— О, это еще кто — кого! — смеется Станислава.
И так получилось, что мы со Станиславой Донатовной слишком увлеклись разговором; вы с Борисом постепенно умолкли, а мы, забравшись в дебри филологии, заспорили по какому-то поводу…
— Знаете что? — заявила ты, прерывая нас. — А я хочу танцевать!
— Так это легко устроить! — поддержал тебя Борис, встал, включил музыкальный центр и ринулся, было, пригласить тебя на танец, но ты резво вскочила и успела протянуть руку мне. А Борис пригласил жену.
Кончился один танец, начался второй, потом третий; Станиславе с Борисом надоело, и они сели, а мы с тобой продолжали. Танцевала ты легко и неутомимо и предпочитала быстрые, энергичные ритмы: в экстазе ты закрывала глаза и мотала головой, а тело твое: бедра, торс, руки, — будто струилось, и струилось твое, в листьях цвета огня, черное платье… Я любил когда-то танцы, да обленился — но твоя податливость музыкальным ритмам и гибкие движения меня зажигали…
Но тебе не хватало этого — тебе хотелось, чтобы все вокруг танцевало и кружилось: остановившись, ты заставила нас с Борисом сдвинуть стол, освобождая середину комнаты, а затем организовала из нас танцующий круг, сама танцуя неистовей всех и отбивая такт ладошами, и мы, стряхивая с себя скованность, взявшись за руки, по-детски прыгали вокруг тебя и выделывали ногами черт знает что… Набесившись, снова танцевали попарно.
— Я останусь сегодня с тобой! — шепнул я тебе; ты, глядя мне в глаза и прикусив губу, энергично кивнула мне.
— Где ты у них располагаешься? — спросил я.
— В этой самой комнате, на этом диване, — скосила ты глаза.
Танцуя, я продолжал нашептывать тебе, как ты хороша, как милы хозяева и как здорово, что ты с ними дружишь. Но тут Станислава остановила музыку и объявила:
— Нет, так — нечестно! Объявляю белый танец! — затем снова включила музыку, решительно подошла ко мне и взяла за руку, а тебе ничего не осталось, как пригласить Бориса… Вроде бы, всё то же — и не то: наши со Станиславой тела не хотят двигаться в лад, музыка звучит какофонией; мы топчемся, сцепившись руками, и, чтобы что-то делать, разговариваем.
— Надя хороша, не правда ли? — говорит она.
— Да-а! — охотно соглашаюсь я.
— Чем вы ее так приворожили? Она же как свеча горит и, кроме как о вас, ни о чем говорить не может.
— Что же мне делать?
— Женитесь!
— Помилуйте, но я женат! И она замужем.
— Да разве это когда-нибудь держало мужчин? Я ее мужа знаю: ему нужно, чтобы для него варили, стирали, и чтобы ночью что-то лежало рядом. Надежда слишком хороша для него — ей, как бриллианту, нужна оправа.
— Вы в курсе всех ее дел?
— Да, она привязана ко мне.
— А чем приворожили ее вы?
— Сначала она искала во мне наставницу; потом сдружились, — Станислава сделала паузу и продолжала: — Она непосредственна, как ребенок — мужчинам такая непосредственность нравится; мой Боря от нее без ума. Правда, такая непосредственность приедается — мужчины начинают искать ровню себе: тех, кто бы их понял и оценил. Тем более такой мужчина, как вы, с вашими-то запросами.
— Зато она божественно танцует, — сказал я. — Вы же знаете, Станислава Донатовна: плоть обычно торжествует над разумом.
— Что, в конце концов, торжествует — это еще вопрос, — парировала она. — Не боитесь, что эта плоть высосет вас? Мне кажется, вам больше подошла бы та, что вас лучше поймет и будет вашим незримым помощником.
— Но где взять такую? — рассмеялся я.
— А вы оглянитесь вокруг.
