Но и на этом наша месть не закончилась. В следующий раз на машинах отца и Алисы мы баллончиком написали: «Козел бросил семью» и «Ведьма увела отца из семьи». А затем снова, хихикая, наблюдали, как вокруг машин шушукаются зеваки, пока папа и Алиса с пунцовыми лицами оттирают краску с лобовых стекол.
Мы знали, что эти мелкие пакости папу не остановят. Но так мы хотя бы ненадолго освобождались от тревог и поднимали себе настроение.
Из-за дурацкой повестки у меня разладились отношения с Егором. Я уже почти не оставлял Тому в покое, а ему это не нравилось. Поняв, что меня не образумить, мой личный Джимини стал следить за мной по школе и вмешиваться, едва я подойду к Томе.
Как-то в столовой он помешал нашей игре в ножички.
– Стас, тебе вообще башню снесло? Это уже просто ни в какие ворота! ― закричал Егор, гневно тыча в меня отобранной вилкой. ― Тома, брысь отсюда!
Ее тут же сдуло ветром.
– Ой, Егор, не начинай… ― поморщился я.
– Стас, я не понимаю, зачем тебе все это? Ну зачем ты из нее делаешь боксерскую грушу? Есть проблемы ― сходи, поплачь психотерапевту. Но не вымещай злость на людях. Все равно проблему это не решит!
Я мрачно посмотрел Томе вслед.
– О, ты не прав, Егор. Еще как решит.
– Шутов, посмотри на меня, ― серьезно сказал он. Больше не «бро», теперь почти всегда «Шутов». Я не мог этого не заметить.
– Я против, слышишь? Еще раз увижу такое ― буду заступаться за Мицкевич, ясно?
Я лишь махнул рукой: плевать. Когда Егор изображал защитника, он казался мне таким же двуличным, как и Тома. Когда отряд Степных койотов прогонял предателя, Егор один из первых кидал в нее камни, а теперь что? Мне вдруг захотелось высказать все это и сплюнуть ему под ноги. Но я смолчал, чтобы не поссориться, и просто ушел.
Конечно, я его не послушался. А он, как и обещал, стал пресекать наши «игры». Но Егор не мог оберегать Тому постоянно. И вот тогда я отрывался как следует. Егор сделал только хуже ― теперь я мстил Мицкевич еще и за наши раздоры.
Очередная ссора довела нас до драки. Незадолго до этого я понял, куда исчезает Тома, когда я впустую караулю ее после школы у крыльца. Она нашла запасной выход: вылезала в окно в театральном кабинете. Вот там-то я ее и подловил.
Мы были в кабинете одни. Я завел ее на сцену, направил на нее телефон и объявил, что собираюсь снимать фильм с ней в главной роли. Фильм для взрослых. Тома сникла и обняла себя руками, будто я уже ее раздел. А я ходил кругами, приближая камеру к ее лицу, в красках рассказывал о предстоящих пикантных съемках и наслаждался ее стыдом и страхом.
Но фильм снять не удалось. Ворвавшись кабинет, Егор с порога заорал на меня. И вот тогда я вывалил на него все, что думал: «Ты, бро, только притворяешься хорошим и правильным. На деле ― просто фальшивка». А потом я набросился на него. Мицкевич воспользовалась моментом и ускользнула.
Мы здорово друг друга побили. Сдаваться никто не хотел. Драка остановилась, только когда в кабинет вернулся театровед. А мы, больше не сказав друг другу ни слова, гордо удалились в разные стороны. На этом прекратилась наша дружба. Все общение теперь сводилось к дележке Мицкевич.
Егор был моей волшебной успокаивающей таблеткой. И вот эта таблетка оказалась подделкой и заимела обратный эффект. Я сходил с ума. Все навалилось снежным комом: предстоящий суд, ссора с моей ходячей совестью.
Моей единственной отдушиной, безвредной для окружающих, стали танцы. Мне безумно нравилось вальсировать с Томой. Я даже перестал ее щипать. Преподавательница по-прежнему приводила нас в пример. Она считала, что у нас все было идеально: обводка, окошечки, вращения, квадраты. По ее словам, мы чувствовали друг друга: просто идеальные партнеры. Было чем гордиться. Нас многое связывало. Теперь вот еще и чувство танца.
Жаль, занятия проходили всего два раза в неделю. А я бы танцевал каждый день с утра до ночи. Вальс стал для меня мощным успокоительным. Кто знает, если б мы вальсировали каждый день, вдруг у меня вообще пропало бы желание мучить Тому?
В апреле-мае состоялась череда досудебных слушаний. Меня и Янку «обрабатывали» сотрудники органов опеки, а также комиссия по делам несовершеннолетних. Большинство ― тетки за сорок, похожие на пыльные чучела. Мы прозвали их опечками. Все они мне не нравились, особенно ― главная. Главной я ее назвал потому, что видел чаще других. Она всегда ходила в похожих унылых водолазках и с одной прической ― таким тугим пучком, что аж кожа на лице натягивалась. Она неумело пыталась расположить меня к себе: жутко улыбалась, постоянно звала «золотцем». А меня-то каждый раз от этого прозвища передергивало.
– Золотце, я на вашей стороне. Моя цель ― сделать так, как лучше для вас. Ты не должен бояться. Расскажи обо всем честно, ― ворковала она, а ее взгляд будто пытался вгрызться мне в душу. Там читалось: она хочет лишь утопить маму. Опечки были на стороне прокурора и папы, а значит, все они ― наши враги.
