— Почему я?
— Не знаю… Никому не давала; от мужа прятала.
Это что же, она отдает мне самое дорогое?
— Ладно, давай, — взял я папку и сунул в свою сумку.
Наконец, простились; я высказал ей неопределенную надежду на встречу и пошел к товарищу — до него оставалось уже недалеко — отдохнуть у него хотя бы часа два перед тем, как идти в институт. А образ Надежды в мозгу, как только мы попрощались и разошлись, стал легким и смутным.
* * *
В течение дня воспоминание о ней легонько щекотало самолюбие: как же, в тебя, теряя голову, втюрилось молодое существо; я был благодарен ей — однако чувствовал и досаду: не так это должно быть — слишком уж все пошло и убого: чужая замызганная квартира, чья-то жена, синяк под глазом, обдерганное пальтишко — сидит меж двумя мужчинами, поет песенки под гитару и строит одному из них глазки… Да и сам хорош: будто в грязце вывалялся. Впрочем, если подумать, не во всякой ли влюбленности есть элементы и грязцы, и безвкусицы?.. А, с другой-то стороны, если б человек имел безупречный вкус — влюблялся бы он когда-нибудь?.. Так пусть это маленькое приключение останется навсегда наваждением буйной весенней ночи. Пройдет. Главное — держать интеллект на страже…
Так думал я, возвращаясь памятью к прошлой ночи, и весь день чувствовал себя усталым: после обеда навалилась сонливость, слабый буфетный кофе не помогал; мечталось об одном: скорей закруглиться с лекциями — да на электричку, и дома — на бочок… Но надо было еще тащиться в Дом Молодежи.
И все-таки я нашел в себе силы приехать туда и провести занятие.
Надежда, конечно же, не пришла; на вчерашнем ее месте сидел один Арнольд, посылая мне глазами отчаянные сигналы. Отсыпается моя подружка и залечивает душевные травмы, — усмехался я. — Да оно и к лучшему: еще на одну такую ночь сил у меня уже не хватит, тем более что завтра с утра — опять лекции… И все же меня не покидал некий элегический туман: так приятно, черт возьми, когда тобой восхищаются, любят тебя!..
Наконец, занятие — слава Богу, последнее здесь — кончилось. Наших семинаристов ждало новое развлечение: встречи в Доме Актера, — а я попрощался, вышел из аудитории и иду себе по фойе, думая об одном: скорей, скорей на электричку… И тут — она! Идет прямо на меня, цокая каблуками и улыбаясь, вся новая, свежая, и — в совершенно другой одежде: легкое светлое пальто нараспашку, белый шарф до колен, на ногах — те, прежние, щегольские сапоги на тонких каблуках; светлые волосы — в крупных локонах. И никакого синяка на лице — глаза сияют чисто и ярко; и — ни следа от вчерашней неуверенности в себе. Нарядная одежда тому причиной — или что?
— Привет! — я ей — удивленно. — А где же твой синяк?
— Есть прекрасное средство от синяков — бодяга! — смеется.
Да не бодяга тому, верно, причиной — а здоровье и молодость! Хотя, если всмотреться, остатки синяка тщательно припудрены и замаскированы голубыми тенями на веках, тушью на ресницах…
— Ты, я смотрю, дома была?
— Да, забрала вещи.
— С мужем помирилась?
— И не подумала!.. Вы — в Дом актера?
— Нет, — качаю головой. — В деревню, отсыпаться.
Глаза ее озорно блеснули:
— А я вот возьму и поеду с вами! Можно?
Ну, шальная!.. И по-прежнему — почтительное "вы"… Я отрицательно мотаю головой: нет, милая, мой скит не готов к таким виражам — хотелось бы оставить его оплотом отшельничества… Да и — вдруг жена с проверкой? — еще не хватало там бабьих дрязг!
— А ты давай в Дом Актера! — говорю. — Там такое сегодня будет!
— Неужели вы не поняли? Я не хочу без вас! — она с вызовом глянула мне в глаза. — Можно, я хоть провожу вас на вокзал?
— На вокзал — можно.
* * *
До отправления электрички оставалось двадцать минут. Проездной билет у меня был, и мы пошли прогуляться. Стояли сумерки с высоким светлым небом и лимонным закатом. На привокзальной площади зажгли фонари, было людно; после ночного снегопада в городе днем текли ручьи и чавкал мокрый снег, а теперь подмораживало — под ногами звенели льдинки. Мы шли по обледенелому асфальту, смотрели на закат, в ту сторону, куда мне предстояло ехать, и я рассказывал ей про сегодняшнее занятие.
С краю площади, прямо на асфальте торговали всякой мелочью: семечками, орехами, цветами. Когда мы проходили мимо, она сказала: "Подождите немного", — и пошла вдоль ряда. Куда она — за семечками мне в дорогу, что ли? Я смотрел, как она идет — быстро и легко, будто танцуя, неся гибкое тело, помахивая в такт рукой на отлете с зажатой в ней перчаткой.
Она подошла к смуглой пожилой узбечке в ярком платке, торговавшей цветами, и стала выбирать тюльпаны. Я кинулся туда — расплатиться.
— Это — вам, — подала она мне букет из пяти жалких, бледных тюльпанчиков с остроклювыми, перевязанными ниткой бутонами.
— Да ты что! — онемел я от удивления: я много дарил в жизни цветов, но самому мне вот так, от души, никто, кажется, их не дарил. — Я возьму еще, и ты заберешь их все! — сказал я.
— Нет-нет-нет! — категорически возразила она. — Возьмите, и пусть они вам напоминают о… нашей встрече!
В конце концов, торговка предложила мне оптом, по дешевке, весь остаток, штук тридцать; я их забрал, и мы их поделили пополам.
— Спасибо! — сказал я Надежде. — Разбитый надвое букет пусть будет символом нашего прощания. Я поставлю их, буду ждать, когда распустятся, и вспоминать тебя (хотя, честно говоря, не верил, что эти чахлые тюльпаны способны распуститься). И давай-ка вот что, — продолжил я, уже строго. — Езжай домой и мирись с мужем! А эти сутки я оставлю себе на память как путешествие в молодость. Обещай вернуться домой; подурили — и хватит!
Она промолчала.
— Ну, пока! Прочитаю рукопись — позвоню, — сказал я ей так же строго, не давая повода для пустых надежд (даже и звонить не буду, — решил про себя, — верну рукопись через Арнольда), и пошел себе, но на высоком крыльце не выдержал — оглянулся. Она стояла все там же и смотрела мне вслед широко открытыми глазами, полными недоумения — будто ее настигло несчастье, и она никак не может понять: за что? А я повернулся и вошел в вокзальные двери.
6
Вечером в деревне, сидя за рабочим столом, я поглядывал на эти недоразвитые тюльпаны в стеклянной банке и думал: жалко выбрасывать; завянут — так выброшу, и Надежда уйдет вместе с ними; а пока пусть побудут…
А когда на следующий день вернулся из города снова — распустились! Распахнули алые лепестки, открыли золотое с бархатно-черным нутро; листья, напитавшись водой и светом, зазеленели. Солнце добралось до стола, и всё вместе: цветы, зеленые листья, прозрачная вода в банке, преломивши лучи и рассыпавши по столу с бумагами радужные круги, — наполнило меня ликованием, и всплыло имя: "Надежда"! Я сказал его вслух — оно состояло из шорохов и шелестов и обозначало надежду — на что?.. Я осаживал свое ликование: подожди, не суетись, не поддавайся…
А вечером сел, наконец, за ее рукопись. И сразу понял: взялся за безнадегу; это был черновик, написанный, к тому же, неряшливо: плохим почерком, с зачеркнутыми, исправленными и дописанными между строк и на полях словами, фразами, абзацами. Я возмутился: неужели она так самонадеянна, что вообразила, будто кто-то возьмется разбирать эти каракули за красивые глаза?.. Да на кой мне это — меня никто не обязывал! Пролистаю — чтоб только понять, о чем речь — и дам отписку!
Рукопись представляла собой автобиографическое повествование о ее детстве, обидах, обманах и вражде к ребенку нищего жестокого окружения… Точнее — об отношениях девочки-подростка, имеющей развитое воображение, способной думать и мечтать, пробующей писать стихи и дневники, и — ее матери, девчонкой сбежавшей из голодного, обобранного села в город искать свою долю, ставшей крановщицей на заводе, а затем — обманутой, оказавшейся с ребенком на руках женщиной в промерзшей комнате барака, срывающей свои обиды на ребенке… Одним словом, бедность на грани нищеты, безысходность и изматывающая обеих, мать и дочь, череда приступов взаимной любви, вражды, жалости…
Однако в этом сумбурном повествовании был яркий эпизод, ради которого, кажется, и затеяно все остальное: получившая паспорт шестнадцатилетняя девчонка одержима мечтой найти родного отца. Она бродит по городу, всматривается в мужские лица и гадает: он — не он? — и когда ей кажется: он! — долго идет за ним и наблюдает…
Подруга ее, которая знакома с ее проблемой и у которой есть дома телефон, находит в телефонной книге фамилию и инициалы ее отца; после мучительных сомнений героиня насмеливается позвонить туда. Откликается мужской голос, но она не решается ответить. "Кто-то балуется", — говорят на том конце провода и кладут трубку. Разумеется, за этим следует описание смятения в душе девочки-подростка только оттого, что она слышит голос отца… Она узнаёт домашний адрес владельца телефона и отправляется туда в ближайший выходной… Дальше идет описание встречи и переживание ее девочкой: как у нее стучит сердце, когда она нажимает кнопку звонка, как дверь открывает мужчина (описание его опускаем) и грубо спрашивает ее: "Чего тебе надо?" — и как она отвечает: "Я ищу отца", — и показывает свой паспорт. Мужчина заглядывает туда мельком, затем лицо его делается злым, и он кричит: "Иди отсюда, психопатка — сейчас милицию вызову!.. И не смей больше звонить!.." — понял, значит, что звонила по телефону она…
Да, тема трудная. О подростках-мальчиках и в русской, и в мировой литературе написаны горы книг, а вот о девочках — почти ничего, а что есть, не стало фактом большой литературы, так что образца, так сказать, не существует. Хотя, впрочем — а Достоевский, а Пастернак?.. Но, во-первых, это мужчины, а, во-вторых, повести их о девочках — всего лишь фрагменты большого и целого; так что тема еще ждет открытий…
Если б взяться, да помочь ей превратить черновик в повесть… И вместо того, чтобы пролистать его, я потратил чуть не целую ночь и распутал там каждую фразу… Сложное впечатление оставил он у меня — смесь удивления и раздражения: явно талантливым человеком написано; но между этой пробой пера и окончательным воплощением — бесконечность; сколько же талантливых людей рождается, совершенно не умея ни развить себя, ни напрячься до сверхусилий, кого-то в своих неудачах потом виня и на кого-то уповая…