Но сквозь эти размышления на меня взирали Надеждины неподвижно-серьезные глаза, и до меня дошло: это же ее неразвитая душа сквозь эти глаза взывает о помощи! — так почему не помочь ей, хотя бы в благодарность за ту ночь, которой она пыталась одарить меня просто так, из доброты и щедрости?.. Выбившись из сил, я лег спать с тяжелой головой, но видел легкие сны, и все — о ней…
Снилось снежное поле и тропинка в снегу, и впереди на тропе — женщина: она стоит с открытыми светлыми волосами, подняв лицо к солнцу и жмурясь, будто ловит загар, а в ушах у нее — сережки, сияющие под солнцем радужными лучами так, что больно глазам; я медленно приближаюсь, смотрю на нее, силюсь узнать — но слишком слепят и снег, и сережки; вдруг она оборачивается ко мне испуганно, и я, наконец, догадываюсь: это же она! — хочу крикнуть: "Не бойся!" — и не хватает сил разжать рот…
Или — еду верхом по сельской улице; сумерки, лошадь бежит тряской рысью, а я — как в детстве — сижу на ней без седла и поглядываю по сторонам; по одну сторону — деревенские дома, по другую — уходит ввысь крутой склон с тропинками, и наверху — тоже дома… И вдруг один из домов там, наверху, будто охватило пламя — так отразилось в его окнах багровое закатное солнце. Знаю, сзади скачет товарищ; останавливаюсь и жду, чтобы показать ему тот дом, и когда он подъезжает — всматриваюсь: на лошади — Надежда! Но пока я ее ждал, наверху все погасло; я кричу, чтоб догоняла, стегаю лошадь, и она несет меня вверх: там, выше, еще дома — я застану этот свет!.. Я уже высоко; оглядываюсь, но внизу — уже мрак: ничего не видать…
Знаю, что сны — наша вторая жизнь: без них она — как цветы без запаха, как звук без эха; они придают жизни глубину, объем и чувство тоски по тому, чему нет имени… После тех снов я копался в сонном сознании: вестники чего они? — и пытался сложить из их осколков Надеждин образ. О-ох, ловушки! — подсказывал разум. А подсознание готовилось к встрече.
* * *
Через два дня утром — снова электричкой в город. Уже не глазею по сторонам, не читается: все мысли — о ней и о ней: эта дурочка, конечно, вернулась домой — ведь так куда удобней, чем мотаться по чужим углам; а неприятности, вроде фингала под глазом, который муженек засветит ей еще раз — лишь залог прощения и будущего мира; бьет — значит, любит…
Но хочется чуда… Желая продлить ожидание, заставил себя сначала провести две двухчасовых ленты, пока, наконец, не добрался до телефона и не набрал номер; на том конце провода пошли ее звать, а сердце стучит, и стыдно за него: да что же это такое, что за слабость?.. И вот — ее далекий, как эхо, сдержанный голос в трубке: "Алло?".
— Привет! — легкомысленно кричу я и добавляю, уже весьма сухо: — Хочу поговорить о рукописи, если вам интересно.
— До пяти я не смогу уйти, — прошелестело в трубке.
— А потом?
— Потом я в вашем распоряжении.
— Хорошо! — голос мой взмыл; до пяти — еще ужас сколько времени, но уж я не отступлюсь, подожду; поработаю пока в библиотеке: — У входа в городскую библиотеку в шесть — согласны? — кричу ей.
— Да, — опять — далеким шелестящим эхом…
Ровно в шесть я вышел из библиотеки; она уже ждала.
Странно, как она все время меняется: то же лицо, те же волосы, то же светлое пальто с длинным белым шарфом — но тогда вся она была праздничной и светилась, а теперь — будто под налетом пепла. Зрение отмечает малейшие изъяны в ее внешности, и изъяны кричат о себе… Ну да ведь работала целый день — чего же я хочу? Только одни глаза пробиваются из-под пепла, тайно радуясь встрече.
— Где будем говорить? — спрашиваю. — Может, погуляем?
— Нет, — робко просит она, — пойдемте ужинать к моей подруге?
— А не слишком ли это — заявиться на ужин посреди недели?
— Нисколько. Нас ждут.
Ну что ж; праздник продолжается?.. Только неудобно с пустыми руками; предлагаю зайти в магазин, покупаю торт, бутылку вина.
— А к мужу, как я велел, вы вернулись? — спрашиваю дорогой.
Она смущенно улыбается и отрицательно мотает головой.
— Где же ты живешь? — мгновенно чувствую горячую волну соучастия в ней, решительно переходя на ты.
— Вот у подруги и живу.
* * *
В квартире нас первым делом облаивает великолепный легавый пес коричневой масти с россыпью по шкуре мраморно-серых пятен. А уж потом, оттерев его, нас встречают хозяева, и ты знакомишь их со мною.
Станислава Донатовна и Борис Андреевич — некая середина меж нами и тобой: оба моложе меня, но старше тебя; оба почти одинакового роста и в то же время такие разные: она — в больших очках с золоченой оправой, с тонкими чертами лица, гладко причесанными волосами, в строгом платье со стоячим воротником. Образ монашки? Курсистки из прошлого века? Где я ее видел?.. А у него — румяное лицо, темная кудрявая шевелюра, легкая куртка нараспашку и неторопливость радушного хозяина…
— Ну, наконец-то, а то Надя нам про вас уши прожужжала! — смеется хозяйка. Оба разглядывают меня, маскируя внимательные взгляды улыбками и возгласами приветствий.
