Встречен я был Кариной Яковлевной радушно-сдержанно, снова омыт светом ее глаз и усажен за чай. В уютной, ухоженной квартире стояла тишина, но мне казалось, что, кроме самой Карины, кто-то здесь есть еще — дверь в одну из комнат была плотно прикрыта; оставалось впечатление, что этот кто-то сейчас выйдет познакомиться со мной, поэтому оставался настороже.
— Вы живете с мамой? — спросил я, наконец, Карину, желая упредить не мной расписанную программу.
— Да. Но она сегодня в гостях у своей сестры, — с улыбкой ответила она, догадываясь о моих опасениях. — Завтра обещала вернуться.
Так что больше ничто не мешало нашему сближению позиция за позицией. Да сама атмосфера в доме способствовала этому: мягкий свет кругом, тишина, абсолютный порядок в доме, тяжелая старая мебель с темной полировкой и тугими сиденьями, обилие старинных безделушек, сияющие хирургической чистотой фарфор и серебро на столе; правда, на всем в квартире лежал отсвет обильной женской ауры и явная нехватка ауры мужской…
И сама хозяйка (чуть старше того возраста, в котором встретилась когда-то мне Ты) была прелестна: в старомодном вечернем платье, без тени красок на лице, — будто нарочно гася свою молодость из уважения к моим сединам и подсказывая мне: меньше пафоса — больше доверия друг к другу; но свежесть ее лица невозможно было спрятать, и я невольно возвращался к мысли о том, что занимаю здесь чье-то место по недоразумению… Мало того, она была абсолютно вышколена: ни разу меня не перебила, внимательнейшее при этом слушая, в то время как сам я, забываясь, перебивал ее не однажды, впрочем, тут же прося прощения — рядом с чужой вышколенностью куда заметней собственные промахи.
И вполне естественно, что в этой, хотя и совершенно трезвой, но так располагавшей к сближению обстановке уже к полуночи мы были готовы лечь вместе в постель, и мы это с непреложностью осуществили. И в спальне тоже все было мило и эстетично: и сама спальня с теплыми тонами убранства и ненавязчивым полумраком, и хруст безукоризненных простынь, и Каринино чувство собственного достоинства, и ее в меру тихое попискивание во время акта, и ее удовлетворенность, и умеренные похвалы по поводу моих скромных сексуальных возможностей, и ее уверенность в себе и в своей власти надо мной…
Хотя сам-то я по поводу этого события, моего участия в нем и моих возможностей придерживался несколько иного мнения… Конечно же, мой сексуальный голод заставлял меня держаться на высоте — я набрасывался на Карину так, будто не был с женщиной много лет, и ей это нравилось; но было еще одно обстоятельство, неведомое моей доброй партнерше: это Ты была вместо нее там, заслоняя собою ее, это Тебя я мучил и терзал, Тебя одну помнил, в Тебя вгонял, вместе с обидой, страсть неутоленного желания, Тебе мстил, изменяя со случайной женщиной по имени Карина, Тебе предназначал все, что отдавал теперь ей, Тебя любил, о Тебе думал!.. Но был со мной еще и страх, что всему, что было когда-то у нас с Тобой, не повториться больше, и немыслимая печаль заставляла меня цепляться за эту женщину и длить судороги сексуальных всплесков…
* * *
Мы стали встречаться по выходным или у меня, или у нее; иногда выходили на-люди. Встречаться чаще — не получалось: Карина много работала, готовясь к защите; она оказалась настолько организованной, что и меня подталкивала достать из забвения заброшенную докторскую да попробовать ее закончить.
Огненные страсти как-то быстро улеглись, и отношения наши стали спокойными и полезными: снимали напряжение и спасали от одиночества.
Милая Карина… Тот девичий ее задор давно изросся в ней — она стала доброй покладистой женщиной, и рядом с ней я — кажется, впервые в жизни — воистину отдыхал, будь то в постели, за обедом, на прогулке или филармоническом концерте. Наверное, такой и должна быть жена: благоразумной и практичной, способной поддержать мужа в добрых начинаниях и удержать от безрассудных? Одним словом, надежной опорой.
Через некоторое время я понял, что та отрасль науки, которой она занимается, особенно ее не интересует, а пишет она диссертацию лишь затем, чтобы иметь в будущем надежную работу и приличный заработок. По некоторым признакам я даже догадался, что она и меня-то выбрала из вполне практического расчета: свободен, неглуп, опытен в жизни, — с таким вполне можно строить семью, даже рожать и растить детей; а что касается разницы в летах — так это для ее спокойного характера не помеха: с таким еще надежней. И она не роняла себя от этого в моих глазах — такая расчетливость достойна всякого уважения. Да и мне, слегка уставшему от жизненных перипетий, теперь, наверное, нужен именно такой стиль жизни: размеренный, комфортный и чистоплотный, при обоюдном согласии, без душевных терзаний и необходимости преодолевать какие-то чрезвычайные обстоятельства и преграды.
