Всё давно перегорело, я на пенсии. Смотрю по телевизору шоу, наблюдаю одни и те же истории и думаю: какие мы дуры, в каком добровольном рабстве находимся у мужиков! Какая у нас страна бесправных женщин! Законы нас не защищают – потому что их принимают мужчины. В правительстве и Думе одни штаны кресла протирают. А если туда изредка затешутся юбки, то очень быстро либо омужичиваются, либо начинают плясать под мужскую дудку и забывают о своих сёстрах.
Дочка живёт в Америке, вышла замуж за гражданина США, русского по происхождению. Ездила я к ней недавно по гостевому вызову. И на каждом шагу: в парке, на пикниках, в гипермаркетах наблюдала типичные американские семейства.
Выводок разновозрастных детей, расплывшаяся, совершенно не следящая за собой жена-наседка. Рядом спортивный, подтянутый муж-мальчик. Вокруг полно тоненьких соблазнительных девушек, но ему в голову не придёт стрелять глазами и выбирать объект для вылазки налево.
– А если и придёт такая идея, – объяснила дочка, – то останется бедняга без штанов, с голой задницей, в прямом смысле слова. Практически всё нажитое отойдёт бывшей жене и детям, и будет он содержать бывшую до конца жизни.
На работе на него станут смотреть косо, замедлится карьерный рост. Потому что если ты изменил жене, то, как неблагонадёжный элемент, можешь изменить и родной фирме, и Соединённым Штатам. (Прямо по Чехову: если жена тебе изменила, радуйся, что она изменила тебе, а не Отечеству).
Да чего там: моей дочке 28 лет, а уже типичная американка. Заматерела, раздобрела, раздалась в покойной, безмятежной сытой бабьей полноте. Вальяжная, как сонный удав. «Смотри, Олька, – говорю, – скоро в дверь не пролезешь!» Она запрокинула голову, хохочет. Счастливая, уверенная, позволяющая себе быть такой, какая есть.
Не то, что наши женщины: вечный бой, покой нам только снится. Поджарые, как гончие собаки, вертимся волчком, держим ухо востро. Расслабишься, отвлечёшься, ослабишь внимание – тут же из-под носа уведут избранника молодые соперницы.
Нынче повальная мода: разводиться и жениться на молоденьких. Да женись ты хоть на четырёх молодых (виагра в помощь и инфаркт в перспективу). Но и старых жён содержи, и первых детей не забывай. Поэтому я обеими руками за многожёнство, как на востоке, прав Жириновский. Провисли русские бабоньки между Востоком и Западом, провалились в чёрную беспросветную дыру.
Вы думаете, американкам их блага на блюдечке поднесли? Думаете, сами собой американские мужья вышколились, выдрессировались? Как бы не так.
Вспомните историю 8 марта. Бедняжек из брандспойта ледяной грязной водой поливали, дубинками разгоняли, в тюрьмы швыряли – а они добились своего, накрутили американским мужикам хвосты. А у нас сунут на 8 марта, как подачку, жиденький букетик – мы радёхоньки, как дурочки с переулочка.
Вот я и обращаюсь к женщинам: довольно ублажать этих самцов, сидеть из-за них на диетах, худеть, ломать ноги на шпильках. Хватит семенить перед ними на цирлах. Обиженные женщины всей России, объединяйтесь! Нас – миллионы. Образуем партию брошенных жён. Проучим мужей, изменяющим нам с молодыми любовницами!»
ДЕВУШКА СУНДУК
– Ну-у, опять свой сундук притащила, – ворчала нянька, отпирая дверь приёмного покоя. Раз в два года, обычно осенью или зимой и почему-то в самую скверную погоду, на пороге роддома являлась смуглая худая женщина в чёрно-цветастом многослойном тряпье. Она слизывала с сизых – то ли от природы, то ли от холода – губ капельки дождя или снега. Страдальчески и виновато улыбаясь, одной рукой цеплялась за стену, другой поддерживала огромный живот.
Естественно, без документов – вон он, документ: лужа отошедших плодных вод в ногах. Тянула приготовленные раскисшие купюры – немного: ровно столько, чтобы не оскорбить обострённые классовые чувства младшего и среднего медицинского персонала.
– Айда на обработку, чего с тобой делать. Галь, грязный родзал свободен?… Ишь, пузо как сундук, а опростается вот такусеньким, – нянька показала половину мизинца. – Тех-то куда девает?
– Куда. С грудными – в переходе милостыню просит. А подрастут – продаст, – буркнула не столь добродушная акушерка. – Ну, давай, показывай свой… сундук.
– Сундук, сундук, – кивала плохо понимающая по-русски, на всё согласная роженица. Она, как прибившаяся доверчивая собака, знала, что сердитые женщины в белых шапочках и никабах не обидят её приплод. А её саму положат в чистую палату на твёрдые белые хрусткие, как сахар, простыни. Это в первый раз она не решалась к ним прикоснуться и всё пыталась отогнуть с полосатого матраца, пока на неё не прикрикнули.
Это в самый первый раз, родив в холодном чужом городе, где тускло светит флизелиновое северное солнышко, многое ей показалось удивительным. Что утром не растолкают, не напялят тяжёлый от грязи, толстый ватный халат и не пошлют убирать скотину или месить лепёшки, хотя ноет низ живота и ноги дрожат от слабости. Никто брезгливо не отведёт глаза: порченая, девять раз рожает – и все девочки. Раньше таким бросали обидные слова: «Лучше бы родила камень – пригодилось бы стену возвести».
