– Да ну на фиг, вдруг Толян не гонит? ― отказался Костя. ― Рыжакова в школе недотрога, а на вписках, может, всем дает. Слухи-то про нее ходят.
– А спорим, я Мицкевич засосу? ― вдруг предложил я. ― На пятихатку.
На пару секунд повисла тишина, настолько всех шокировало это предложение. А затем всех одновременно прорвало:
– У-у-у!
– Серьезное заявление!
– Шутов, ты мозгами потек?
– Мицкевич тебя не выносит!
– Да блефует он!
Я достал пятьсот рублей, повертел в руках.
– Я серьезно. И даже доказательства не понадобятся: я сделаю это на дискаче.
Егор хмуро глянул на меня и предупреждающе окликнул. Я сделал вид, что не слышу.
– Ну так что? Зассали?
– Стас, не нужно!
Но Егора быстро задвинули.
– А я поспорю! Ничего, Шутов, у тебя не выйдет! ― сказал Витя. ― Только бабло завтра скину.
– И я играю против! ― сказал Женя.
– И я! ― поддержал Дима. ― Егор, будешь букмекером?
Егор замахал руками.
– Я в этом не участвую.
В итоге я был один против пятерых. В случае проигрыша отдам каждому по пятьсот рублей, в случае выигрыша ― разбогатею на две с половиной тысячи.
Парни предвкушали победу. А я лишь усмехался.
2
Я думал, что защищен от тебя крепостью, которую построил сам за три года, но ошибался. Когда я увидел тебя на школьной дискотеке в честь восьмого марта, все внутри замерло. Ты была настоящей куколкой в пышном черном платье, с волосами, уложенными красивыми волнами, с макияжем. Ты была… очаровательной. Я стоял, почти не дыша, и смотрел, как ты танцуешь рядом с Дашкой. Моя крепость рушилась.
Мне жутко не понравилось то, что я почувствовал к тебе в эту секунду. Это был будто не я. Точнее… Другой я. Мальчик из альтернативного времени. Тот, кем был бы Стас Шутов, если бы двое детей три года назад не пошли бы к одному чертовому костру.
Я смутился, а потому рассердился на себя. Возьми себя в руки! Твоя цель ― спор и деньги! Но, может, этот странный внезапный порыв будет только на руку…
Когда заиграла медленная музыка, я пригласил тебя на танец. Ты сопротивлялась, но я схватил тебя за руку и потащил силой. По пути к танцполу я чувствовал легкое прикосновение твоего пышного платья: будто дуновение ветра.
В танце я крепко обнял тебя, зарылся носом в твои чистые волосы, пьянея от их запаха: ваниль и клубника. Поразился, как вдруг стало легко, будто гравитация исчезла. Ты, наоборот, была напряженной. Все повторяла: «Зачем? Зачем? Зачем ты меня мучаешь? Чего добиваешься?» И снова так хотелось признаться. Сказать, как я устал. Как я мечтал быть нормальным и не сходить с ума. Просто не мог.
Ты пахла нашим общим детством, и, когда я сказал тебе об этом, ты вдруг обмякла в моих руках.
– Не спеши меня ненавидеть, ― шепнул я.
Я говорил тебе еще много всего, я будто вышел из комы на три минуты. Как было бы здорово, если бы воспоминания можно было сохранять. Закупорить их в банку, а иногда открывать и заново проживать. Тогда банка с воспоминанием о танце хранилась бы у меня в самом доступном месте. Но сейчас мне предстояла непосильная задача: украсть поцелуй у человека, которому я принес столько страданий.
Добиться можно любую, но есть большое «но»: девушки чувствуют фальшь, поэтому нужно искренне, всем сердцем желать отдать им все и стремиться дать еще больше. Казалось, в те минуты я действительно любил тебя. Вот почему в конце концов мне удалось забрать твой поцелуй. И этот поцелуй был похож на торт «Птичье молоко», с детства ― мой любимый. В голову пробрались мысли, которым там не место. А вдруг все можно исправить? Начать жизнь с чистого листа?..
– Прости меня, ― шепнул я.
И вдруг с тобой что-то произошло. Ты снова напряглась, собрала свои силы и оттолкнула меня. Посмотрела в глаза с яростью, крикнула, что никогда меня не простишь. И убежала. Но я знал, что ты врешь. Я был прав: ты что-то чувствовала ко мне, и тебе тоже это жутко не нравилось. Ты боролась с собой.
Я ушел в туалет, где долго умывал пылающее лицо. Затем поднял глаза на отражение в зеркале. Повернулся полубоком. Изучал акулу на ухе. Я будто стоял на вершине Эвереста, и меня столкнули с обрыва. Я стыдился и пугался того, что почувствовал во время танца. Казалось, в зале смотрели на нас, видели мою душу. И если я снова войду, все станут шептаться и показывать пальцем:
«Волк влюбился в овечку! Немыслимо!»
Никакого торжества от победы не было. И если сначала я очень хотел, чтобы Мицкевич знала, что все это было из-за денег, то теперь нет. Возможно… я сам сомневался, что поцеловал ее только на спор. В любом случае, убедившись, что Тома ушла, я собрал с парней деньги после дискотеки. Конечно, я выделывался: называл Мицкевич тупой влюбчивой сучкой, а проигравших в споре ― лошками. Но на самом деле я стыдился того, что сделал.
Как не стыдился ни одного из прежних издевательств.
Все же хорошо, что она ни о чем не узнала в этот раз. От плана я не отступлюсь. Ты возненавидишь меня, Тома. Только я подойду к делу на холодную голову и не позволю никакому… внезапному помешательству внести смуту.
