В чертах лица Кристофа наконец проступило нечто вроде облегчения, он даже вздохнул, возвращая телефон Вере.
— Вас сам бог послал моему непутевому племяннику! Хотя он этого не заслуживает.
Дверь в допросную распахнулась.
— Готов, — объявил Эмиль, проходя между ними с видом победителя. — Кристоф, я бы не тянул с составлением протокола, а то Турно или передумает, или его хватит удар от переживаний. Жаккар удерживает его дочь в заложниках. В обмен на ее жизнь он требовал взять на себя смерть сына и Куаду. Видно, думает так выиграть время, чтобы успеть подготовить побег.
— Дочь Турно нашли мертвой… — мрачно проронил Кристоф, выждал драматичную паузу и добавил еще мрачнее: — С твоими отпечатками пальцев.
Вера уставилась на Эмиля, ожидая его реакции. Все же крохотное сомнение не давало ей покоя. Впившись в него взглядом, она пыталась отследить ложь.
Эмиль стоял неподвижно, с закрытыми глазами. Ни единой морщинки не появилось на его лице, будто он остановился помедитировать.
— Время смерти? — выдавил он гробовым голосом. Но Кристоф понял, что племянника не выбить из седла, толкнул его в плечо и, усмехнувшись, сказал:
— Напарница уже сообщила о твоем алиби.
— Время смерти? — жестко повторил Эмиль.
Велма поспешила ответить. Эмиль еще некоторое время постоял, что-то подсчитывая в уме.
— На камерах любое проникновение в мою квартиру будет зафиксировано.
Вера с ужасом вспомнила: перед тем, как она отправилась к Эмилю, в доме отключали свет. Она сообщила об этом, но тот с непроницаемым лицом парировал:
— У меня есть UPS. Камеры будут работать еще сутки после отключения электричества.
— Это очень хорошо, Эмиль, — Кристоф похлопал его по плечу, — потому что доказательства низкого пульса на чужом смартфоне хороши для меня, но для префекта и суда слабоваты.
Он ушел составлять протокол допроса Турно.
Эмиль вышел из здания Префектуры в подавленном настроении. Молчал по пути на стоянку, а потом гнал на своем мотоцикле по узким улицам как ненормальный, даже снес столик в кафе, когда объезжал пробку по тротуару. И первым делом отправился смотреть видео со своих камер наблюдения. Вера терпеливо следовала за ним.
Ее сердце упало, когда они увидели, что в среду после двух пополудни камеры записали только серый снег и шипение. На ум пришло дурацкое воспоминание: все время, пока электричество было отключено, она болтала с соседом по лестничной клетке о книгах…
Глава 17Близнецовые пламена
Лувр. В полукруглые окна крайней залы крыла Дэнон, где была собрана скульптура Италии эпохи Ренессанса, проникали косые лучи утреннего солнца. Они окрашивали в золотой и розовый мраморные статуи, светлые стены и арки. Несколько бронзовых фигур, казалось, впитывали свет, а мраморные — будто его излучали. По полу, выложенному зелеными, белыми и коричневыми плитками, ползли длинные тени. Эти светлые ромбы, темные полосы плитки и ленты теней создавали странную иллюзию геометрического безумства под ногами. Безумства и одновременно гармонии.
Мелек Рафаэлли прислонился к стене у «Геркулеса с гидрой», темный бронзовый силуэт которого слегка заслонял его от группы. Экскурсовод — девушка с длинными черными волосами до пояса — подвела их к «Рабам» Микеланджело, рассказывая о том, как мастер совершал поездку в Каррару и самолично выбирал камни для работы. Она давно привлекла внимание Мелека тем, как преподносила материал. Начиная рассказывать что-то по заготовкам — это было заметно по отсутствующему взгляду и монотонному голосу, она вдруг соскакивала на собственные мысли — и тогда ее черные, густо накрашенные глаза загорались, коралловых губ касалась столь очаровательная улыбка, что даже ее вдовий наряд овевало сияние. Настоящее божественное сияние, как на картинах с Мадоннами. Она казалась ему единственным живым существом на свете.
— Этих рабов должно быть больше, — задумчиво рассказывала она группе, состоящей из четырех французов, одного итальянца и его — Мелека Рафаэлли. — Папа Юлий II задумал для себя грандиозное надгробие. Удивительно, как страх смерти, беспокойство о том, что же станет после нее с телом, заставляют простых смертных совершать попытку за попыткой увековечить себя в ретроспективе времени. Надгробие из сорока мраморных фигур! Мраморных фигур, — повторила она, будто провалилась в раздумья и потеряла мысль, — из карьера Каррары, где добывали лучший мрамор в мире. О его белоснежной прозрачности ходили легенды, казалось, то громадные глыбы доисторического льда, который никогда не растает. Обратите внимание, он как будто просвечивает в лучах утреннего света.
Она замолкла, обратив задумчивый взгляд на «Восставшего раба».
— Эти рабы символизировали свободные искусства… — добавила она. — Шесть рабов. Микеланджело успел закончить только две скульптуры. — Она явно думала о чем-то своем, по ее отсутствующему лицу скользили темные облачка. — Папа хотел зашифровать в своем последнем пристанище идеи неоплатоников. Все сорок фигур, которые должны были располагаться рядами, олицетворяли восхождение человеческой души к небу. Рабы — раньше их называли пленниками, — это своеобразный триумф апостольской церкви над язычниками и еретиками, художниками и творцами. Второй ярус скульптур — торжество Ветхого и Нового Заветов. В нем Микеланджело предполагал установить фигуры пророка Моисея, святого апостола Павла и две аллегорические статуи — Жизнь деятельная и Жизнь созерцательная в обликах Лии и Рахили…
Она обняла себя за плечи и говорила, медленно переступая с пяток на носки в скромных черных лодочках, надетых на столь же черные чулки. С ее бедер спускалась короткая черная юбка в складку, похожая на ту, что была на статуе Дианы Версальской из соседней залы Кариатид, стан обнимала плотная водолазка с высоким воротником и рукавами, которые имели на концах петли, натянутые на средние пальцы. Сколько Мелек себя помнил, она всегда появлялась в этом виде, будто ожившая бронзовая статуя, спустившаяся с пьедестала, чтобы поведать историю места своего обитания.
Что она прячет под своей черной кожей? Боится солнца? Или ее тело так же покрыто шрамами, как и его? Мелек всегда держался в отдалении от группы. За семнадцать лет, которые миновали с того чудовищного пожара в общежитии, он не мог преодолеть свою стеснительность и тоже предпочитал, чтобы одежда покрывала как можно большую площадь. Но лица ведь не спрятать — покрытого уродливой коростой, будто маской Призрака Оперы. Хорошо было, пока по миру гуляла пандемия, все ходили в масках, но этим летом люди вдруг решили, что устали от антиковидных мер, и разом перестали их носить. Мелеку казалось, если он один оставит маску, то будет в ней еще больше привлекать внимание, тем более ею не скрыть верхнюю часть лица, опущенный уголок глаза, отсутствие ушной раковины.
— Микеланджело был еще безвестным художником, когда приступил к работе над надгробием папы Юлия, и вкладывал в каждый сантиметр своей работы столь густую концентрацию идей, мыслей и смыслов… Именно это делает предмет, над которым трудится творец, искусством. Прежде чем стать тем Микеланджело, которого мы знаем, он сгорал, как феникс, и восставал из пепла в виде своих работ.
Она обошла обе фигуры и вновь остановилась у «Восставшего раба», подняв голову.
— Посмотрите на эту позу, на заломленную за спину руку, на скрученную спину. Сгусток мировой боли — воплощение наших общих страданий. Он точно мотылек, что пытается пробиться сквозь кокон, но застревает, повисая на нем со сломанным крылышком. Тщета усилий творца, исполненная в мраморе, — усилий, над которыми всегда повисает смерть, но одновременно подгоняет, побуждает к сопротивлению. Искусство живо, пока мы боимся смерти, оттягиваем конец своего короткого века…
Она надолго замолчала, позволяя экскурсантам обойти первого раба, заснять его со всех сторон и во всех ракурсах. В эту минуту она посмотрела на Мелека, прячущегося за Геркулесом. Она давно привыкла к его вечному присутствию, замечала ли, неведомо, но ни разу не спросила, почему он ходит по одним и тем же маршрутам Лувра и слушает одни и те же слова одного и того же экскурсовода. Сегодня ее взгляд был особенным, он задержался на нем дольше обычного. Мелек заметил, как в черных, словно ницшеанская бездна, зрачках девушки сквознули боль и мольба.
— «Раб умирающий». — Она дождалась, когда смолкнут вспышки. — Мне эта скульптура нравится больше. Интроверт, как бы его назвали наши современники. Этот пленник не кажется мне умирающим, он обращен внутрь себя, его лицо излучает покорность законам Мироздания. Это не плывущий по течению болван, а гибкая субстанция, умеющая подчиняться, когда того требуют обстоятельства. Задумывались ли вы, что первый раб — дурак, идиот, настоящий осел, а второй — разумная личность, холодно взвесившая свои возможности?
Все рассмеялись.
Некоторое время девушка водила группу от статуи к статуе, продолжая рассказывать о них. «Летящий Меркурий», «Геркулес с гидрами» из бронзы — элемент большого, увы, не сохранившегося фонтана, дальше скульптура Кановы[17]…
Мелек следил за плавным перемещением гида.
Она говорила, пока не подошла к Амуру и Психее. Так надолго она еще не замирала никогда. Казалось, ее заворожил этот самый чувственный поцелуй, воплощенный в камне, трогательные объятия, которые не под силу повторить и живым влюбленным.
— Предлагаю вам обойти все экспонаты галереи Микеланджело еще раз, прежде чем мы направимся в зал кариатид, где вы, я вам обещаю, утонете в изобилии античных изваяний, — сказала она вдруг. — Походите, понаблюдайте работы в молчаливой созерцательности. Порой этого так не хватает — своего собственного взгляда, контакта один на один с произведением искусства. Настройтесь на энергию мастера, сбросьте оковы китча, попробуйте найти слова — свои слова, которые бы подходили к этим работам. Я уверена, каждый из вас найдет смыслов не меньше, чем пытался найти Вазари