потому что он предал меня, оставил один на один с материнским горем. Но он вернулся, лёг спиной и уснул».
Нет, это не было переломным моментом. Они ещё впереди – их, роковых, будет два. Первый – пробный, насторожённо-шкодливый. Второй – хамоватый, окончательный, уверенно и самодовольно закрепляющий порядок вещей.
«6 января. У нас родился здоровенький малыш, сегодня мы первый раз дома. Спешу записать, потом закручусь и надолго заброшу дневник. Дима сошёл с ума от радости. Так как родильницам ничего, кроме минералки, передавать было нельзя, завалил сестёр и нянечек цветами и тортами.
Спросила его, как назовём ребёнка. Он серьёзно сказал: «Ты столько вынесла, ты мать. Как назовёшь, так и будет». – «Хорошо, назову Перфилием. Перфишкой».
А если серьёзно… Мне очень нравится, когда сына называют в честь отца, а дочку – в честь мамы. Когда слышу, что девочку назвали, допустим, Алёна, и мама – Алёна, – со светлой грустью ей завидую. Муж её любит. Или встречаю Сан Саныча или Сергея Сергеича, или Михал Михалыча – таким теплом веет от этих имён. Значит, в семье были мир и лад.
Назвала Дима. Загадала желание: если моё наблюдение насчёт имён верно, значит, всё будет у нас хорошо. Муж тут же окрестил маленького «Димыч».
«6 июля. 17. 30. Димычу полгода, только отпраздновали «зубок». У меня, как всегда, стирка, готовка ужина, магазин. Надо кашку сварить, влажная уборка, ребёнка покормить и погулять с ним. С нетерпением ждала Диму с работы: придёт, поможет.
Дима поужинал, посюсюкал с ребёнком, «попрыгал» его за ручки в кроватке и засобирался в районный Дом культуры. Оказывается, они там с приятелями хлопочут о выставке живописи в стиле «нуар».
– Какой ещё нуар, какие выставки?! У нас маленький ребёнок! – возмутилась я. – Я с ног сбиваюсь, а от тебя никакой помощи…
– Но мы договорились, ребята специально собрались, ждут меня.
Димыч в кроватке соскучился, закапризничал, захныкал. Я нарочно не подходила: я стою у плитки, каша вот-вот пригорит, мне некогда. Ребёнок уже громко заплакал. Дима зло одевался, срывал в прихожей куртку.
Я побежала следом, крикнула:
– Ну и не приходи, оставайся ночевать на своей выставке!
– Не визжи! Развизжалась, – бросил он, уходя.
Я ахнула, зарыдала: он в первый раз так грубо оборвал меня. Да ещё подло, громко, чтобы все соседи слышали. Эхо разнесло коротенькое жёсткое, сверлящее слово по всему подъезду».
«6 июля. 19. 00. В дверях поворот ключа. Явился – не запылился. Буркнул, что не все ребята собрались, договорились в следующий раз. Но я-то видела: совесть в нём заговорила. Вышли гулять вместе, я дулась, не разговаривала.
Радио в парке, отдаваясь эхом в берёзах и тополях, задушевно пело про хрустальные цепи, которые мы так легко разбиваем и ценим, только когда теряем. Ну, как тут не помириться?!»
А слово: отрывистое, злое, унизительное, как окрик собаке, – было брошено. Оно на долгие годы определило место Олеси на арене их дальнейшей жизни. Для Димы же это был сигнал: прокатило, можно и дальше. Стерпит. Простит. Проглотит.
И был ещё один момент.
«28 августа. У Димы на работе празднуют выполнение очень крупного заказа. В нашем доме, в соседнем подъезде живёт Димина начальница: в годах, с мужем, с дочкой. Начальница предложила отметить событие в нашей просторной квартире. Да ради бога! Она пришла с дочкой, принесла продукты, выпивку, мы тоже кое-что выставили.
Я посидела с ними немного и ушла спать к ребёнку в спальню. Утром встала, пошла умываться: ужас! Прихожая затоптана сапогами. В ванной вонь, всё заблёвано, сливы раковины и ванны забиты полупереваренными кусочками ужина.
Ринулась в гостиную. Споткнулась о пустые бутылки, те с грохотом покатились. Дима спал на диване, пьяный в хлам. Я заорала, схватила бутылку и запустила – не в самого мужа, конечно, а просто в его направлении.
Раньше Дима иногда позволял себе это дело (выпивку) и на моё бурное недовольство обычно отмалчивался, только кулаки сжимал и желваки играли. Да и жили у моих родителей – не больно разойдёшься. А тут он довольно проворно для пьяного вскочил и… устремился на меня со сжатыми клаками: «Ах, ты!..»
У Олеси в их интеллигентной семье никогда не было физических разборок между родителями. Чтобы папа на маму руку поднял – ни в жизнь.
У Димы же, он сам рассказывал – отец был крутенёк и частенько поколачивал мать, так что та убегала и пряталась, даже ночевала у соседей. И всё на глазах у сына. Так что Диме было у кого «хороших» примеров в детстве нахвататься.
У них с Олесей оказался мезальянс, неравный брак. То есть таков он был изначально, но Дима до поры, до времени скрывал свои рабоче-крестьянские наклонности к рукоприкладству.
Пока сам не встал на ноги, не купил квартиру, пока не появился ребёнок – рук предусмотрительно не распускал. Дождался, когда Олеся стала зависимой от него от макушки до кончиков пальцев, когда оказалась связана ребёнком, отсутствием работы… Теперь было можно.