С этого дня я вел себя с Томой еще агрессивнее ― мстил ей за свое трехминутное помешательство. Про спор она откуда-то все же узнала. Может, пацаны растрепали? Ну и отлично: к этому моменту я уже возвел внутри себя новую крепость, еще мощнее старой. Но Тома меня все равно не возненавидела. Тогда я снова поспорил с пацанами, на этот раз на косарь. Во-первых, Тома должна была признаться мне в любви. Во-вторых, согласиться уехать со мной туда, куда я предложу. И кто это выдумал? И почему меня все поддержали? Парни опять не сомневались в своей правоте: надо быть полной дурой, чтобы наступить дважды на одни и те же грабли. Я обдумывал, как все провернуть, но это оказалось ужасно легко.
Когда я тусил у Костяна, Тома сама заявилась на порог. Я вышел к ней в подъезд, мы встали между этажами, и… я понял, что что-то поменялось. В глазах Томы были цвет, жизнь, надежда и… любовь. Она больше не боялась. Зачем она пришла? Чего хочет? Я не понимал. И тут Тома заговорила.
Она заявила, что все видит. Знает, что я ее простил и вовсе не ненавижу, просто делаю вид. Помню наше детство, играю с Янкой во все наши детские игры, зову Янку Гномом точно так же, как и Тому. Внутри меня сражаются два человека, и тот мальчик из прошлого все еще жив. Она видит, знает. Она хочет помочь.
– Вернись ко мне, Стас. Прошу тебя.
Но на этот раз мои чувства были под полным контролем. Какие же девчонки дуры и сколько внимания уделяют ерунде! Я ощущал лишь злобное удовлетворение. Вот он, решающий момент! Осталось только подыграть.
Я напустил на себя трагичный вид и, скользнув по стене вниз, спрятал лицо в ладонях. Сказал Томе, как мне паршиво. Что моя голова ― это карусель, и я никак не могу ее остановить. Тома попыталась убедить меня, что мы вместе с этим справимся, надо обратиться к врачам, они помогут. Мысленно я злобно кричал ей: «Что, хочешь запереть меня в психушке? Не дождешься!» Но говорил совсем другое: она права, во всем права. Я не могу себя контролировать, боюсь сам себя.
Когда я поднялся, она смело заглянула мне в глаза и сказала, что любит меня. Что я почувствовал? Ничего. Она любила не меня. Она любила своего друга из прошлого. Того, с кем строила картофельные мосты и морковные поезда, а вечерами на крыше терраски искала в небе созвездие Стрельца. Она со слезами твердила, как же она виновата, как мечтает все исправить. Слушать ее было противно, хотелось отмахнуться. Но второе условие спора требовало другого.
Я предложил ей уехать отсюда, навсегда. Только вдвоем. И начать жизнь с чистого листа. Сначала она сомневалась, боялась. Но я убедил. И она согласилась.
И тут я засмеялся. Я блестяще справился с ролью. Овации не заставили себя долго ждать ― открылась дверь квартиры, оттуда высыпались парни и заржали.
Я показал Томе телефон, который стоял на громкой связи. На нее было жалко смотреть. Я загнал парней обратно в квартиру: ни с кем не хотелось делить свой триумф.
– За что? ― жалко прошептала она.
– За что? Да просто так, Мицкевич. Ты просто тупая, и с тобой так весело играть! Думала, я простил тебя? Да как бы не так! Будешь вечно гореть в аду за то, что сделала.
Она выслушала молча… а потом, подняв заплаканные глаза, сказала, что ей все равно. Она будет рядом. Всегда. Будет терпеть. Потому что она любит не призрак прошлого, а парня, который мучает ее каждый день. Настоящего меня. Стаса, который задушил ее кролика. Каждое слово было будто бритва, полосующая мне внутренности.
Не может быть. Меня нельзя любить. Я пустое озлобленное ничто.
Я страшно кричал на нее, а потом велел бежать. И она помчалась вниз по лестнице, в то время как я пытался кулаками разбить стену. Казалось, я проиграл. Она ни за что не станет меня ненавидеть.
И может, это оказалось бы правдой, если бы не события следующих дней.
В пятницу после школы Янка отправилась к отцу, у которого должна была провести все выходные. Мама отметила это ягодным «Шеридансом». После пятой рюмки она залипла в «Одноклассниках», где увлеченно рассматривала новые фотографии Алисы.
Янка вернулась раньше, уже в субботу днем, грустная и задумчивая.
– Ты чего это так рано? ― встревожился я. Янка молчала. Глаза ее подозрительно блестели, а губы дрожали, будто сестренка вот-вот расплачется. Я совсем испугался: ― Эй, Гном! Что случилось?
– Стасик, ― пролепетала наконец Янка, ― папа… меня хочет забрать.
– Что значит ― забрать?
– Насовсем. Забрать меня у вас.
– Как это? С чего ты взяла?
Я не поверил Янке, но сердце вдруг сжал чей-то невидимый кулак.
– Вчера перед сном, когда Алиса мне какао делала, я случайно заглянула в ее ноутбук. А там картинка с обоями с розовыми фламинго. Они мне понравились, но я не поняла, зачем эти обои Алисе, они же детские. На экране много вкладок было, и я решила посмотреть, может, там еще что-то интересное? Но там… Там… ― Янка запнулась. ― Больше не было обоев. Было другое. Я сфотографировала историю ее запросов, Стасик. Вот, посмотри. Ты все поймешь сам. После такого я не смогла больше у них находиться. Наврала, что болит живот и что я хочу домой. Папа привез меня обратно.