Я смотрел на Тебя, слушал и — не узнавал: это была Ты — и не Ты; то решительное, бесшабашное, что раньше било из Тебя, лишь мило подсвечивая Твою легкость и женственность — теперь грубо выпирало, заполнив, кажется, Тебя всю. Нет, я все-таки узнавал Тебя, но Ты была не моей! Что с Тобой стало?..
— Почему Ты вдруг про меня вспомнила? — спросил я. — И, вообще, как Ты живешь? Как Алена? Как родители?
— Спасибо, что помнишь о них.
— А почему я должен о них забыть? Мне это в самом деле интересно.
— Алена продолжает учиться. Родители… Отец все так же пьет, а мама перестала: сердечная недостаточность у нее.
— А Ты?
— Я?.. Налей еще — почему ты забываешь о своих обязанностях мужчины за столом? — капризно сказала Ты, и когда я налил — опять отпила полбокала.
— Ты стала много пить? — спросил я.
— Так жизнь всему научит, — раздраженно произнесла Ты одну из мерзких банальностей, которые я терпеть не могу: жизнь ведь учит только тому, чему позволяешь ей себя учить, — и если б Ты по-прежнему была со мной, то чувствовала бы фальшь этой чуши и не городила бы ее…
— И все-таки — почему Ты вспомнила обо мне?
— Я… я вытурила своего, как ты выражался, хахаля и живу одна.
— С Аленой, хочешь Ты сказать?
— Алена, между прочим, собирается замуж.
— О, сколько новостей! — сказал я, заметив при этом, что Ты увиливаешь от прямых ответов на вопросы. — Передай ей, что я искренне желаю ей счастья в замужестве — она этого достойна.
— Ты можешь и сам сказать ей это.
— Могу… Но что с Тобой? Почему вы так быстро разошлись?
— Видишь ли… В нас слишком много остается от прошлого. Ты был добрым и имел терпение — а он пришел из другой, грубой жизни… Я ему нужна была без прошлого — он хотел вытравить его из меня, заставлял, чтобы все забыть, пить вино, и вообще… Не нужна ему ни моя душа, ни разум — только тело.
— Но, по-моему, Тебе самой хотелось именно этого?
— Прости меня; это было такое нелепое затмение!
— Если б я не простил, я бы сейчас не пришел.
— Спасибо. А ведь я до минуты помню, как у нас с тобой всё было. И вспоминаю все чаще. И вот подумала… Может, нам?.. — и, не договорив — как раньше, когда нам не были нужны слова — положила ладонь на мою руку, лежавшую на столешнице. От Твоего прикосновения у меня перехватило дыхание, но усилием — чего: воли — или осторожности? — я подавил желание взять Твою руку в свои.
Я, я должен был сию минуту решить… И если б я хотел отделаться от Тебя, когда Ты позвонила, мне бы это было легче простого: ведь я теперь не один!.. Но я умолчал о Карине, и только тут, в кафе, вдруг понял, почему не углублял отношений с Кариной: я ждал Твоего звонка, я предчувствовал его!..
— Ну что ж. Над Твоим предложением надо подумать… хотя бы дня два, — как можно спокойнее сказал я, хотя был в тот момент неприятен сам себе: насколько же я стал осторожным!.. И свербило от совершаемого по отношению к Карине предательства…
— А ты тоже изменился, — усмехнулась Ты. — Раньше ты был куда как решительней… Хорошо, давай подумаем.
* * *
После кафе я проводил Тебя до автобуса, вернулся домой и два дня потом честно думал. Карина звонила мне, намекая, что соскучилась, и чувствуя, что со мной что-то происходит, но я неизменно ей отвечал:
— Прости, но я сейчас очень-очень занят — мне нужно сделать одну работу.
И я действительно был занят: надо было на что-то решаться.
Теперь, через год после нашего с Тобой развода, я винил себя, только себя — за то, что так легко от Тебя отказался, не выдержал, перестал держать свои чувства в напряжении, расслабился, дал возможность Тебе влюбиться в другого, уйти… Да, я готов был отказаться от Карины — ничего я ей не обещал! — и исправить свою вину перед Тобой: снова крепко обнять Тебя и никуда уже не отпускать; да и Тебе, судя по всему, никуда больше не захочется.
Я восстановил в памяти всю историю наших с Тобой отношений: какими сладко-мучительными были они, как долго мы прорастали друг в друге, как менялись с Тобой, — разве можно это забыть? И на смертном одре, в последнюю минуту жизни я буду помнить о Тебе и благодарить судьбу, что Ты у меня была… Но сколько я мысленно ни всматривался в Тебя теперь — Тебя, той, прежней, непохожей ни на кого, не находил: видел лишь чужую женщину, утомленную жизнью, работой, сексом, дурными привычками, упрощенную, жаждущую выжать из жизни еще немного радостей. Но ведь таких легионы в одном только нашем городе!.. Моя любимая не может быть одной из легиона — она должна быть единственной, неповторимой; она должна парить над землей, а не волочить свою душу под грузом забот! Заботы, в конце концов, возьму на себя — но я должен восхищаться ею, а не жалеть!.. И в то же время Карина… — ведь я, кажется, позволил ей надеяться?