* * *
Уже чуть ли не полгода наших с ней отношений прошло? — когда, успокоившись, наконец, от душевных передряг, я немного заскучал; чего-то не хватало. Остроты? Пряности? Встрясок? Каких-то особенных праздников?.. Она догадывалась, конечно, что мне чего-то недостает, и старалась — да что старалась! — до сих пор старается восполнять какие-то недостачи: и экзотические блюда всех кухонь мира появляются тогда на столе, и красивая посуда, и салфетки безукоризненные, и собственные наряды ею придумываются для таких случаев, и я ценю эти усилия — до горячей благодарности, до слез умиления. И в самом деле, такие праздники удаются на славу… Но иногда бывает просто мучительно. Потому что праздники, строго говоря, не ухищрениями создаются, а особенными состояниями души, от которых эта самая душа взмывает в небеса — неважно, сидишь ли ты на празднике с кем-то вдвоем, или целой компанией, или всего лишь один-одинешенек…
Конечно же, я вспоминал о Тебе, и вспоминал чаще, чем полагалось бы; оказывается, Ты въелась в меня настолько, что я оказался избалован — да что избалован! — отравлен Твоим прихотливым, изобретательным на фейерверки фантазий характером… Нет, я не укорял и не проклинал Тебя, не жалел, что расстались — а просто, чем бы ни занимался, тихо, без единой жалобы помнил о Тебе, тосковал и предательски сравнивал Тебя с Кариной… Но она и тут оказывалась на высоте: понимала, что это со мной, и ни разу не упрекнула — лишь окликнет с улыбкой, поймав мой остекленелый взгляд:
— Владимир Иванович, где Вы?
— Да… задумался немного, — оправдывался я, встряхнувшись и стараясь выглядеть легкомысленней.
— Где Вы были? Я бы очень хотела попутешествовать с Вами по закоулкам Ваших мыслей, — обезоруживала она меня, и я начинал рассказывать ей об одном из своих мысленных потоков, умалчивая о других, и рассказ мой вполне мог сойти за правду.
Однако постоянная ее готовность быть всегда рядом слегка утомляла; мне не хватало некоего витамина радости… Несмотря на предлагаемую ею серьезность отношений, я выскальзывал из них, давая понять, что наши отношения пока лишь — чисто дружеские, оставаясь благодарным ей за то, что она со мной терпелива — как с больным ребенком… Да ведь я и в самом деле все еще болел Тобой.
17
Однажды, через год с небольшим после нашего с Тобой развода, Ты позвонила мне и сказала:
— Мне надо с тобой поговорить…
Был воскресный вечер; перед этим я полтора дня подряд общался с Кариной: в субботу шатались по магазинам, выбирали подарки ее тете, потом были у тети в гостях (Карина терпеливо вовлекала меня в знакомства с родственниками), потом вернулись ко мне, и ночь наша получилась такой, что потом до обеда отсыпались. Но мне нужно было работать, и я проводил ее домой, хотя уходить ей явно не хотелось: казалось, ее беспокоит какое-то смутное предчувствие.
Перед тем, как сесть работать, мне бывает необходимо побыть в одиночестве… Ты позвонила мне именно в этот час, и — странно как! — во мне, еще не остывшем как следует от предыдущей ночи вдвоем с Кариной, всё всколыхнулось с прежней силой: и раздражение Твоей изменой, и тоска по Тебе, и радость снова слышать Твой голос, и ликование: наконец-то Ты позвонила!
— Мне надо с тобой встретиться и поговорить, — сухо сказала Ты; но по интонации, хорошо мною различимой, я сразу понял из этой Твоей сухой фразы, что Ты хочешь возобновить наши отношения; однако уязвленное самолюбие не давало моему ликованию прорваться.
— О чем Ты хочешь поговорить? — спросил я сдержанно.
— Это не телефонный разговор, — ответила Ты. — Ты сейчас один?
— Да.
— Так, может, позволишь зайти?..
И в меня впились, как две острые иглы, желание немедленно согласиться и увидеть Тебя — и осторожность обманутого: что-то в Твоей интонации настораживало.
— Нет, — ответила за меня моя осторожность. — Давай — в кафе.
— Хорошо. В кафе "Весна". Помнишь, бывали там?
— Конечно, помню. Через час — согласна?
— Да…
* * *
Ты опоздала ровно на три минуты. Это совершенно в Твоем стиле: опоздать — но не раздражать слишком большим опозданием… Мой взгляд жадно ловил изменения в Твоей внешности: да, стала еще стройней и суше, а лицо — странно усталое, тусклое какое-то, с подурневшей кожей; как Ты следила за собой когда-то! И где блеск Твоих глаз?.. Ты привычно чмокнула меня в щеку, и сквозь запах духов пробился запах табака… Мы разделись в фойе, прошли в зал и долго искали пустой столик — чтоб никто нам не мешал.
— Что Тебе заказать? — спросил я, когда, наконец, уселись.
— Закажи бутылку вина, салат и что-нибудь мясное — ты же знаешь, я не привередлива, хотя кафешным меню предпочитаю приготовленное самой, — ответила Ты, вынула из сумочки пачку сигарет и нервно закурила.
— Чего это Ты взялась курить? — спросил я.
— В этой чертовой жизни не только закуришь, но и запьешь, — усмехнулась Ты невесело.
— Ты сильно изменилась, — сказал я.
— Странно, если б мы не менялись! — и опять невеселая усмешка.
Принесли вино и салаты.
— За что выпьем? — спросил я, наполнив бокалы.
— Давай — за наше прошлое; оно было к нам благосклонным! — решительно предложила Ты и столь же решительно выдула бокал, будто Тебя мучила жажда, а в бокале не вино, а вода.