Ленский Владимир Яковлевич
Ты!?.
Владимир Ленский
Ты!?.
Я выехал из города в пять часов вечера, а в семь уже сидел у моего приятеля Рыжова за чайным столом, на террасе, с которой открывался великолепный вид на реку и расстилавшиеся за нею необозримые поля. Я не видел Рыжова восемь лет; за это время он успел немного состариться, огрубел, опростился и превратился из интеллигентного человека в обыкновенного хуторянина, по горло влезшего в сельское хозяйство и не желавшего больше ничего знать. Он был уже четыре года женат, и его жена сидела с нами за столом, молча, с любопытством рассматривая меня своими большими, почти фиолетовыми глазами. Это была высокая, худощавая женщина, с коричневыми от загара лицом и руками, от которой веяло своеобразной прелестью женской молодости, цветущей среди полей и садов, под открытым небом. От нее, казалось, пахло солнцем, степным ветром, травой, землей. Она внимательно слушала мои рассказы о столичной жизни, улыбаясь про себя каким-то своим мыслям, открывая улыбкой чудесные, белые зубы, подчеркивавшие своей твердостью и холодным блеском нежность и теплоту ее красных, молодых губ. Ей можно было дать не больше двадцати лет...
Она молчала, предоставляя говорить нам, словно не желая мешать встрече двух старых, давно не видавшихся друзей. Но ее глаза неотступно смотрели на меня. Казалось, она вся была поглощена мной, моей внешностью, тем, что я говорил. Когда начинал говорить ее муж -- она закрывала глаза, ее лицо становилось как будто темней, принимало апатичное выражение скуки и глубокого равнодушия. Рыжов время от времени взглядывал на нее и кусал свои усы; какое-то томление, беспокойство чувствовалось в нем, хотя он всячески старался казаться спокойным. Он как будто был недоволен моим приездом и только крепился, чтобы не показать мне это...
Откровенно говоря, я и сам уже раскаивался, что приехал к нему. Когда-то мы были с ним очень дружны, переживая вместе те годы первой молодости, которые складывают человека уже на всю жизнь; были близки той духовной близостью, которая, пожалуй, сильнее даже кровного, родственного чувства. Но неожиданно наши пути разошлись, мы должны были расстаться и потеряли друг друга из виду. И вот теперь -- передо мной был совершенно чужой мне человек. В этом здоровом крепыше я не узнавал того тонкого, нервного, мечтательного Рыжова, каким знал его раньше. Вероятно, и я был для него таким же чужим и далеким. Мы говорили так, как будто только что познакомились и старались узнать, с кем имеем дело. Причем с каждой минутой выяснялось, что у нас не осталось никаких точек соприкосновения, что то, чем жили мы раньше, отошло в область преданий, и мы решительно не нужны и не интересны друг другу. Я мысленно ругал себя за свою сентиментальность, заставившую меня приехать на хутор, а он, по-видимому, желал только одного -- чтобы я поскорей убрался...
Довольной моим приездом казалась только его жена. Ее довольство высказывалось лишь в тихом сиянии ее прекрасных синих глаз и в пленительной улыбке ее свежих губ. Но я никогда не видел ни в одних женских глазах такого жадного любопытства, с каким она смотрела на меня. Она как будто что-то знала обо мне и ожидала от меня чего-то необыкновенного, какого-то чуда, -- она вся, казалось, тянулась ко мне с этим трогательно-вопросительным, детски-наивным выражением любопытного ожидания...
Хутор Рыжова стоял на высокой горе, обсаженной по краям высокими, прямыми тополями, сквозь которые розовыми полосами пробивался мягкий свет заходящего солнца. С реки веяло свежей прохладой; длинные тени тополей тянулись по траве к террасе. Пахло близкой водой, травой, какими-то цветами -- не то левкоем, не то резедой. И высоко над нами нежно светилось глубокое, далекое небо, полное ясной тишины и задумчивости, каким оно бывает перед вечером только над полями и садами...
Я смотрел кругом себя и на молодую женщину, не сводившую с меня глаз, и испытывал глубокое удовлетворение, какое ощущаешь при созерцании какого-нибудь гармонично прекрасного произведения искусства. Большей гармонии, чем та, какую представляли жена Рыжова и окружающие ее поля, небо и сады, -- трудно было представить; она как будто была их созданием, мечтой их вечерней тишины и задумчивости...
Но Рыжов меня раздражал своим, ясно ощущаемым мной, беспокойством. Он казался мне совершенно лишним здесь, среди этой чудесной природы, рядом с этой странно-милой дикаркой. Если бы его здесь не было, я испытывал бы почти счастье -- только глядя кругом себя и на нее, только слушая эту тишину и ощущая близость этой женщины. Но, конечно, его не могло здесь не быть, и лишним из нас несомненно был я, о чем говорили сдержанный тон и немного хмурое лицо Рыжова... С заходом солнца я решил ехать домой; он не стал меня удерживать и предупредительно сказал:
-- Я сейчас распоряжусь насчет лошади... -- он сбежал с террасы, но внизу остановился и, беспокойно оглянувшись, крикнул: -- Таня, поди сюда!..
Молодая женщина вдруг усмехнулась и тихо сказала:
-- Он боится оставить меня с вами. Ревнует...
