– М-м… Кто это?
– Тётя Нина из Потяшево. Направили на обследование с почками – у них в райцентре медицина на первобытном уровне… Спи, Петруша.
Шурочка кидала в рот таблетку снотворного и затихала, а он боялся шевельнуться, чтобы её не потревожить, боялся поверить: за что ему такое счастье? Что она – быстрая, изящная, пикантная – нашла в нём, немолодом, толстом, нелепом, как залежавшаяся плюшевая игрушка? Встретила, подобрала в том безрадостном возрасте, когда ничего впереди не ждёт, кроме пухлой от нажитых недугов медицинской карты. И уже с собой, на всякий случай, дабы не оконфузиться, носишь ополовиненный, умещающийся в борсетке рулончик туалетной бумаги, и чай употребляется как жидкость для принятия лекарства, а танцы – не более чем разминка отёкших варикозных конечностей, а прогулка – процедура для нормализации перистальтики гладкой мускулатуры кишечника…
58-й заметил: в Шурочкиной живости и весёлости было что-то совсем невесёлое, надрыв какой-то. И окружала себя людьми она и бросалась помогать – с головой, отчаянно, исступленно, будто сама искала спасения. Что-то в этом было жалкое, собачье, виновато бьющее хвостом.
Кто бы поверил, что у Шурочки есть Тайна, от которой она кричит по ночам? Однажды он снова проснулся от её сдавленного мычания и хрипа и был в ужасе оттого, что никак не может вытащить её из ночного кошмара. Она била, разбрасывала руками в воздухе, высвобождаясь, выпутываясь, как выпутываются из душного тяжёлого одеяла. Отвела стакан с выплёскивающейся водой. И, вцепившись в руку 58-го, убеждённо сказала: «Петя, я великая грешница!»
Он узнал, что у Шурочки есть дочь.
Дочь подсадили на иглу на вечеринке, на которую она её сама же буквально силком выпихнула: сколько можно сидеть за книжками и компьютером? Домашняя девочка не была знакома с действием вина, тем более, если в нём растворена таблетка. Ну а там дело техники, на таких вечеринках нередко слоняются размытые вкрадчивые типы со своим профессиональным набором.
Дальше – наивное Шурочкино неведение, а когда прозрела – было поздно. Жизнь летела под откос. Проданная за долги вместе с дочкой (в прямом смысле: дочь застряла там прописанной, в качестве обременения) бабушкина квартира: слава Богу, померла старушка, не видела этого ужаса. Голые стены, даже нижнее Шурочкино бельё вынесено, дочкины друзья, страшные как ласковые убийцы, передышки и облегчение лишь, когда дочь получала очередной срок.
В последний раз дочь освободилась и, в честь этого события, с друзьями изготовляла на кухне своё дьявольское варево. Шурочка выскочила на кухню, дико крикнула, что с неё хватит, у неё больше нет дочери, она отрекается от неё. Что она продаёт квартиру (помахала собранными документами) – и уезжает, куда глаза глядят.
После чего от удара потеряла сознание и очнулась с неестественно свёрнутой, как у курёнка, головой, под несвежим джинсовым дочкиным задом. Придерживая, как отрубленную, Шурочкину голову за волосы, дочь объяснила, что у матери номер с продажей квартиры не проскочит, потому что – ой, ой, ой – не далее чем через пятнадцать минут произойдёт несчастный случай в виде самопроизвольного падения её, матери, с балкона девятого этажа. А квартира очень даже пригодится дочке как прямой и единственной наследнице. И документы готовы, спасибо, мамочка, похлопотала, даже в папку собрала и тесёмочкой перевязала.
Опухшее лицо родного ребёнка ухмылялось, и глаза… Это были глаза Зверя, скошенные, мертвенно затянутые плёнкой.
Шурочку, по всем правилам жанра, связали и криво залепили рот скотчем, заперли в туалете и удалились на кухню к электроплитке, потому что падение с балкона – штука, требующая эмоционального подъёма и не дрогнувшей руки. Узлы, связанные слабыми, неверными наркоманскими руками, быстро сползли. Наружный шпингалет был хлипкий, и если его мелко потрясти, легко выходил из гнезда. Шурочка, в чём была, бежала прочь из дома, из города, не зная и не желая знать, что будет с дочерью, с квартирой.
Несмотря на бормотание 58-го, что Шурочка сделала единственно верный шаг, она никла головой: «Я виновата, виновата». Шурочкин духовник тоже очень не одобрял этого поступка. По его мнению, мать должна была нести свой крест до конца вместе с ребёнком, попавшим в страшную беду. У Христа крест тяжелее был, но он терпел и нам велел. Тяжелее ли, думал 58-й.
Потом, как мы знаем, Шурочка умерла: осложнение после гриппа. Но после похорон что, вы думаете, отчебучил 58-й, у которого явно от горя понесло крышу? Он стал разыскивать Шурочкину дочь! Это совершенно чужое ему по крови, больное безумное существо, в котором не осталось ничего человеческого, тупое, безжалостное животное. Ну да, Шурочка в своё время профукала бабкину квартиру, свою квартиру, так он, видно, разыскивает эту тварь, чтобы сунуть в бездонную наркоманскую пасть ещё и своё жильё.
Бог снисходителен к блаженным: дочка сгинула бесследно. Но, час от часу не легче: 58-й узнал, что в областном детдоме подрастает Шурочкина внучка – тот ещё подарок, прости Господи. Прямая и безоговорочная (вопрос времени) кандидатка в колонию для малолеток, паршивая овца, портящая образцовый детдомовский коллектив и тянущая назад все педагогические показатели по области… Запросы, хождения, собирание справок – и 58-й становится опекуном девочки. То-то облегчённо вздохнул персонал детдома и по этому случаю, наверно, даже устроил шикарную складчину…
– Бедный 58-й! – резюмировали дамы в сауне. – Воображаете, какие там были гены? Отпрыск, зачатый под кайфом в свальном грехе, на грязном полу притона, наркоманами со стажем (там даже папашу не вычислишь) – это же гремучая смесь, это исчадие ада в квадрате! Гены, говорю, куда прикажем девать?
– Гены – страшная вещь, – дамы авторитетно кивали высокими чалмами из полотенец. Посыпались страшилки в тему: а вот знакомые удочерили малютку – купидончик, кудряшки, влажные глазки, какие рисуют на святочных и пасхальных дореволюционных открытках. В десять лет купидончика как подменяют: посылает родителей плохим текстом, тащит из дома, что плохо лежит (что хорошо лежит, тащит тоже), гуляет до утра как кошка, курит, пьёт.
А откуда было знать: подобрали ребёнка в мусорке, и родословной рядом не было, перевязанной розовой ленточкой. Приёмных родителей судили за ненадлежащее воспитание и заставили выплачивать штраф. А доче – алименты до достижения совершеннолетия. Сто пудов, что у 58-го та же история. Потому – гены…
– Ну почему же? – мягко улыбнулась начальница Ольга Алексеевна. – Мы с дедом Петром Ильичом на мои гены не жалуемся…
Когда шефиня уехала, пожелав всем лёгкого пара, секретарша Раечка затараторила:
– Я сразу догадалась, когда Ольга Алексеевна рассказала про смайлик из бутерброда, ясное дело. Обедает-то она всегда в ресторане, ну а завтрак, скромный такой, приносит с собой – ей дедушка с собой заворачивает. Всё, как она говорит: сыр, яйцо пополам, ветчина с зеленью, маслина… И, правда, на рожицу похоже.
– Что же ты молчала, Раечка? Ах, как неловко вышло.
Бросились выяснять, какой умник выдал про грязный пол, притон и свальный грех – но все дружно отреклись.
ТВОИ ГЛАЗА ЗЕЛЕНЫЕ
Поля – богатый человек.
Поля служит почтальонкой или, как по-старинному величают её деревенские старушки, письмоносицей. Её участок – пригород и две близлежащие деревеньки. Деревни эти причислены к городу, но никак с ним окончательно не сомкнутся, не сольются.
Прямо за высотками нового микрорайона, за кольцевой открывается поле. Летом там мягко гнутся-ходят травяные волны, зимой – с сухим звонким шорохом пересыпаются снежные барханы. Человек упрямо протаптывает тропку: в траве, в размокшей грязи, в снегу, утыкивая её вёшками.
Здесь всегда хозяйничает-посвистывает ровный тугой ветер. Зимой он бодрит, веселит, пощипывает выглядывающую из пухового платочка наливную румяную шанежку Полиного лица. С него никогда не сходит спрыснутая апрельским солнцем, червонная, золотистая девчоночья пыльца веснушек. Отправляясь на работу, она так и говорит: «Пойду конопухи свои солнышком покормлю».
Летний ветерок заигрывает, облепляет и треплет на загорелой Поле сарафан, как флажок. Весенний, прилетевший из-за тридевяти южных земель – заставляет вдруг запрокинуть голову, зажмуриться, в истоме раскрыть навстречу губы.
Вечером муж Дима встретит с деланным подозрением: «Губы опять заветренные! Признавайся, Полька, с кем целовалась? Опять шуры-муры со своим ветром? Сейчас проверим, колдунья моя зеленоглазая!» Ему лишь бы повод жену потискать, поцеловать.
Нет, всё-таки Поля очень богатый человек. Вот что видят люди в своих конторах-офисах? Сонные, притащатся в утренних сумерках, усталые, расползутся в сумерках вечерних… И не заметят, что день-то, роскошный щедрый денёк, – снова невозвратно прокатился колобком. Летний спелый, земляничный, весенний нежный, лиловый, зимний крепкий, хрустальный, осенний тихий, слезливый – ещё один день отзвенел, отшумел, навсегда пролетел мимо. А ведь не так много их, дней, отпущено. Жизнь зовёт, стучит в окно, колышет шторы, шевелит жалюзи: ау, люди! Не слышат.
А Поля натянет синюю форменную куртку или жилет с золотыми буквами «Почта России», сунет ноги в босоножки или резиновые сапоги, или в валенки – по погоде, перекинет сумку через плечо… Здравствуйте, ветер, солнце, тяжёлые травы, алмазные снега – вся Божья благодать её!
Ну, скажите: разве Поля не богаче всех?
…Шумно, смеясь над собственной неловкостью, наполнив салон сладким, душным запахом «Красной Москвы», ввалились у швейно-трикотажной фабрики две тётеньки. Не женщины, а именно тётеньки, по мысленному определению Димы. Обе с глянцевой «химией», головы увенчаны взъерошенными мохеровыми блинчиками. На обеих – лопающиеся по швам пальтишки, коротусенькие, открывающие бугристые колени. Толстые икры плотно вогнаны, вбиты в сапоги – разрезают они их, что ли, когда разуваются?
Крупная пассажирка, фыркая от разбиравшего её смеха, продолжала рассказывать подруге начатый на улице рассказ: