двадцать три ребеночка и ни одного из них он не прижил со своей бабой?
— Ну, этому-то я как раз поверить могу, — отвечал засольщик. — Все они одним миром мазаны, конторщики эти. А слыхали про одного конторщика в Риме, который всякий раз, как свою бабу поимеет, ходил в бардак? А вернувшись, спрашивал: как, старуха, дышишь еще?
— Вот это мужик! — восхитился подросток.
— Мало ли где и что может приключиться, — гнул свое третий разделочник. — Только у нас такое невозможно. И уж во всяком случае, с нашим Сигюрдюром. Не таковский он, я точно знаю. И думается, не к лицу нам про него сплетничать, ведь он так много сделал для нас. К примеру, комнату эту, где мы кофе пьем, разве не по его настоянию устроили? Людей называли «друзьями рабочих» за дела помельче. И не надо нам забывать…
— …что он твои сверхурочные от налогов укрывает, — ввернул первый разделочник.
— Заткнись, — тотчас оборвал его третий разделочник. — Вместо того чтобы на своих благодетелей помои лить, ты бы лучше рассказал нашему молокососу, во что вам с папашей обошлось упечь маманю твою покойную в сумасшедший дом в Норвегии. А свихнулась-то она отчего? Вы же ее и довели: ты — тем, что бесперечь шпынял ее, да жизнью своей беспутной, он — тем, что колотил ее да всю дорогу врал. Всё, перерыв кончился.
Первый разделочник ухмыльнулся, а подросток как ни в чем не бывало быстро произнес:
— Мне говорили, в книжке и про нас есть. Верно?
— Не слыхал, — ответил засольщик. — Не думаю.
— А почему бы и не написать про нас? — Первый разделочник продолжал ухмыляться. — О ком только книг не писали!
— Кто станет писать о нас, — возразил третий разделочник. — Парнишке наврали.
— Не знаю, мне так сказали, — настаивал подросток.
— Хватит спорить, — сказал третий разделочник.
— Зря ты уши развесил. Скверное это дело — верить всему, что тебе говорят, вот так-то. Отучайся.
Подросток хмыкнул и принялся за работу. Выдирая печень из рыбины, он раздавил желчный пузырь, и зеленая жидкость брызнула ему в глаз. Однако он не подал виду: разделка шла уже полным ходом, а за разделкой можно думать только о разделке.
V
Вечереет.
Холодный северный ветер. Облака расходятся, проглядывает луна. Резче обозначаются тени. Движение на улицах Города затихает. На лужах корочка льда.
Когда Гисли вышел из мастерской, мимо проезжал на велосипеде Преподобие.
— Вечер добрый, Преподобие, — поздоровался старик. В руках он нес охапку глушителей. — Ветер вроде бы все еще северный.
— Вечер добрый, милый Гисли, — ответил пастор, привстав на педалях. — Брр, да, холодно.
— И это после такой-то осени! Но мы выдюжим. Не сдадимся, как раньше не сдавались.
— Безусловно. — Преподобие не слез с велосипеда. Одной ногой он упирался в, землю, другую не снял с педали.
— Может быть, Преподобию угодно навестить мою супругу? Ей, бедняжке, очень одиноко.
— В другой раз, милый Гисли. Очень тороплюсь.
— Ничего страшного не случится, если заглянешь на минутку. У старухи наверняка кофейник на огне.
— Не сейчас. Никак не могу. Еду на собрание.
— Конечно, конечно. — Гисли опустил глушители на землю. — У вашего брата, начальства, много собраний.
— Да. — Преподобие приготовился ехать дальше. — Мне пора.
— Дело терпит, Преподобие. — Гисли приблизился к пастору. — А что это за собрание такое на ночь глядя? Заседание приходской комиссии?
— Нет. Хотя вполне могло бы быть. Я собираюсь встретиться с Сигюрдюром и с Оулавюром из полиции. Такая, видишь ли, неофициальная встреча.
— Вы с Сигюрдюром по-прежнему друг за дружку держитесь. Что-нибудь стряслось?
— Очень может быть. Однако мне надо двигаться, милый Гисли. Привет жене. Скажи, что на днях загляну.
— Какая-нибудь славная историйка? — спросил старик, преграждая дорогу пастору, который уже совсем собрался катить дальше.
— Так оно и есть. И притом малоприятная. Ну, мне надо поторапливаться.
— А что такое? Расскажи, Преподобие, не таись.
— Нет времени, милый Гисли. Опаздываю.
— Незачем пороть горячку. Что приключилось-то?
— Пожалуй, нет нужды скрывать. Все равно всплывет рано или поздно, как всякая гадость и мерзость. О нас книжку написали.
— Батюшки мои! Но что же тут малоприятного?
— Не скажи, история малоприятная. О нас, жителях Города, там много вранья понаписано. Оскорблений и вранья.
— Ну и ну. Историческая работа?
— Роман.
— Тогда не так страшно. Писатели чего только не сочиняли.
— Верно. Однако шутка ли, когда публично нападают на людей и позорят их.
— Человека нельзя оболгать, ибо в конечном счете правда всегда побеждает. И ты, Преподобие, знаешь это лучше других.
— Конечно. Однако мне надо ехать.
— Ты сказал, что книжка про нас. Мы в ней названы своими настоящими именами?
— Да нет.
— А Город?
— Тоже нет, насколько я знаю.
— А не может быть, что в ней рассказывается про людей из совсем другого города?
— В ней, это точно, говорится про нас и про жизнь в этом городе, в нашем. Лганье, как я сказал.
— Сдается мне, не читал ты этой книжки.
— Не читал. Но надежные люди пересказали мне содержание, отдельные эпизоды, а «Газета» дала недавно понять, что описан в ней наш город, и притом непристойно, а уж она без причин не стала бы писать такое. Ну ладно. Я уже опоздал, милый Гисли, поеду. Мы позже об этом поговорим. С тобой и с твоей женой. Передай ей привет. Будь здоров.
— Будь здоров. — Гисли проводил взглядом пастора, поднял с земли глушители и проворчал: — Судят обо всем, как им в голову взбредет.
Преподобие быстро катил по Главной улице. В кабинет председателя Рыбопромысловой компании он вошел запыхавшись. Там его уже ждали Сигюрдюр Сигюрдарсон и Оулавюр из полиции.
— Извините, — сказал он и закрыл за собою дверь.
Сигюрдюр и Оули не ответили.
— Заговорился со старым Гисли. Никак было от него не отделаться.
Никакого ответа.
— Вы, наверное, уже начали? — спросил он, повесил плащ и шляпу и, потирая руки, направился к низкому столику, за которым в глубоком кресле с высокой спинкой сидел председатель, а на диване полицейский. Оба хранили молчание.
Пастор вопросительно хмыкнул и поочередно взглянул на коллег.
— Садись, — вдруг резко сказал председатель. — На собрания надо приходить вовремя.
— Куда? — спросил Преподобие, пропустив замечание председателя мимо ушей. — Сяду-ка я здесь, — ответил он себе и сел на диван.
— Не обязательно прижиматься ко мне, — заметил полицейский и отодвинулся.
— Ну и настроеньице у вас. — Преподобие откинулся на спинку дивана. — Больше ничего не скажу.
— Разве странно? — спросил полицейский.
— Да нет, пожалуй. Но не надо срывать злость на мне. Я-то вам ничего не сделал.
— Ты опоздал, — сказал полицейский.
— Замолчите, — оборвал их председатель, протянул назад, к письменному столу, правую руку, нащупал книжку и швырнул ее на столик. — Вот, пожалуйста. Та самая книжка.
Преподобие и полицейский, не шевельнувшись, впились взглядом в книжку, словно перед ними стоял ящик фокусника, который вдруг сам по себе может выделывать разные номера.
Немного погодя Преподобие потянулся за ней.
— Не трогай, — приказал председатель. — Книга моя. И никто, кроме меня, ее не прочтет. Никто. Понятно?
— Мне это не нравится, — сказал Преподобие. — Я и не знал, что ты насчет книг прижимист.
— На этот раз будет так.
— Тогда какого черта ты нас собрал? — злобно спросил Оулавюр Полицейский. — Разве она не о нас — так же как о тебе?
— И как мы узнаем, о чем в ней говорится, если не прочитаем ее?
— Попробуйте заказать ее за свой счет в Рейкьявике, — ответил Сигюрдюр Сигюрдарсон. — А эта книга моя, и я ее из рук не выпущу. Точка.
— Тогда я сбегаю к Лалли, в книжный магазин, и куплю там книжку, — сказал Оулицейский и встал.
— Там ты ее не купишь. Мой экземпляр единственный в Городе.
— Тогда придется выписать, — упрямо заявил полицейский.
— Попробуй.
— Другим, конечно, тоже придется, — сказал Преподобие.
— Это роли не играет, — ответил Сигюрдюр, что-то в нем заклокотало, и голова задвигалась.
Воцарилось молчание.
Полицейский снова сел.
— Перекусить хотите? — весело спросил председатель. Грубость его как рукой сняло.
— Я нет, — подал голос пастор.
— А ты, милый комиссар Оулавюр? — спросил председатель, обнажая в ухмылке мелкие коричневые зубы.
— Да.
Сигюрдюр встал, нажал кнопку переговорного устройства и обратился к пастору:
— Так ты, Преподобие, ничего не хочешь? А вот я лично думаю подкрепиться. Трудно совещаться на пустой желудок, разные странные чувства мешают. Не так ли, полиция?
Полицейский не ответил. Пастор выразил согласие поесть, и переговорное устройство отправило указание за пределы кабинета.
В скором времени фрёкен Дуна внесла столовые приборы, тарелки, бутылку красного вина, рюмки, говяжье филе под соусом, с овощами и прочим гарниром.
— Ты свободна, милая Дуна, — сказал председатель секретарше, когда та накрыла стол. — Дам-ка я тебе отгул завтра до обеда. Устраивает?
— Очень. Приятного аппетита. — И она, покачивая бедрами, удалилась.
— Хорошо, когда есть секретарша, — заметил Оулицейский, принимаясь за еду.
— Ты хочешь сказать — хорошая секретарша, — поправил председатель и разлил вино по рюмкам.
— А она хорошая? — поддразнил полицейский.
— Угощайтесь, друзья, угощайтесь, — произнес Сигюрдюр вместо ответа. — Еда поднимает настроение и облегчает мышление. А именно это нам сейчас и нужно.
Лица собеседников помрачнели. Однако постепенно мрачность сменилась выражением сосредоточенности и воли к победе в сраженье с говядиной, овощами, соусом и вином.
Но вот пастор отрыгался, отдышался, вытер рот и сказал:
— Итак, милый Сигюрдюр, о чем речь?
— Н-да, — протянул Сигюрдюр, — вот какое дело. Книжку вы не читали, нет. Ну, взглянем.