— Он держит в руках все, что хочет держать в руках, — быстро ответила она. — Он делает то, чего желает, а желает он только собственной выгоды! — Она помолчала, затем заговорила, уже не так лапидарно: — Власть свою он строит на потрясающей доброте, которую всячески проявляет, демонстрирует и рекламирует. Похоже, он поставил себе целью присутствовать на каждом собрании или заседании, которое проводится в Городе или в окрестностях, и мне думается, он состоит во всех обществах, какие только есть в Городе и в округе, если не как активный участник, то как почетный член, либо помогает взносами. Не было крещения, конфирмации, обручения или похорон, куда бы он не явился собственной персоной либо не прислал телеграмму на красивом бланке, открытку или анонимное денежное пожертвование. Разумеется, он был и в церковном хоре и пел громче всех. Но если ты спросишь меня, как мне хочется его назвать, я отвечу: прожженным мерзавцем и сукиным сыном.
— Однако, фру Вальгердюр Йоунсдоухтир. Выдала ты ему по первое число. И вот в лапы к этому чудовищу ты собираешься отправиться вместе со мною и говоришь, что тебя уже потянуло туда. Не сгустила ли ты краски? — Пьетюр улыбнулся жене.
Та попыталась улыбнуться в ответ, покрутила чашку, но не ответила.
— Что́, ты сказала, тебе предстоит там довести до конца? — спросил он, помолчав.
— Довести до конца? — переспросила она. — Я так сказала? Как-то само получилось.
Новая пауза. Пьетюр задумчиво посмотрел на жену и быстро спросил:
— Это связано со смертью твоих родителей?
— Что? — спокойно спросила она.
— То, что ты собираешься довести до конца?
— Как ты знаешь, они погибли при пожаре, — уклончиво ответила она тихим голосом. — Это единственное, что я могу сказать с определенностью.
Ее темно-зеленые глаза всматриваются в голубые глаза мужа. Взгляд светлеет. С лукавой улыбкой она уже громко спрашивает:
— Что новенького на почте?
XXV
Темнота — это не только черный или серый цвет. У темноты есть плотность, и плотность эта меняется от места к месту. Так, темнота за окнами дома Пьетюра и Вальгердюр совсем не такая густая, как в Городе. Там она плотная, несмотря на ветер и холод, она проникает повсюду.
В темноте отдыхают чайки. А когда холодно, то отдыхают и кошки. В такой темноте могут наглеть крысы.
Они и наглеют.
Они снуют между мусорными баками — поодиночке, по две, а то и целыми стаями. Они жирные и лоснящиеся, потому что им живется хорошо.
XXVI
Заседание клуба «Ротари» закончилось.
В дверях Дома собраний стоит Сигюрдюр Сигюрдарсон и, заливаясь слезами, жалуется Преподобию на людскую злобу. Но Преподобию весело, у него нет желания слушать иеремиады, он пользуется случаем улизнуть от своего лидера и мирского начальника, когда тот в безутешном горе обнимает его своими медвежьими лапами, так что у пастыря перехватывает дыхание. А когда Сигюрдюр Сигюрдарсон превозмогает скорбь, то обнаруживает, что остался один. Один-одинешенек. Это новое доказательство человеческой неблагодарности наваливается на него столь тяжким грузом, что, не в силах совладать с ним, он садится на порог Дома собраний, закрывает лицо руками и заливается слезами так, как еще не плакал в этот вечер поучительных бесед и развлечений.
Но хотя председатель Рыбопромысловой компании, равно как директор школы и библиотекарь, вдребезги пьян, председатель магистрата, превозмогши тоску, садится в свой «ситро» и при умелой поддержке заместителя депутата альтинга едет домой.
Хотя уже ночь, Сигюрдюр Сигюрдарсон не поднимается к себе на второй этаж, чтобы лечь спать. Он входит в первый этаж, но отнюдь не затем, чтобы выполнить свои обязанности перед книголюбами Города.
Он стучится в дверь девицы Бьяднхейдюр.
Проходит немало времени, пока круглое, красное, заспанное лицо девицы появляется в приоткрывшейся двери. Увидев, кто пришел, она отворяет дверь шире, и Сигюрдюр Сигюрдарсон входит в комнату. Мелькнув светлой ночной сорочкой, девица прыгает в постель и накрывается периной, а председатель магистрата садится на край кровати.
— Наверху свет горит, — сообщает он и икает.
— Ага. На столе лежит носовой платок. Возьми и вытри лицо.
— Зачем? — Язык у него заплетается. — Вытирать лицо? Почему я должен вытирать лицо? Что я, по-твоему, пришел к тебе лицо вытирать? О нет, Сигюрдюр Сигюрдарсон не таков. Не за этим он пришел.
— У тебя сопля на щеке, — равнодушно констатирует девица.
— Сопля! На мне сопля! — восклицает председатель магистрата и подносит к щеке толстую ладонь. — Сволочи, высморкались мне в лицо. Вот она, благодарность. Все делаю для них, всем ради них жертвую, а они в меня сморкаются. В их глазах я всего лишь носовой платок.
Плечи председателя начинают трястись. Длинная шея безвольно наклоняется, голова падает на грудь. Он плачет.