Нас раздели в прихожей; на этот раз ты в черном платье из китайского шелка с россыпью по черному полю золотых листьев и — в черном деловом пиджачке, — новая, улыбающаяся, уже стряхнувшая с себя пепельный налет. Как быстро ты меняешься! И держишь меня за руку, боясь потерять.
Хозяйка кое-как отцепила тебя от меня и утащила на кухню — помочь с ужином, а Борис Андреевич повел меня показывать гостиную со стандартными креслами, диваном, телевизором и музыкальным центром, со стандартным журнальным столиком, с обеденным столом и стайкой стульев вокруг; нестандартен здесь только стеллаж от пола до потолка вдоль одной из стен, набитый книгами, да полочки с диковинами на остальных стенах: куски минералов, раковины, засушенные рыбьи головы с огромными пастями, вырезанные из древесных корней зверушки, — а меж полочками — фотографии горных вершин, скал, водопадов и быстрых рек с плывущими по ним резиновыми лодками, плотами и байдарками.
Мы с хозяином неловко топчемся, словно обнюхивающие друг друга самцы; я рассматриваю коллекцию диковин и задаю вежливые вопросы — он сдержанно отвечает. Оказывается, собрал их он сам, поскольку любитель природы, рыбалки и путешествий, и все эти виды Кавказа, Памира, Саян и Алтая снимал тоже он; на плотах и лодках — он же; и все это — с достоинством и самоуважением. Однако меня больше тянет к книгам; рассматривать чужие библиотеки — моя слабость: покажи мне ее, и я скажу, кто ты!.. Пробежал взглядом по корешкам: разброс вкусов — обширный; большой раздел поэзии; есть редкие, только для спецов — но уж у спецов они вызовут трепет… Не ожидал, что меня приведут в такой дом.
— Хорошая библиотека, — похвалил я.
— Это — по Станиславиной части, — отозвался хозяин. — Мои тут — только приключения и география.
— Ну что ж, и они представлены достойно…
Тут хозяйка, войдя, попросила Бориса — мы с ним уже на "ты" и без отчеств — раздвинуть и поставить на середину комнаты стол; я предложил свою помощь, и мы, пыхтя, это проделываем. Затем стол тотчас оказывается застеленным белой скатертью; Станислава Донатовна расставляет посуду, а ты принимаешься носить блюда. Мы с Борисом, не мешая, разговариваем в сторонке, но я слышу и вижу боковым зрением только тебя, и ты, чувствуя на себе мой взгляд, носишься из кухни в гостиную, сняв свой строгий пиджак и вея черным шелковым платьем в золотых листьях, как пиратским флагом, гоняя, словно крыльями, вокруг себя волны воздуха, и уже само твое хлопотливое порхание создает атмосферу праздника, а во мне рождается стойкое чувство тревоги перед неизбежностью…
И, наконец, мы все, слегка уставшие от ожидания — за столом. Тут и наша магазинная бутылка, и самодельное розовое винцо в пузатой бутыли, и хрустальные звонкие бокалы, и сияющий белизной и сочными красками фарфор, и блистающие мельхиором ножи и вилки, и салфетки, и великолепные домашние закуски: грибочки, огурцы, помидоры, малосольная рыбка, густо посыпанный алой брусникой капустный салат, тушеный папоротник, — все это даже по виду необыкновенно; а тут еще — отварной, пышущий горячим паром картофель в кастрюле, потрескивающее в горячей сковороде жареное мясо… Видно, что гостей здесь любят и принимать, и потчевать… И мы начинаем наше импровизированное застолье; аппетит у всех отменный, а вино еще подогревает его.
— Откуда столько деликатесов? — спрашиваю, хоть и догадываюсь, откуда — но как не польстить хозяевам! — и они наперебой объясняют, что все заготовлено ими самими, что у них автомашина и отличный погреб, а сами они, большие любители собирать дары природы, приглашают желающих присоединяться к ним летом.
О, да я сам обожаю собирать грибы и ягоды! И я говорю хозяевам, глядя при этом на тебя, что мы обязательно поедем летом все вместе, и будем собирать, собирать, собирать!.. — и чувствую, что меня несет, словно поток — былинку, но уже ничего не могу с собой поделать…
Разговор закружился вокруг книг. Не удосужившись расспросить тебя о хозяевах заранее, полюбопытствовал: чем занимается Станислава?
Вот оно что: она филолог, редактор издательства, да еще время от времени публикует в местных газетах рецензии на книжные новинки!.. Простите, а как ваша фамилия?.. Ах, Павловская! Конечно же, обращал внимание — но мне казалось почему-то, что это почтенная дама… Странно только, почему мы до сих пор не знакомы? — в нашем миллионнике едва ли наскребешь полсотни живых душ, — мы просто обязаны знать друг друга в лицо! Выходит, все тут — свои?.. От осознания этого пространство за столом стало тесней, и я, пришелец из другого, холодного от одиночества мира, начал заметно оттаивать.
— С вами мы не знакомы только потому, — укоряет меня Станислава Донатовна, — что вы витаете в небесах и не видите вокруг себя женщин.
— Неправда! — возражаю я. — Надю же вот высмотрел!