— Не-ет, Станислава Донатовна, — убежденно покачал я головой. — Знаете, у меня давным-давно не было праздников, и вдруг — праздник! Так уж позвольте хотя бы побыть на нем подольше.
— Тогда поздравляю — праздник плоти вам обеспечен.
— Спасибо! — улыбнулся я. — Можно, я останусь с ней сегодня у вас?
— А почему бы нет? И чувствуйте себя как дома…
* * *
Наш с тобой поцелуй длится вечность. Во мраке комнаты на широко разложенном диване белеет постель.
— Как я тебя ждала! Я схожу с ума от ожидания! — шепчешь ты.
— М-м? — тихо спрашиваю я, вжимая твое податливое тело в себя; мы — как заговорщики: за двумя дверьми и коридорчиком между дверьми едва доносятся добродушное ворчание и возня укладывающихся хозяев.
— М-м, — отрицательно качаешь ты головой. — Там!.. — сверкают в темноте, словно две звезды, белки твоих глаз, показывающих на дверь.
— Они не слышат! — шепчу возбужденно, делая попытку раздеть тебя.
— Я боюсь, — шепчешь ты. — Утром нам будет стыдно.
— Почему?
— Не знаю… Потому что воруем друг друга.
— Махнем на все рукой — чего уж теперь!
Ты медлишь и колеблешься. Снова делаю попытку раздеть тебя.
— А вдруг не получится? Не это же у нас главное?
— Получится! Не бойся!
Наконец, ты принимаешься раздеваться… Я, путаясь в собственной одежде, сбросил ее и выпрямился; ты, как-то вдруг раздевшись, стояла передо мной в темноте белее статуи. Задохнувшись от нетерпения, я сгреб в объятия твое теплое гибкое тело, и мы рухнули на жалко пискнувший диван.
Как я тебя желал! Как гнался за тобой, ловил, всю в зеленых глазах, как в листьях, запутывался в этих листьях, в белых простынях, в солнечных бликах; ты ускользала… Но причем здесь ты? Ты та — или не та, которую я догонял, и которая трепещет теперь от смятения?.. Как трудно — находить друг друга: все не так, невпопад; не зря ты боялась: где-то рядом хныкала, прощаясь с нами, наша прошлая жизнь, которую уже не вырвать из нас, как бы мы ни хотели ее забыть; она мешала, и тебе тоже — я чувствовал это!.. А ты старалась изо всех сил, и твое старание мешало; я кричал: "Лежи тихо!.." Ты замирала, а потом: "Я правильно делаю? Тебе хорошо?" — "Молчи!.."
И наконец-то: моя! моя!.. О-ох, как жарок твой огонь — в нем так хорошо сгорать! Хватит ли только меня — поддержать твое пламя? Как ты резва, как безоглядна! Как здорово, что я не успел пресытиться жизнью и снова, как в юности, иду на ее зов с волнением и восторгом! Скачи, моя лошадка, неси меня сквозь время и пространство!.. Но как страшно от такой безоглядности!.. Ночь длилась; над нами открывались небеса, вспыхивали сияния, кругом горели костры, звенели гитары, цвели сады, гудели пчелы, свистели птицы, а мы мчались мимо и мимо, без удил, без седел и стремян, легко перемахивая через бездны, и снова, не зная удержу — вперед и вперед. Загоняя лошадей, торопясь в неизвестность…
7
Утром нам с тобой — на работу, а после работы мне — снова в деревню… Ночью, перед тем, как уснуть часа на два, ты наказала мне: если проснусь первым, разбудить тебя, чего бы это ни стоило, — так что я поднял тебя почти силком и стал одевать, а ты стояла, качаясь с закрытыми глазами, и бормотала, как ты меня любишь и не хочешь никуда идти.
Хозяева уходили позже. Станислава накормила нас завтраком, и мы вместе вышли на улицу; несколько остановок нам было по пути.