Все-все было мною тщательно обдумано. Оставалось нечто невыясненное: вдруг я чего-то еще не понял до конца и буду потом всю жизнь казнить себя?.. И меня осенило спросить у Станиславы: что происходит с моей Надеждой? — не упоминая о нашей с Тобой кафешной встрече. Они с Борисом должны знать; но я после развода с Тобой перестал с ними общаться: оставил Твоих друзей Тебе. Нашел телефон и позвонил, и Станислава рассказала мне свою версию событий…
Я, оказывается, переоценил Твоего хахаля: ему было нужно от Тебя совсем немного — гораздо меньше, чем я предполагал; даже диссертация, с которой бы Ты ему могла помочь, ему оказалась не нужна. А когда Ты ему надоела, он, видите ли, обратил взгляд на Алену и вознамерился ее соблазнить, а для этого взялся спаивать вас обеих… Устав от его приставаний, Алена со скандалом ушла из дома и живет у подруги, в то время как Ты сама не в состоянии его изгнать, так что Борису приходится помогать Тебе его изгонять, но осуществилось ли это изгнание окончательно, Станислава пока толком не знает, потому что Борис сам начал как-то странно себя вести, и теперь у Станиславы с ним весьма шаткие и очень неопределенные отношения; а что сейчас происходит дома у Надежды — ей неведомо, да и неинтересно… Боже мой, какая разрушительная цепная реакция!
Да-а, нагрузила меня Станислава!.. Еще и выговор сделала: дескать, вашей Надежде явно не хватило вкуса в выборе молодого партнера: ее драма — на уровне скабрезного анекдота… И тут у меня возникла кощунственная мысль: а не выдумал ли я Тебя, в самом деле, и не жил ли я все эти годы с Тобой, придуманной мною?.. Или Ты сама слепила в моем сознании собственный образ, подверстав его под мои вкусы? Вот это загадку задала Ты мне! Кто Ты на самом деле?..
* * *
И вот два дня прошли, пора давать ответ — а я даже разговаривать с Тобой не хочу от обиды: на кого же Ты меня сменяла!..
Ты позвонила сама. Когда я отозвался на звонок: "Алло!" — спросила меня: "Ты дома сейчас?" — и аппарат тотчас дал отбой… Я решил, что чей-то, Твой или мой, аппарат неисправен, и стал ждать повторного звонка, чтобы окончательно объясниться — но повторного звонка не было. А через полчаса — звонок в дверь, и тут я разгадал Твою хитрость: убедившись, что я дома, Ты тотчас приехала сама, и если только Ты войдешь, то уже вряд ли выйдешь, рассчитывая застрять у меня навсегда. Я решил Тебя не впускать — тихо прокрался к двери и вслушался: может, там кто-то другой?.. Звонили нетерпеливо: звонящий явно знал, что я дома; потом начали стучать. Потом раздался Твой голос:
— Открой! Ты же дома!.. Боишься меня, что ли? Я ничего тебе не сделаю, даю слово — но скажи хоть что-нибудь!
Я стоял в полуметре от Тебя, разделенный лишь дверью, и не шевелился. Ты умолкла, явно вслушиваясь — может, даже приставив к двери ухо — а потом продолжила свой монолог:
— Да, я обманула тебя однажды! Но давай сделаем еще одну попытку, последнюю — вот увидишь, я буду твоей верной собакой, твоей рабой до последнего дыхания; ничего мне больше не надо! Мне сейчас так не хватает тебя, твоего совета, твоего разума! И Алене тоже не хватает общения с тобой. Она тебя любит! Я знаю, что я виновата перед тобой. И Алена это знает — она так страдает из-за того, что у нас все развалилось, и готова ненавидеть меня за это! Да, я виновата: я всюду вношу разрушение! Мне иногда хочется покончить с собой — такой я кажусь себе тварью! Я боюсь за себя!.. — слышно было, как Ты всхлипнула там, за дверью; у меня разрывалось сердце от Твоего монолога и выступили в глазах слезы; я глотал их и продолжал стоять неподвижно. "Нет, — говорил я себе, — это не Ты, не Ты, не моя Надежда, и я Тебе не открою, не открою, не открою, даже если Ты начнешь ломать дверь!"
— Ну откуда мне было знать, что женщина всегда, при любом варианте проигрывает? — продолжала Ты после всхлипа. — Неужели у Тебя нет жалости ко мне, стоящей тут, под дверью, и всё проигравшей?
Я едва не крикнул в ответ: "Есть, есть у меня жалость!" — но воздержался. А Ты снова замолчала. Я даже подумал, было, что Ты ушла. Но Твой голос, теперь уже гневный, раздался снова:
— Ну и сиди за своей дверью! А я все равно тебя люблю, и ты был моим и моим остался, если даже будешь с другой и если я буду с другим или уеду за тысячи верст! Потому что мои клеточки вросли в тебя, а твои — в меня! Запомни: это навечно!.. — затем стало слышно, как Ты стучишь каблуками, спускаясь по лестнице, и уже с лестницы крикнула на весь подъезд: — Я все равно тебя люблю, и тебе ничего с этим не поделать!..
* * *
Уже и тот памятный день далеко, а всё — как вчера.
Продолжаю влачить свою жизнь и честно делаю, что могу, не замахиваясь на большее. Докторская так и остается недописанной; зачем? Хлопоты, что сопутствуют этой проблеме, мне всегда были скучны — я привык заниматься лишь тем, что мне интересно, а заработка моего мне хватает и так.
Наши с Кариной вялые отношения продолжаются; мало того, она, исчерпав свое терпение, решительно взялась подводить более прочную базу под наше с ней общее будущее, и оно, кажется, уже просматривается — ее героическими усилиями. И я отчасти благодарен ей за это: что стало бы со мной без нее? Потому что есть одна серьезная опасность для меня: в последнее время надо мной нависает тень мизантропии, которая пытается накрыть меня с головой — а Карина, добрая душа, спасает меня от нее, загораживая своим телом, и роль спасительницы только придает ей сил. Под ее благотворным влиянием я, может, даже допишу и защищу свою докторскую (чем порадую своего древнего товарища Илью), хотя мне эта докторская… Я, наверное, буду похож тогда на Мюнхгаузена, который тащит себя из болота за волосы; так и хочется прыснуть со смеху над собой.