— Что это? — Тина взяла коробочку в руки.
— Это тебе. — Ян выглядел смущенным.
— Подарок? — Она открыла коробочку.
— Не то чтобы подарок…
Тина и сама уже видела, что это не совсем подарок. Золотое колечко без затей с искрящимся бриллиантом. Конечно, колечку с бриллиантом затеи ни к чему…
— Это для того, чтобы я забыла мост Святого Михаила?
— Нет, это для того, чтобы ты стала моей женой.
— Оно очень красивое…
— Тина, ты меня слышала?
— Да. — Она оторвала взгляд от кольца, посмотрела Яну в глаза. — Ты меня совсем не знаешь.
— Ты меня тоже. — Он сжал ее ладонь.
— У меня темное прошлое.
— А у меня смутное будущее.
— Мы знакомы только месяц.
— Мне этого вполне достаточно, а тебе, Пташка?
— С тобой иногда бывает очень тяжело.
— Будет еще тяжелее. — Он улыбнулся мрачно и просительно одновременно, и от этой улыбки повеяло почти позабытым фатализмом.
Странный у них получался разговор, вроде бы предложение руки и сердца, и в то же время ни слова о любви, только умоляющий взгляд и отчаянная, бесшабашная улыбка, и обещание, что дальше будет только хуже.
— Тина, — Ян коснулся губами самых кончиков ее пальцев, — Тина, скажи, что ты согласна.
— Я согласна.
Там, на мосту Святого Михаила, она поняла, что если с Яном что-нибудь случится, она тоже умрет. А когда он, холодный, мокрый, пахнущий мазутом, прижимал ее к себе, она поняла, что умрет, когда он решит, что его маленькое парижское приключение подошло к концу и пришла пора расставаться.
А Ян не хочет расставаться, он хочет на ней жениться, и это такое счастье, о котором она даже не смела мечтать. Поэтому она сказала: «Я согласна».
В его зрачках заплясало пламя, наверное, это всего лишь отблеск свечей, но Тине показалось, что это что-то намного большее, отражение какого-то внутреннего огня.
— Пташка, ты делаешь меня счастливым.
И снова ни слова о любви…
Их расписали на следующий же день в российском посольстве. Оказывается, так можно, а она и не знала. Впервые за многие годы она надела белое. Нет, не подвенечный наряд, а легкомысленное, почти невесомое платье. Ян сказал, что в нем она выглядит самой очаровательной невестой в мире, и она ему поверила, сразу и безоговорочно. Поверила, что у них все будет хорошо, что незатейливое колечко с бриллиантом принесет им обоим счастье. Надо только очень постараться, сделать все возможное, чтобы прогнать из глаз своего… теперь уже мужа эту странную, прячущуюся на самом дне зрачков грустинку.
Это был чудесный день, каждую его минутку Тина запомнила на всю оставшуюся жизнь. И торжественно-сосредоточенную, путающуюся в словах напутствия сотрудницу посольства. И голубей в синем парижском небе. И свадебный букетик, который они с Яном подарили молоденькой девчонке, чем-то неуловимо похожей на саму Тину. И фотографа в богемном плюшевом берете. И два почти одинаковых полароидных снимка. И пронзительный голос скрипки уличного музыканта. И вытирающую слезы умиления мадам Розу. И их первую брачную ночь, пусть не совсем первую, но уж точно брачную, и от этого особенно чудесную…
Сказка закончилась под утро. Они лежали обнявшись и смотрели на загорающееся красным рассветное небо, когда Ян сказал:
— Пташка, я должен тебе кое в чем сознаться.
Ее бедное сердце сжалось до величины булавочной головки — в голосе ее… ее мужа слышалась обреченность и тот самый, почти забытый фатализм.
— Не надо, — прошептала она и прижалась к нему так сильно, что стало трудно дышать.
— На мосту ты тоже говорила «не надо». — Ян погладил ее по волосам. — Прости, Пташка, но будет лучше, если ты узнаешь сейчас.
— Кому будет лучше?
— Никому, — он грустно улыбнулся.
— Тогда и не говори, давай притворимся, что этого нет.
— Если бы ты знала, как бы мне хотелось, чтобы этого не было, но это есть.
Ей хотелось закрыть уши. Как в детстве: ничего не слышу, ничего не знаю. Но детство кончилось, надо быть сильной.
— Что ты хотел мне сказать?
Он помолчал, собираясь с духом. Лучше бы он продолжал молчать, потому что, когда он заговорил, ее хрупкий мир разбился вдребезги…
— Пташка, я умираю.
— Нет! — она замотала головой. — Нет, не надо так шутить.
— Я не шучу, — он горько усмехнулся. — У меня опухоль мозга. Врачи давали мне два месяца, месяц я уже прожил…
Вот она — причина его фатализма, бесшабашной удали и приступов меланхолии. Вот почему он, деловой человек, потратил целый месяц своего драгоценного времени на Париж. Ее муж болен и готовится умереть…
Нет! Она не допустит! Яну нужно показаться специалистам здесь, в Европе, может быть, еще не все потеряно. Черт возьми, она уверена, что его можно вылечить!
— Что же ты, — прошептала она, — что же ты ничего не предпринимаешь? Почему теряешь время?
— Я не теряю время, Пташка, я живу. Никогда раньше я не жил такой интересной жизнью.
— Но врачи…
— Врачи уже вынесли свой приговор.
— Эти твои головные боли, — она коснулась пальцами его висков, — это все из-за опухоли?
Он кивнул, накрыл ее руки своими, заглянул в глаза:
— Пташка, ты должна знать и еще кое-что. Я обеспеченный человек. После… после моей смерти все останется тебе. Я напишу завещание.
— Нет! — ей не удалось остаться сильной до самого конца, горло раздирали рыдания. — Ян, прошу тебя, не надо!
Он прижал ее к себе, укачивая, как маленького ребенка, и говорил, говорил…
— Когда это случится, Пташка, ты станешь хозяйкой всего. Ты больше не будешь ни в чем нуждаться. Не бойся, тебе не придется меня хоронить, я что-нибудь придумаю! Это не ляжет на твои плечи.
— Что ты говоришь?! Как ты можешь говорить такие страшные вещи?!
— Я просто хочу, чтобы ты поняла, почему я так поступил. Прости, что обманул тебя, не рассказал все до свадьбы. Я боялся, что ты откажешься, а для меня это очень важно. Понимаешь?! — Он тряхнул ее за плечи, грубо и отчаянно.
Тина кивнула, краем простыни вытерла мокрое от слез лицо. Она все понимает: Ян женился на ней, чтобы помочь, чтобы после его… смерти, она нашла себя.
— Сколько нам осталось? — Она будет сильной. Не ради себя, а ради него, своего мужа.
— Врачи сказали — два месяца. Месяц я уже прожил.
— Значит, тридцать дней. — Она не хотела думать об отмеренном им сроке как о месяце. Тридцать — это больше, чем один. Тридцать — это почти вечность…
День, когда Антип по приказу отца застрелил Ласточку, стал началом необъявленной войны. Ненавидеть отца было легко, он не забывал подбрасывать дров в топку ее ненависти. Иногда Тине казалось, что он делает это специально, чтобы унизить ее и сломать.
Так получилось с учебой, отец все решил за нее. «Никакого мединститута! Мне не нужен врач, мне нужен грамотный финансист». Тина упрямилась, закатывала истерики и скандалы, но отец был непреклонен. «Дочка, выбирай — или МГУ, или ПТУ. Третьего тебе не дано». Вот оно, пресловутое право выбора — третьего не дано! Тина выбрала МГУ и поступила, что неудивительно при отцовских-то связях.
В учебе были и свои плюсы. Можно было жить в Москве, не нужно было ежедневно видеться с «семьей». Когда вопрос касался денег, отец не скупился: трехкомнатная квартира в центре, неограниченный кредит в банке, живи — не хочу! К квартире и счету прилагалась еще и обслуга, повариха и личный водитель. Тина отказалась. Дома она почти не бывала, так к чему повариха? И водитель не нужен, если в ее распоряжении всегда есть такси. К тому же Тина была совершенно уверена, что обслуге вменено в обязанность не только прислуживать, но и присматривать. Нет, уж лучше она как-нибудь сама, без соглядатаев.
Столичная жизнь засасывала, манила и соблазняла. Поддаться соблазнам было легко. Особенно когда тебе неполных восемнадцать и у тебя есть неограниченный банковский кредит. Сразу появляются друзья и поклонники из той тонкой социальной прослойки, которую принято называть «золотой молодежью». Она теперь тоже «золотая девочка», ей дружить с «простыми смертными» не по статусу. Да и где они, «простые смертные»? Им не пробраться в те места, в которых она сейчас обитает. Ареал ее обитания узок: универ, казино, дорогие ночные клубы. А эти, которые «золотая молодежь», они такие же, как Амалия и Серафим, лживые и неискренние. И за масками показного дружелюбия скрывается презрение пополам с пренебрежением. Для них она выскочка, вытянувшая счастливый билетик. Чтобы стать окончательно своей, недостаточно иметь богатого папу — тут у всех без исключения папы богатые, — надо влиться в эту «золотую жизнь», раствориться в ней, стать такой, как все. А она, может, и влилась, но вот растворяться не спешила, выбирала шмотки по принципу «нравится — не нравится», а не по количеству нулей на ценниках, ненавидела светские тусовки и болезненно морщилась при словах «гламур» и «винтаж».
Вот так и получилось, что Тина не стала своей ни среди «простых смертных», которые таких, как она, презирали, ни среди «золотой молодежи». Зависла между небом и землей, застряла между социальными слоями…
Не то чтобы ее это особенно огорчало, она уже давно привыкла к одиночеству, просто очень сильно, до зуда в ладонях, хотелось найти свое место в жизни, построить свой собственный мир, без указки со стороны, ни на кого не оглядываясь.
Тине хотелось, но у нее ничего не получалось. В этом деле не мог помочь даже неограниченный банковский кредит. Нужно было что-то такое, чего у нее не было, какой-то маленький стерженек, без которого выстроенный Тиной мир рассыпался от легкого ветерка. Наверное, отец знал про этот стерженек, понимал, что у нее ничего не получится, потому и отпустил в «свободнее плавание». Отпустил и теперь вот ждал, когда она сломается, попросит помощи или хотя бы совета, сделает «правильный выбор».
А она не сломается и не попросит, потому что совершенно случайно открыла для себя еще один, параллельный мир. Этот параллельный мир был равноудален и от «золотой молодежи», и от «простых смертных». Он стоял особняком, на сумеречной стороне.