столами поодаль, а одна сидит прямо передо мной. Духоту дополняет постоянно преследующий меня в институте тяжелый смешанный запах крепких духов, дезодорантов и обильных потовых выделений молодых, разгоряченных от волнения тел; открыв форточку, ловлю долетающую до меня струю свежего морозного воздуха, слушаю уныло-многословный ответ записной отличницы и при этом украдкой наблюдаю за парнем, сидящим за столом: прикрыв ладонью глаза, он нагло переписывает шпаргалку, пряча ее где-то на коленях.
Кое-как вникнув в ответ моей визави, рассматриваю ее попристальней: милое округлое лицо, чистая кожа, волосы цвета темного каштана (гадаю: крашеные или нет? Если крашеные, то — искусно), серьезные серые глаза, округлые плечи и хорошо развитая грудь склонной к полноте девицы. Нет, не вамп-дива — такая она вся домашняя и добротная…
— Хорошо, с первым вопросом покончили, — прерываю ее, пока она не уморила меня своим знанием, к которому нет никакой возможности придраться. — Со вторым вопросом давайте поступим так: подробностей не надо — дайте лишь собственный взгляд на проблему…
Рассмотрел зачетку. За такую не стыдно: сплошные пятерки… Она опять, было, разогналась со своим обширным взглядом; остановил ее подчеркнуто вежливо и негромко — чтобы не мешать остальным готовиться:
— Благодарю за ответ, — и добавляю, отступая от педагогических правил, пока вписываю оценку в экзаменационную ведомость: — Имя у вас редкое. Знаете, что оно обозначает?
- Нет, — отвечает растерянно.
- "Кара" по-итальянски — "дорогая". Никогда не слыхали старинный итальянский романс "Кара мио бен"? Перголези, кажется.
— Нет, — совсем тушуется моя визави.
— Надо интересоваться и этим тоже, — говорю ей, удовлетворенный тем, что нашел слабину у этой отличницы, и от собственного удовлетворения становлюсь добрым: — Хотя подготовка у вас основательная. В аспирантуру, поди, готовитесь? — спрашиваю, теперь уже вписывая оценку в зачетную книжку.
— Да, — кивает.
— И куда хотите?
— Хотела бы к Вам, — и при этом бесстрашно глядит на меня.
— Почему — ко мне? — на секунду запинается моя ручка.
— Мне нравится, как вы читаете, как знаете материал, — твердо отвечает она и добавляет, помедлив: — Мне нравится всё, что вы делаете… — и, наконец, не выдержав собственной твердости и чего-то так и не досказав, смутилась и покраснела, продолжая при этом нагло глядеть мне в глаза.
Влюбчивость студенток в преподавателей — дело заурядное и не поощряемое, в том числе и мною. Кроме того, как отличить простодушные чувства от расчета или, того хуже, от какой-нибудь каверзы?
— Спасибо на добром слове, — тихо, чтоб разговор не долетел до девиц за столами, отвечаю ей. — Однако, если б даже я и хотел — то не смог бы ответить вашим чувствам из соображений общепринятой морали.
— Странно, — так же тихо, как и я, только насмешливо говорит она, не отводя взгляда. — Вы боитесь общепринятой морали?
— Я не боюсь, — дрогнул я перед ее напором, — а просто придерживаюсь ее. Можете себе представить, что было бы?
— А что было бы?
Ну, наглая — навязывает какой-то бессмысленный разговор! — но продолжаю так же спокойно, не поддаваясь на провокацию:
— Вы и сами можете прекрасно ответить на свой вопрос.
— Вы что, меня боитесь? — спрашивает она тогда.
— Чего Вы хотите? — произношу тихо, но сурово.
— Хотя бы просто поговорить с Вами. Это-то можно?
— Если просто — то можно, — улыбнулся я и протянул зачетку. Она взяла ее и пошла из аудитории, а я озадаченно посмотрел вслед на ее крепкие икры и крепкую спину: она ведь, черт возьми, оставила меня в недоумении!.. Странная особа, — пожал я плечами и повернулся к следующей девице, которая уже раскладывала передо мной свои бумаги.
* * *
В пятом часу пополудни посреди зимы на улице — уже черная темнотища.
Усталый и голодный, выхожу из институтского здания на улицу и тут вспоминаю про Карину и про разговор наш, кончившийся, слава Богу, ничем… Иду, с удовольствием вдыхаю колючий морозный воздух, мысленно расслабляясь — и слышу, как кто-то торопливо скрипит сзади снегом, явно догоняя меня. Оборачиваюсь, всматриваюсь при свете фонаря: Карина! В теплой шубе, с туго набитой сумкой, дышит от торопливой ходьбы морозным паром. Остановился подождать. И ни тени щекотки самолюбия: за мной, дескать, еще бегают девчонки! — одно унылое беспокойство: ведь эта дура грузит меня проблемой: недавно из института со скандалом — за связь со студенткой — выперли молодого преподавателя. Но мне-то зачем этот риск?
Запыхавшись, она, наконец, догнала меня и впервые за время нашего общения улыбнулась.
— Ну, и о чем же мы будем говорить? — спрашиваю суховато.
— Обо всем, — заверила она меня.
— Но мне-то ведь на вокзал надо, — взглядываю я на часы.
— Я знаю, — решительно сказала она.
— Откуда?
— Студенты знают о преподавателях больше, чем Вы думаете. Я провожу Вас и задам всего несколько вопросов. Можно?
Я уж не стал советовать ей задавать вопросы вовремя: на лекциях.
— Ладно, идемте, — говорю, и мы пошли пешком, благо время мне еще позволяло и не было необходимости заходить по пути в хозяйственный и продуктовый магазины, и мы действительно поговорили дорогой обо всем понемногу, от библейской истории до модерна и до мельтешащей вокруг жизни. Чаще спрашивала она; но кое-чем поинтересовался и я у нее, и тут выяснилось, что живет она вдвоем с мамой — вот она, маленькая разгадка ее проблем: этой назойливо умной девочке не хватает всесильного и всезнающего доброго папы; сколько их обожглось на этом; сколько соблазнителей воспользовалось проблемами этих девочек!.. Правда, меня роль отца-искусителя не влекла — сама эта роль вызывала во мне некоторую эстетскую брезгливость.
А девица чем-то напомнила мне мою Ирину, только юную. Правда, для полного сходства девице не хватало крупной составляющей: некой хитрости и полной уверенности в себе юной самки, что ли, которых у Ирины было хоть отбавляй? Карина пугала меня своей прямолинейной настойчивостью: еще раза три потом провожала на вокзал, — однако никаких душевных волнений высечь во мне так и не смогла: я по-прежнему видел в ней лишь настырную любознательную отличницу и не парился по поводу несходимости наших с ней координат во времени и пространстве. Да и как иначе? Я не мог позволить себе легкомыслия ни влюбиться в нее, ни влюбить ее в себя: кроме страха быть разоблаченным какими-нибудь охотниками до разоблачений, на моем месте грех было размениваться на такие мелочи, как смутные влечения студентки, которая сама еще не знает, чего хочет: я ждал большего — может, даже главного: были, были предчувствия, — и я не хотел пропускать этого главного из-за каких-то мелочей… А всего через два месяца я встретил Тебя, и Ты заслонила собой всё остальное. В том числе и эту настойчивую девицу.
Карина же на пятом курсе благополучно вышла замуж и потерялась из виду. А года два назад опять обозначилась, уже на соседней кафедре, и мы теперь здоровались как старые знакомые… Выяснилось, между прочим, что живет она опять с мамой; о муже и детях народная молва умалчивала.
И не о ней ли доходил до Тебя смутный слух, когда Ты допытывалась у меня относительно "молодых филологинь", которые, будто бы, кишмя кишели у нас в институте и мечтали умыкнуть меня у Тебя?..
Карина — да уж и не Карина вовсе, а миловидная и еще молодая дама Карина Яковлевна — внешне почти не изменилась; правда, теперь в ее повадке исчезло бесстрашие — видно, успела наполучать за это шишек; зато прибавилось желания тихо жить и терпеливо делать институтскую карьеру.
* * *
Однажды, уже после развода с Тобой, в преподавательской столовой я попросил разрешения сесть со своим обедом за ее столик:
— Позволите?
— Да, конечно же, Владимир Иванович! — живо ответила она, одарив меня светом своих серых глаз, и, когда я сел — спросила: — У Вас в последнее время такой потерянный вид. У вас что-то случилось?
— Да, — согласился я. — Трудно пережил развод.
— А вы не пробовали утешить себя как-нибудь?
— Честно говоря, пока что не приходило в голову.
Она на секунду пристально в меня вгляделась — будто оценивая на глаз: чего я стою? — и тихо, так как кругом были люди, предложила:
— А Вы приходите в гости, на чай — развеяться.
— Да? — удивился я такому простому выходу из положения. — Когда?
— Когда хотите.
— Мне неловко нагружать Вас своими проблемами.
— Какие могут быть счеты! Мы же старые друзья?
— Конечно! Спасибо за поддержку…
Она неспешно закончила свой обед и перед тем, как встать и уйти, достала из сумочки и протянула свою визитку с домашним адресом и телефоном.
* * *
Я принял приглашение и следующим же вечером явился со скромными подарками, приличествующими рядовому визиту: букет золотистых хризантем и коробка конфет к чаю. Однако ехал я с некоторым волнением — правда, и иронизируя над собой: "Куда прешься, старый ты ловелас — никак не унимают тебя годы!" — и все же слабо надеясь, что, авось, чаепитие развернется в какие-то отношения с неизвестной степенью глубины (волновала именно неизвестная степень глубины) — ведь ничто этому не мешает: мы взрослые свободные люди, ничем как будто бы не обремененные…