Она засмеялась, обнажив свои молодые, крепкие зубы, и крикнула мужу:
-- Иду!..
Она поднялась и, проходя мимо меня, быстро шепнула:
-- Не уезжайте сейчас. Останьтесь. Я прошу...
Она прикоснулась к моей руке своими теплыми пальцами и, обвеяв меня каким-то особенным, исходившим от нее запахом, похожим на запах полевых птиц, торопливо застучала каблуками по ступеням террасы... Я не успел ничего возразить ей...
Очарование женской молодости и красоты! Очарование женщины, почему-либо показавшейся вам новой, неведомой тайной радостью, неиспытанным чудом любви!.. Я взволнованно ходил по террасе и думал, лукавя с самим собой: "Отчего бы мне, в самом деле, не остаться здесь?.. Спешить мне некуда, я человек праздный, никакие дела не ждут меня в городе, а здесь чудесно и можно великолепно провести время"...
Когда Рыжов вернулся на террасу, я сказал с самым невинным, беспечным видом:
-- Не позволишь ли ты мне переночевать у тебя?.. Я немного устал, и потом у тебя так хорошо, что не хочется уезжать... Ты мне извини, что я так бесцеремонен, но, ведь, мы -- старые приятели...
Рыжов подозрительно посмотрел на меня, -- он даже немного изменился в лице, но тотчас же засмеялся и смущенно сказал:
-- Конечно, конечно! Что за извинения!.. Я очень рад... Я сам хотел просить тебя об этом, но думал, что ты торопишься... -- и он притворно весело обратился к жене, входившей в эту минуту на террасу. -- Прикажи, Таня, приготовить в угловой комнате постель. Мой друг останется у нас ночевать...
Таня улыбнулась, искоса посмотрев на меня, и молча ушла в комнаты. Рыжов внимательно посмотрел ей вслед и вдруг, обняв меня за талию, быстро зашептал:
-- Ты не находишь мою жену немного странной? А? Нет?.. Я, видишь ли, хочу предупредить тебя, что если ты что-нибудь заметишь... Этакое... необычное, то не придавай особенного значения и не обращай внимания... Главное, не вздумай принять за чистую монету... У нее есть одна -- ну, мания, что ли... А впрочем, у кого из нас нет чего-либо подобного!.. Она просто у меня дикарка и не признает никаких условностей... Ты заметил, как она смотрела на тебя?.. В городе, в обществе это назвали бы неприличным. А все дело в том, что у нас редко бывают люди, и мы сами нигде не бываем, живем здесь безвыездно и летом и зимой... Ну, вот, она, как ребенок, и радуется каждому новому лицу... Да она и на самом деле еще ребенок...
В дверях показалась Таня, и Рыжов смущенно умолк. Она все еще улыбалась; в наступивших сумерках так загадочно блестели ее зубы и глаза...
Как и все жители полей, Рыжов и его жена рано ложились спать. В девять часов, водворив меня в мою комнату, они ушли на свою половину, и скоро весь дом обняла глубокая тишина разлившегося по комнатам сна...
Я тоже разделся и лег, но долго не мог заснуть. В комнате, нагретой за день солнечным зноем, было жарко, душно; под потолком носились и беспокойно, назойливо жужжали мухи. Постель была жестка, подушки слишком мягки и пропитаны чужим запахом. А в окно смотрела только что вставшая, большая, желтая луна, бледный свет которой, падая мне на лицо, давал ощущение холодной, щекочущей, раздражающей нервы ласки... Я курил одну папиросу за другой, уже раскаиваясь, что не уехал, недоумевая, зачем жене Рыжова понадобилось, чтобы я остался у них: она сама преспокойно ушла спать, предоставив мне мучиться бессонницей в этой отвратительно душной комнате.
Но папиросы сделали свое дело -- одурманенный табачным дымом, я незаметно заснул -- каким-то странным полусном-полузабвением, полным смутного беспокойства, тоски, тревоги. Мне казалось, что кто-то неотступно стоит передо мной и смотрит на меня светлыми, пронизывающими глазами. И я мучительно, напряженно думал: "Кто это смотрит на меня?" Странные, загадочные глаза как будто ощупывали меня всего, скользя по моему лицу и телу, наполняя мои члены холодной дрожью почти лихорадочного озноба. Я делал усилия, чтобы проснуться, но не мог открыть глаз, поднять голову с подушки. И это, казалось, длилось бесконечно долго, пока я не вспомнил во сне: "Это -- луна!" И тогда сразу я освободился от оцепенения сна и открыл глаза...
Луна поднялась довольно высоко и теперь смотрела уже в другое окно, бросая в комнату, через верхнюю часть рамы, косую, широкую полосу серебристо-зеленоватого света... Ну, конечно, это луна смотрела на меня! А я во сне вообразил Бог знает что!..
Но, и проснувшись, я продолжал испытывать то же беспокойство, ту же тревогу, что и во сне. Я в недоумении водил по комнате глазами, отыскивая причину своего непонятного состояния -- и вдруг увидел во втором, не освещенном луной окне чье-то прижавшееся к стеклу лицо, с большими, неподвижно устремленными на меня глазами. Оно было завеяно темной тенью, и я не мог рассмотреть его черты. Кто бы это мог быть?..