Досудебные слушания проходили в разных местах. Кабинеты всегда похожие: унылые, старые, пыльные, под стать хозяевам. Все опечки сидели в линеечку за одним столом, а я ― перед ними будто на прослушивании. Чувствовал я себя ужасно.
Иногда нас с Яной опрашивали вместе, но чаще порознь. Меня допытывали обо всем: о доме, семье, друзьях, школе, конфликтах. Что я люблю, чем увлекаюсь. Даже до детства добрались и до случая у костра. Заявили, что виновата мама, не уберегла, не воспитала так, чтобы гулял только под дверью. Виданое дело, ребенку шататься по лесу?
Я бесился. Хотелось взять стул и запустить в опечек, наорать на них. Но надо было держать себя в руках. Как бы не сделать маме хуже.
Я так нервничал, что накануне этих слушаний обычно не мог заснуть. Боялся, как бы под давлением не сболтнуть лишнего. Я понимал, что могу восхвалять маму до небес, а они все равно все переврут. Что именно запишут в дело? Непонятно. А особенно я переживал за Янку несмотря на то, что мы много часов планировали речи на слушаниях и Янка знала, что и как говорить. Маленькая и бесхитростная, она могла неосознанно выдать то, что не нужно, главное, найти к ней подход. Еще больше бесило, что я не мог все контролировать и не знал истинное положение дел. Помимо нас опечки опрашивали учителей, соседей. Что именно те болтали, неизвестно.
А вдруг у отца есть козыри? Вдруг он что-то спланировал заранее? Например, давно снял на видео пьяную маму? На встречах с Янкой он запросто мог что-то выпытать у нее о домашней обстановке и записать все на диктофон. И чертов папарацци мог еще до того, как его поймали, часто ошиваться у нашего дома. Ведь до повестки мама выходила на улицу в далеко не всегда запахнутом шелковом халатике, с бокалом, нетрезвой походкой разгуливала по участку. Может, папа подговорил соседей выдать это? Или опять же ее успели заснять? Меня мутило от страха. Я сходил с ума от мучительного ожидания неизвестности. Что же решит суд?
Но в конце мая все перевернулось с ног на голову: папа вдруг отозвал заявление.
Мы недоумевали. Почему? Неужели совесть взыграла? Что-то я сомневался. Правда обрушилась на меня чуть позже, и отца она совсем не красила. Дело в том, что Алиса наконец-то забеременела. Мама узнала об этом из соцсетей: Алиса сообщила о предстоящем радостном событии в новом посте. Мама так не злилась даже после повестки. И я ее понимал: я окончательно убедился в том, что мы с Яной были для папы чем-то вроде глупых игр-таймкиллеров – поиграл, удалил, загрузил новые.
У отца не было к Янке никаких чувств. Вот почему он так легко отказался от нее, узнав о беременности Алисы. А вот Янка так глубоко поступки папы не анализировала. Она была ужасно рада: прыгая по дому, весело кричала о том, что остается с нами.
Мы решили, что теперь никакого суда не будет, даже отметили это в кофейне. Но мы поспешили: отозванное заявление не отменяло процесс. Если вдруг вскрывается, что кто-то из родителей представляет угрозу для ребенка, то уполномоченные по защите прав детей по закону обязаны довести дело до суда. Поэтому в июне суд все же состоялся.
Но как оказалось, никаких козырей у отца не было.
Сторона обвинения с серьезном видом рассказывала, как Янка один раз пришла в школу в разных туфлях, в другой ― в маминой полупрозрачной блузке и с накрашенными губами. Пару раз рассказала на уроке похабные стишки. А один раз назвала физрука гондоном. Янка мне об этом не говорила, и я был ужасно горд за сестру.
Растет девочка, моя школа!
Обо мне учителя рассказывали долго и со смаком, и судье даже приходилось прерывать их речь. Про маму же сторона обвинения пересказала мутные и путаные соседские сплетни безо всяких доказательств. В итоге мы выиграли суд и отправились отмечать это дело повторно, в парк аттракционов. По дороге мы сидели на заднем сидении маминой машины, песня «Не пара» Потапа и Насти Каменских стояла на повторе, и мы, пританцовывая сидя, хором пели:
Как ты не крути, но мы не пара, не пара,
Вот такая вот у нас запара, запара,
Как ты не крути, нам не по пути,
Мы с тобой не пара, прости.
Мама смотрела на нас в зеркало заднего вида и, улыбаясь, подпевала. Казалось, мы вновь стали семьей, а не как долгие месяцы ― сожителями, которые вынуждены делить один дом и фамилию, потому что так прописано в каких-то бумажках. Сейчас мы были самыми родными и близкими друг другу людьми. Людьми с одной общей душой.
Что потом? Родители продолжили желчно игнорировать друг друга. Мама еще долго поносила отца за то, что он так легко забыл старых детей. Отец возобновил общение с Яной, и, как и до судов, стал изредка приезжать за ней, чтобы забрать на выходные. Янка простила отца и ждала этих встреч. Ну а наше с ним общение, как и в старые времена, ограничивалось сухими кивками.
Я отпустил отца ― прямо там, в парке, на аттракционе «Башня», когда летел в свободном падении. Мне стало намного, намного легче, будто я сбросил тяжелый скафандр. Во мне что-то перевернулось. Пирамида жизненных правил и понятий, что хорошо, а что плохо, вдруг разрушилась, а на ее месте стала потихоньку выстраиваться совсем другая.