нить такой простой вещи… как любовь.
Вера увидела, что его губы дрожат, он покраснел и так мило смущался. Она была тронута, но не потеряла почвы под ногами.
Вере уже однажды приходилось слышать слова любви от маньяка, который смотрел, как ее раздирают собаки, любил искусство и поэтому устраивал страшные перформансы в Лувре по ночам, и, кстати, тоже был богач.
– Никогда прежде ничего похожего не испытывал? И к Зое тоже? – рубанула Вера, собрав все силы, чтобы сохранить холодное выражение лица и не зажмуриться.
Она понимала, что может больно ранить Даниеля, но должна сделать это. Она поклялась, что больше не пойдет на поводу своих чувств и не наступит на те же грабли, она сильная женщина, психолог, профайлер, способный по полувзгляду определить любую ложь. А исполнив собственную клятву, она внутренне молила вселенную, чтобы Даниель все сделал правильно, чтобы его слова, эмоции, жесты и голос совпадали в вибрациях искренности. Она тоже питала к нему нечто большее, чем жалость, восторг, сочувствие и внезапно возникшую привязанность… То, что между ними вспыхнуло, могло оказаться настоящей любовью.
Уязвленный Даниель медленно поднялся. Он стоял, повесив голову и закусив губу, и долго молчал.
– Эта история с полотном Брейгеля… – проговорил он. – Она навсегда останется в наших сердцах: и Эмиля, и Зои, и моей… То, что тогда произошло… Зоя принимала транквилизаторы, у нее периодически случаются тяжелые эпизоды депрессии, иногда с галлюцинациями. Я не могу сейчас вот так взять и сказать, что между нами ничего не было… это будет предательством по отношению к ней. Было. Но лишь у нее в голове. А в ее голове целые миры, она такие книги по психологии искусства пишет… Ты почитай, она гений своей эпохи. И я ее по-своему люблю.
Он еще помолчал с минуту.
– Все. Сказал! Добавить… Не знаю, что еще можно добавить.
Сердце Веры растаяло, она испытала облегчение, увидев искренность в реакции Даниеля, и пожалела, что пришлось быть с ним жестокой ради дурацкой проверки на доверие. Она взяла в руки его безвольно свисающую ладонь и потянула к себе. Он опять опустился на колени, уткнувшись лбом в ее плечо.
– Если ты откажешься, я не буду обижаться. Я – странный и смирился с этим. Но никому еще не говорил того, что сказал тебе…
Это было так трогательно, что Вера больше не могла сдерживаться и, вновь расплакавшись, сказала ему «да».
Даниель отвел ее в свое скромное жилище – маленькая подсобка без окна, обшитая деревянными панелями, с большим надувным матрасом. Постель была убрана, матрас стоял голый, на полу разбросаны какие-то инструменты, скотч и клей «жидкие гвозди» в виде пистолета, ножницы. Бедолага склеивал дыры, которые понаделал его дядя в свой прошлый визит. Даниель быстро убрал инструменты в угол, заправил постель, уложил Веру, сказав, что сейчас принесет ей завтрак из кафе за углом.
Через двадцать минут они ели пышные круассаны с миндалем и шоколадом, запивая их кофе из огромных бумажных стаканчиков. Даниель откуда-то узнал, что Вера предпочитает большие порции капучино.
Теперь они стали не только напарниками в будущей битве за картины и свободу Эмиля, не просто любовниками – они были женихом и невестой. Даниель сделал из нескольких слоев скотча обручальные кольца, и они ими торжественно обменялись.
Оставалось разоблачить негодяев.
– Мы не можем приступить к каким-либо действиям, – проговорила Вера, – не назначив главного подозреваемого и не имея пары-тройки версий убийства твоего отца и похищения Тициана.
– К сожалению, мне придется признать… Ксавье мог организовать кражу картины. Увы, потому что он уже делал это, и не раз.
– Что? – вскричала Вера. – И ты молчал?
– Он мой брат…
– Рассказывай, как он крал картины. И вообще, он сказал, что полотно Бэнкси продано и аукциона не будет.
Даниель спрятал лицо в ладонях, протяжно вздохнув, как человек, бесконечно уставший от навалившихся на него невзгод.
– Я уже сам не знаю, что они там замышляют, – проговорил он.
– Как Ксавье крадет картины? – Вера собралась и принялась за решительный допрос.
– Не совсем крадет, точнее, это не открытая кража… – Даниель уронил локти на колени и сцепил пальцы. – Он договаривался с не особо честными людьми, которые по фальшивым документам якобы являлись хозяевами произведения искусства еще до Второй мировой войны. Рисунки Эгона Шиле, полотна Анри Дерена и Анри Руссо, скульптуры Бранкузи и Модильяни.
– То есть у которых отнимали имущество фашисты?
– Да. И поверь: людей, что лишились своих картин, скульптур, украшений, музыкальных инструментов, редких книг во Вторую мировую, – огромное множество, а еще больше тех, которые под этим предлогом пытаются завладеть чужим добром. Ксавье этим пользуется. На него работают не только лучшие профайлеры и системщики, кстати, из самого Сколково… Ты знаешь больше про эту долину гениев в России.
– Не думала, что она так популярна.
– На него работают и лучшие мошенники. Он не имеет права пользоваться имуществом, пока я узуфрукт. Он не мог тратить деньги отца, пока тот был жив. Поэтому Ксавье приходится зарабатывать нечестным путем.