Что было делать Олесе? Драться? Не позволяло воспитание, да и характер не драчливый. Она в страхе убежала, заперлась с ребёнком в спальне…
Это была полная капитуляция. Трусливо, панически выброшенный Олесей белый флаг. Окончательный перелом, закрепивший расстановку сил. Нужно-то было схватить сковороду и крепко его треснуть по башке. Опуститься до его уровня, стать с ним на одну доску. Либо взять ребёнка и уйти навсегда. Или – или.
Но он грозил, что если Олеся уйдёт, то похитит ребёнка, хоть из яслей. Разве мало таких случаев по телевизору показывают?
Олеся прокрутила этот вариант в голове – и забрала заявление о разводе. Всё осталось по-прежнему. И продолжалось ещё несколько мучительных совместных лет жизни, после которых последовал не менее мучительный разрыв. А когда боль утихла, всплыл вопрос: «Зачем? Зачем терпели друг друга?»
«Март 2015. Перелистываю дневник. Перебираю совместно прожитые годы:
– Это было, когда мы были в ссоре…
– А это происходило, когда мы… тоже были в ссоре.
– А это случилось, когда мы не разговаривали, поссорились.
– А это произошло, когда наша молчанка длилась полтора месяца…
Да были ли просветы?! Я читала маленькому Димычу сказки дрожащим от слёз голосом. Почти всегда он дрожал от слёз.
Какая там любовь… Неправда, любовь была, жизни не представляла без него. Чего не было, так это внешних проявлений любви, умения и желания её проявлять.
Я всегда чувствовал себя усталой, не выспавшейся, была подавлена и сонно-равнодушна. Жизнь в тумане, в затмении. Иногда взрывалась и высказывала ему всё. Он по мере сил мстил – пьянками и придирками. Господи, как было разорвать круги непонимания, растущие, наслаивающиеся, как круги на воде?
Отец говорил мне: «Терпи, дочь». И сейчас часто слышу: главное в супружеской жизни – терпение. Да упаси бог вас терпеть в супружеской жизни. Не терпите, выговаривайте, выкрикивайте, пусть даже с битьём посуды. Невысказанное ляжет камнем на сердце. Или выплеснется на слабых и безответных (на детях и стареньких родителях). Либо обернётся болезнями…»
Олеся забирает у меня дневник, но не торопится уходить. Задумчиво складывает тетрадь в трубочку, разворачивает, тщательно разглаживает. Снова туго скручивает, прикладывает к прищуренному глазу и смотрит через него вдаль, как в подзорную трубу.
Что мы видим сквозь прожитые годы? И видим ли чего?
ХРУСТАЛЬНЫЕ ЦЕПИ. ДНЕВНИК ОТЧУЖДЕНИЯ-2
Несколько лет назад, когда попрошаек ещё не гнали нещадно из тёплых магазинов, на кафельном полу роскошного торгового центра, недалеко от стеклянных вращающихся дверей, сидел безногий паренёк. В шапке перед ним лежали несколько медяков и мятых мелких купюр. Закрыв глаза, он самозабвенно поматывал головой в такт музыке в наушниках.
Я бросила денежку в шапку – и скорее ушла, бежала от него – от острой жалости. Вот так двадцать лет назад в подземном переходе сидел и мой муж. Это сейчас он весь в шоколаде, купается в тёплом море: из грязного подземного царства нырнул в лазурное Средиземное.
В первый раз я увидела его на своей работе в центре соцзащиты. Гремя колёсиками, отталкиваясь деревянными колодками, въехал белокурый паренёк на дощечке – вроде скейта. У него не было ног – одна срезана под корень, другая по колено.
Посетителей в социальном центре было много. Входя, одни или с сопровождающими, они уверенно занимали очередь, привычно направлялись к окошкам и столам сотрудников. А этот, видно, упустил свою очередь и всё сидел у дверей на сквозняке, под чужими ногами, из упрямства и гордости не желавший подойти, вернее, подъехать.
Одет был в грязноватый, грубой вязки, свитер и в залатанные, подвёрнутые до бёдер джинсы. Разобравшись с посетителем, я подошла к пареньку, подвезла к своему столу, «руля» его плечами. Плечи были очень развитыми, спортивными: натренировал своими утюжками.
«Как ваша фамилия, молодой человек?» – «Снежко». Знала бы я тогда, что буду носить эту фамилию, а передо мной сидит мой будущий муж!
Поговорили – оказался умный, начитанный. Он был моложе меня на одиннадцать лет. Днём работал на предприятии по производству валенок. Вечерами «мафия» возила его по торговым точкам – попрошайничать с табличкой «ветеран афганской войны». Подавали щедро, особенно сердобольные женщины – такому-то красавчику. Выручкой он щедро делился с «мафией», получая взамен банку пива или чего покрепче. Всё это я узнала потом.
А сейчас, чем дальше, тем труднее мне было оторвать взгляд от его завораживающего, заливающегося нежным девичьим румянцем лица… Под предлогом ознакомиться с жилищными условиями, я побывала в его общежитии. Потом ещё раз, и мы впервые поцеловались… Я назвала его «мой Снежок».
Одновременно (женщины знают, что так бывает) за мной начал ухаживать и сделал предложение наш сотрудник: в годах, положительный, с квартирой, с мамой. А у меня в сумке, в боковом кармашке, который день лежало заявление на регистрацию брака и паспорт Снежка. Ему, по причине инвалидности, трудно было добраться в ЗАГС.