…Родной кишлак: глинобитные кособокие плоские домики, редкие кривые смоковницы. В тени дувалов прячутся ослы и собаки, похожие на обтянутые шкурами скелеты… Белый воздух плавится и дрожит, как над раскалёнными углями. И только свежо и живительно булькает, шустрой девчонкой скачет по камням искристая ледяная речка. Она отделяет их выжженный солнцем, вытоптанный обжитой каменный пятачок от афганских гор.
Пить! Припасть жаркими обмётанными губами к той реке… Безымянная женщина дисциплинированно вытягивалась под капельницей в струну, и только тяжело дышала и ворочала сливовыми глазами.
– Я же говорю: пузо как сундук, а родит – в руки взять нечего, – ворчала нянька. Она принесла ребёнка на кормление, но врач дала знак унести обратно.
– Дочку как назовёшь? – крикнула врач, нагнувшись к невнятно шевельнувшимся губам женщины. Удивлённо обернулась к сестре:
– Сундук, говорит, что ли. Ни фига себе имечко. – Ещё раз, по слогам, раздельно повторила: – Дочку. Как. Назовёшь?
– Сундук… Сундук, – задыхалась женщина.
– Это у них обычай, я читала. Какое слово первое услышат – такое дают новорождённому, – невозмутимо и авторитетно пояснила молоденькая медсестра, подвигая каталку – везти родильницу в реанимацию. – От этого у ребёнка судьба зависит. И потом, может, на их языке сундук – какой-нибудь прекрасный цветок или звезды далёкой свет…
– Дикие какие люди, – с сомнением сказала врач. – А ребёнку всю жизнь жить.
В детской палате чмокала пухлым ротиком девочка-чернушка, наречённая матерью Сумруг – на языке её родины значило: жаркая, чувственная.
Лёвушка завтракал и смотрел утренние новости.
Завтрак готовился следующим образом. Лёвушка как-то всегда обнаруживал в холодильнике чёрствый, припахивающий пенициллином батон, резиновую корку сыра, колбасную попочку с поросячьим хвостиком – всё это рассматривал на предмет зелени и скупо срезал, если таковая отыскивалась. Зверски тряс бутылку с кетчупом и, как прилежная доярка, тщательно выдаивал из пакета последние капли майонеза. Через минуту микроволновка чудесным образом перевоплощала это сомнительное сооружение во вполне съедобный горячий бутерброд.
Банка с растворимым кофе и окаменевшая сахарница после ожесточённых, душераздирающих скребков ложкой, в очередной раз выдавали горстки ссохшихся крупинок. Залив их крутым кипятком, Лёвушка брал кружку с дымящимся кофе, тарелку с бутербродом и плюхался в продавленное кресло к телевизору, задрав ноги в сальных шлёпанцах на стол – блаженствовать. Он вздыхал, крутил головой, стучал кулаком по коленке – активно демонстрировал изумление и горькую иронию по поводу абсолютной профнепригодности коллег по цеху.
Собственно, новости лишь служили поводом для желчных Лёвушкиных комментариев. Из них явствовало, что коллеги бездари, а Лёвушка гений, а телестудия, видимо, объявляет конкурс на самых дебильных дебилов – и после строгого отбора зачисляет их в штат. Недавно Лёвушку с треском выгнали с телевидения за громкий провал авторской программы в прямом эфире.
Сегодня показывали рейд по торговым точкам города. Громадные румяные, увешанные оружием спецназовцы в бронежилетах топтались, позируя перед камерой на фоне продуктового ларька.
– Наряд явился по первому звонку! Только что была совершена контрольная закупка! Продана пачка сигарет лицу, не достигшему 18 лет! По новому закону, продавцу грозит штраф в сорок тысяч рублей!! – захлёбывался от ликования репортёр Димуля, Лёвушкин счастливый конкурент. Подражая столичным ведущим, он стоял на морозе с обнажённой головой, и велел оператору нацелиться так, чтобы была видна расстёгнутая австрийская дублёнка.
Димуля всегда был тупым оптимистом, и Лёвушка не отказал себе в удовольствии подытожить: «И-ди-от».
За добротно, тепло укутанными спецназовцами, оперативно и отважно обезвредившими опасную государственную преступницу, едва виднелась сама преступница. Похожая на затравленного зверка, она зябко куталась в жилетку и слабо, отрешённо, из вежливости улыбалась, видимо, плохо понимая, какая беда ей грозит.
Новостной блок завершал сюжет о торжественном, с высокими гостями из министерства культуры, открытии в центральном сквере памятника сосиске.
– Занимаются фуфлом, – возмущался Лёвушка, запихивая в рот остатки бутерброда. – Открывают памятники крокодилу, авоське, плавленому сырку, пельменю… Давно пора отлить из бронзы памятник забитой девчонке-продавцу, торгующей с ящиков фруктами: тощей, скуксившейся, с землистым личиком – вечной рабе Асланов, Гиви, Зурабов.
Кажется, осенью в криминальной хронике показывали ту же девчонку. Злостная рецидивистка вела торговлю в неположенном месте: продавала с грузовика яблоки (крупным планом – шмыгающий, красный от холода носик, задубевшие ручки-прутики крашеные, в потёках, сливовые глазёнки). Тогда вместо омоновцев топтался Роспотребнадзор: женщины с тяжёлыми лицами, в тяжёлых шубах.