– Но так открыто красть картину из собственной галереи… – начала Вера.
– Нет, так открыто он делает это впервые. Просто раньше ему было не на кого повесить ограбление такого масштаба. На месте Эмиля мог оказаться я. Он мог похитить картину Бэнкси и подставить меня. Возможно, он к этому и готовился. Ведь это он изо дня в день дразнил меня, что картина не разрезана, и, если ее обнародуют, Бэнкси сядет в лужу. Это он рассказал мне, что отец, узнав про замысел Бэнкси, устроил все так, чтобы рамы подменили. И я поверил. Я не мог не поверить. Я не мог бездействовать.
– Я заметила, что он большой мастер доставать.
– Он обиженный на мир. Тщеславный, недолюбленный. Всегда чувствовал себя вторым. Поэтому, едва узнав, что я виноват в смерти Шарля…
Даниель замолчал, опустив голову. Вера, увидев, как по щеке его скользнула слеза, отставила стаканчик с кофе на пол и потянулась обнять.
– Он не упускал случая напомнить, что я столкнул его с обрыва. Вера, – он поднял глаза, полные слез, – хуже всего, что я не помню, как это произошло. Это мучит меня до сих пор. И я умру, так и не узнав, виновен ли.
Вера крепче прижала его к себе. Память призвана служить защитным механизмом, но в случае с Даниелем что-то пошло не так. Порой мы забываем страшное, наслаиваем на правду вымысел, который потом становится для нас другой правдой. Мозг так устроен – для него не важно, случилось ли что-то на самом деле, он может принять любую яркую иллюзию за истинную информацию и хранить ее в голове до конца жизни.
– Значит, все-таки он мог каким-то образом подсовывать тебе ребенка?
– Не знаю, я просто не представляю, где бы он его взял. Дети ведь на дороге не валяются.
– Если он работает с мошенниками, то у них, бывает, попадают в команды дети. Я изучала этот вопрос, когда готовилась выбрать тему для дипломной работы. Дети очень ловкие воры, обманщики, они быстро учатся и воспринимают такую деятельность в силу своей психики как нечто само собой разумеющееся. Нет лучшего лгуна, чем искренне верящий в свою ложь. Ты не смотрел «Миллионер из трущоб»? Очень советую, если нет.
– Конечно, смотрел. – Даниель мягко высвободился из ее рук и опустил локти на колени. Ему было стыдно за слезы, он отвернулся и украдкой утирал щеки.
– Я должна тебе в кое-чем признаться. – Вера тронула его за рукав.
Даниель посмотрел на нее, точно ожидая пощечины.
– Эмиль начал собственное расследование смерти твоего отца. И он вышел на Ксавье. Через какого-то музыканта, который тоже играл в «Бель Канто». Анри Бриго. Ты его знаешь?
Он снял очки и начал их протирать краем футболки.
– Нет, не припомню. Надо подумать, знакомых у меня много.
– А еще Ксавье нанял вашего общего знакомого следить за тобой. Я фамилии не запомнила, но у Эмиля был список подозреваемых.
Даниель усмехнулся.
– Может быть. Это похоже на Ксавье.
– Анри Бриго был среди тех, расстрелянных… рядом с которыми нашли тело твоего отца.
– А, тогда ясно, почему мне показалось, что я слышал где-то его имя. Лица не помню. Я не читал дела, стараюсь не смотреть новости, не лезу в эту историю, но, хочется того или нет, в поле зрение попадает… У меня с отцом были непростые отношения. Семь лет с тех пор, как я ушел из Ардитис в книжный, мы с ним почти не разговаривали.
– Но почему?
– Он не простил меня. – Даниель закрыл глаза, вскинув руку, будто ему сделали больно. – Мы могли бы сейчас не говорить обо мне? – попросил он и некоторое время молчал. – Я пытаюсь собраться с мыслями. Если мы будем постоянно копаться в моем детстве, я не смогу работать головой.
Вера с сожалением вздохнула. Увы, как психолог, она не могла отказаться от теории, что все проблемы из детства. Пообещала себе, что будет пробовать вывести Даниеля на доверительный разговор, но не сейчас.
– Идем к твоему брату. – Она тронула его за локоть.
– Что мы ему предъявим?
– Не знаю. Хочу посмотреть ему в глаза.
Они отправились к отелю «Эруэ», и там их ждал сюрприз. На стене здания черно-красной кляксой горело граффити.
Вера даже не сразу заметила, что две стеклянные витрины перегорожены серыми бордюрами, за которыми уже что-то раскопали – Париж периодически перекапывали, то ли что-то чиня, то ли ища клад. Прямо на углу, где синели таблички с названиями улиц Вьей-дю-Тампль и Де Фран Буржуа, у изящного металлического столба, на котором висел светофор с кнопкой для пешеходов, была нарисована «Девочка с воздушным шариком», но не как обычно, а в виде разрезанного, наполовину застрявшего в раме полотна, полосы которого очень реалистично трепал ветер.
Вера встала на зебре как вкопанная, ей посигналил проезжающий «Мерседес», из окна погрозил кулаком разгневанный араб.
– Ты сказала, что Эмиль взломал аккаунт Бэнкси, – тихо проговорил Даниель, взял Веру под руку и увел с проезжей части.