Был час пик. Мы стояли в автобусе прижатыми друг к другу; ты смотрела на меня неотрывно; с твоего лица не сходила улыбка, смешанная с досадой и мольбой. Я понимал, о чем мольба: не оставлять тебя… Мне надо было выходить, а тебе — ехать дальше. Перед тем как проститься и выйти, я сжал твою руку, бодро подмигнул и сказал, что через два дня встретимся…
* * *
Но, честно-то говоря, я не знал, что делать… Следующий день у меня был свободным, "библиотечным" — мне надо было поработать дома, в деревне. Но надо ведь, черт возьми, сначала решить: что делать дальше?..
Выдрать тебя из памяти я уже был не в силах. Проснулся утром, вспомнил о тебе — и уже ничего не лезло в голову: в глазах — твое лицо, летящий шаг, движения в танце, в ушах — твой голос…
Когда в ладонях бьется бабочка — на пальцах остается налет пыльцы; я держал тебя в руках и теперь весь осыпан твоей радужной пыльцой! Выхожу на улицу, ношу воду, колю дрова — не помогает забыться. Надо остановить это — но как?.. Наверное, именно в таких вот состояниях убивают любовниц?..
Не зная, чем еще себя занять, беру топор с пилой, иду в лес: апрель — пора заготовки дров, — и по колено в сыром снегу валю осины, пилю на чурки и складываю в поленницу. Хочу устать — и не могу: тело отказывается уставать! Я, уже весь мокрый от пота, разгребаю снег, развожу костер — обсушиться, нюхаю благовонный дым, слушаю писк пичуг и слабое бульканье ручьев под снегом, гляжу в небо — а думаю о тебе.
Хочу настроить себя критически… Странно как: сексуальный голод снят, а избавиться от тебя не могу! Что это? Неужели, в самом деле это — та самая "любовь"?.. Но как нелепо, как сумбурно она навалилась, и как легко досталась! Неужели случайная встреча может настолько перевернуть, и ты, ты, бледная, невзрачная, выпрыгнувшая из мужниной постели — моя избранница? Откуда эта прыть, эта жажда совокуплений? В какое болото маргинальной связи ты меня тащишь? Я дорого себя ценю! Пристало ли мне, взрослому, распускать слюни? Оставим их тем, для кого они — смысл жизни… Смотри, как впилась в душу: без конца в ушах твой смех, болтовня, шепот… Мало ли что может нашептать влюбленная дурочка? Ты — фантазия моего сексуального голода: я тебя выдумал!.. И что, интересно, думаешь обо мне ты? И, вообще, способна ты думать, или ты вся — лишь импульс взбалмошной бабенки? Я тебя не знаю! Кроме того, что ты пела песенки и лепетала свои вирши — ты не произнесла и дюжины фраз!.. Что делать? "Крутить любовь" через два дня на третий, а надоест — остаться при своих?.. Миллионы пребывают в подобных адюльтерах, и хоть бы что… Но ведь тебе не нужен адюльтер: твоя заявка — серьезней: тебе нужен я весь!.. А насколько нас хватит? Будет ли что сказать друг другу через месяц? Через год?..
Однако, вопреки всем сомнениям, мое естество изнывало от тоски по тебе и желало, жаждало тебя видеть и слышать… "Чего ты от нее хочешь? — спрашивал я себя теперь. — Она же ничего от тебя не требует — просто дарит себя и кричит безмолвно: "На, возьми мою жизнь, и что хочешь, то с ней и делай! Хочешь — растопчи…" Но чем, чем ты меня так заарканила? Что меня к тебе влечет? Красота? Так ее нет! Женственность? Да, но — угловатая, робкая… Странная внутренняя свобода твоя, несмотря на скованность?.. Откуда она в тебе?.. Не знал, не видел ничего подобного… Вот она, значит, какая, эта "любовь"? Вламывается, не спросясь, и мучает сомнениями, тревогой, беспокойством… Что же делать-то? Что же делать?.. Может, и в самом деле попробуем, пострадаем на этой ниве и мы?.."