— Хватит скулить! — приказывает девица и вылезает из постели. — Все ты придумал. Это, ясное дело, твоя собственная сопля. Сейчас вытру тебе лицо.
Девица берет платок, бежит в ванную, смачивает его и тут же возвращается. Моет председателю лицо, затем прикладывает мокрый платок ему ко лбу, садится рядом на край кровати и принимается утешать. Постепенно он успокаивается, прижимается головой к ее груди. Долго сидит в этой позе.
— А сейчас займемся любовью, — вдруг произносит он, обвивая рукой тучное тело девицы.
— Сигюрдюр, милый, не сейчас. — Она пытается высвободиться из его медвежьих объятий.
— Почему не сейчас? — спрашивает он и валит ее на постель.
— Ты пьян, — отвечает она.
— Вино и женщины, вино и женщины — всегда вместе, — часто дыша, говорит председатель.
— Не у всех. — Девица натягивает подол рубашки на колени.
— Зато у меня, — отвечает председатель и ложится рядом. — Смотри-ка, — продолжает он, — по-твоему, он не справится?
— Да мы уже вроде бы пытались раньше, — говорит девица и перемещает линию обороны к середине бедер.
— И что, плохо было? — спрашивает он, целуя ей губы и шею, стягивает рубашку с плеча и начинает ласкать грудь. — Девичья грудь, — бормочет он. — С красными сосками.
— Ты же знаешь, ничего не выйдет, — отвечает она на комплимент, однако уже не столь твердо.
Что-то бормоча, председатель пробивает брешь в обороне девицы. После дальнейшей борьбы, невнятных звуков и нескольких «не надо» оборона девицы оказывается смятой, медвежьи лапы председателя беспрепятственно ласкают ее. Она легко примиряется со своим поражением.
— Возьми меня, — вдруг произносит девица. — Возьми меня. Быстро. Но только не усни.
И председатель берет ее. И председатель засыпает.
Девица будит его. Председатель снова засыпает.
Девица выбирается из постели, встает, напряженная, раздосадованная, задыхающаяся, обильно смачивает платок и выжимает воду председателю на лицо. Его большие глаза раскрываются и тупо останавливаются на ней.
— Одевайся. Тебе надо к себе наверх, — говорит она и выскальзывает в туалет.
— Наверх, — ворчит председатель, приподнимаясь на локте. — Наверх, наверх.
Когда девица возвращается, он уже одет.
— Завтра придешь? — спрашивает она. — Утром, конечно.
— Будто я не знаю.
— Хорошо. У меня нет первых двух уроков. — Голос ее звучит дружелюбнее и теплее, чем когда она его будила.
Председатель идет к двери, прощаться он явно не собирается.
— Слушай, — останавливает она его в дверях. — Я кончила письмо.
— Письмо? — переспрашивает он.
— Ну то, что ты просил перепечатать с пленки. Сейчас возьмешь?
— Да, да. Нет, завтра утром, — отвечает председатель, закрывая за собой дверь.
— Длинное было собрание, — заметила супруга председателя магистрата, когда тот открыл дверь второго этажа. — Длинное и утомительное.
— Мне надо было еще заглянуть в библиотеку, — ответил председатель, разуваясь.
— Конечно. Разумеется.
XXVII
Полночь. Тишина. Облачное небо. Густая тьма. Бездонное море. Черная, как деготь, гора смутно угадывается на другом берегу фьорда. База слилась с ней, ее больше нет.
Оулицейский и его люди патрулируют Город. Нужен неусыпный надзор, чтобы в темноте не попирались закон и право. Но Оули — власть мощная и справедливая, так что закон нарушается редко. К примеру, прошло уже семь лет с тех пор, как в Городе была совершена последняя кража. Тогда из Рыбопромысловой компании выкрали сейф с деньгами и документами. Сейф нашли — разумеется, пустым, но никаких сомнений, что сейф был именно тот, не возникло.
В этот вечер комиссар сам ведет патрульную машину. Боковое стекло опущено, он часто высовывается.
В некоторых окнах горит свет. Шторы задернуты. Однако в пасторском доме одно окно не зашторено. За стеклом виден Преподобие, сидящий в глубоком старом кресле. На подлокотнике стоит бокал. В одной руке он держит восьмой том “Kjærlighedens billedbog”[14], другой руки не видно. На лице у него умиротворенность.
В небольшом мансардном окошке загорается свет. У стены в одних трусах стоит Оулавюр Йоунссон, держит руку на выключателе. Он смотрит на Элин Сигюрдардоухтир, лежащую на кровати поверх перины, закрыв лицо рукой. Какое у нее восхитительно пышное белое тело, думает он, груди большие и полные, на боках по три ровные складки, складочка на животе, бедра широкие и мощные.
— Хватит, — говорит она и отворачивается к стене. Оули гасит свет и неуверенными шагами идет к ней.
— Вот и я. — Он ложится рядом, но не прикасается к ней. — Какая ты красивая, — шепчет он.
— Я толстая, — отвечает она, поворачиваясь к нему, раскрасневшаяся и счастливая.
— Совсем не плохо быть толстой, — отвечает он, очень осторожно кладет руку ей на живот и тут же спрашивает: — Можно?
— Да, — шепчет она.
Наступает долгое молчание. Его рука неподвижно лежит на ее горячем, полном животе. Вдруг она спрашивает: