Надеюсь, вы тоже сможете поступить по-христиански: скажете «добро пожаловать» этому молодому человеку, приехавшему работать в наш Город, тепло встретите его и его семью, помянете их в своих рождественских молитвах.
Вижу, вы удивлены. Но подумайте как следует, загляните вперед. Как удивится этот молодой человек, когда обнаружит, какой мы ему оказываем прием! Какие он испытает чувства? Не охватит ли его душу ощущение вины? Не станет ли червь сомнения глодать его? Не подействует ли наше поведение на него как наказание, человечное наказание, которым мы можем гордиться? И кто знает, кто знает, может быть, именно эта наша гуманность заставит его свернуть с неверного пути? Кто знает, может быть, дух его очистится от грязи и скверны злобности и распадутся оковы ненависти? И что за человек предстанет тогда перед нами? Возможно, прекрасный человек: верный, честный и правдивый. И мы спасем заблудшую овцу, наставим грешника на путь истинный, совершим благое дело перед ликом господним.
Об этом я прошу вас поду… поразмыслить.
Я вновь приношу вам свою благодарность и желаю хорошего счастливого рождественского праздника.
Благодарю за внимание. Да благословит вас господь. (Крики «ура» и продолжительные аплодисменты. Платки у глаз и носов.)
Больше речей не произносилось. Из зала раздались возгласы: «Правильно, так и надо обойтись с ними!», послышались слова «богобоязненность», «великолепно», «сердечность»; снова раздались аплодисменты, зазвучали крики «ура». На том собрание закрылось.
На ступеньках у входа в Дом собраний стояли Сигюрдюр Сигюрдарсон и Преподобие, провожая взглядом последних участников митинга. Они встали там, когда народ начал расходиться, прощались с каждым за руку, принимали благодарности, желали счастья и хорошего рождества.
— Ты бесподобен, милый Сигюрдюр, — робко проговорил Преподобие.
— Не надо, — оборвал его Сигюрдюр. — Ты на велосипеде?
— Нет. — Преподобие слегка растерялся.
— Хорошо. Я провожу тебя. — Они молча двинулись по украшенной к рождеству Главной улице, ярко освещенной фонарями и рождественской рекламой всех цветов радуги.
— Тебе никогда не приходило в голову, что можно продавать рождество в упаковке? — вдруг спросил Сигюрдюр.
— Продавать рождество? Никогда не думал об этом.
— Ну конечно, — отозвался Сигюрдюр, ускоряя шаг.
Преподобие не нашел что сказать, и они молча продолжили путь. У своего дома Сигюрдюр остановился.
— Хочу попросить тебя о небольшой услуге, — сказал он.
— До конца праздников я занят по горло, сейчас самая горячая пора.
— Услуга-то пустяковая, времени отнимет мало.
— Тогда зачем тебе помощь? В эти дни ты свободен.
— Я лицо заинтересованное.
— Тем более.
— Это — деяние во имя человечности.
— В таких делах ты, похоже, толк понимаешь.
— Во имя человечности и любви.
— Мне и без твоих поручений есть чем в эти дни заниматься: сочинять проповеди, крестить, венчать. А дела во имя любви — это твоя специальность.
— Да уж, проповеди сочинять! А тот сборник проповедей, что я тебе в позапрошлом году подарил, ты уже целиком использовал? Ладно, поговорим послезавтра.
Сигюрдюр отвернулся от своего пастыря и товарища и, не прощаясь, вошел в дом. В подвал.
XI
— Пьетюр, возьми трубку. У меня все руки в муке.
— Что? — Пьетюр выключил пылесос.
— Телефон. Возьмешь трубку?
— Слушаюсь, начальница.
— Пьетюр Каурасон? — спросил голос в телефоне.
— Я.
— Междугородная. Алло, алло. Город. Пьетюр Каурасон у телефона.
Треск.
— Пьетюр Каурасон?
— Да, я. С кем я, прошу прощения, говорю?
— Я звоню тебе, Пьетюр Каурасон, не затем, чтобы представляться, — ответил голос. — Я звоню тебе, чтобы сообщить: здешние жители в ужасе от той клеветы, которую ты ни за что ни про что возвел на них. Многие приняли твои писания так близко к сердцу, что боятся выходить на улицу, вот как ты их ославил. Мне, видимо, надо бы тебя с этим поздравить. Надеюсь, что гонорары за твои опусы пойдут тебе и твоему семейству впрок. Порочить людей ты мастер.
И отбой. Пьетюр еще какое-то время прижимал трубку к уху, словно ожидая продолжения разговора, но слышался только треск.
— Кто это звонил? — крикнула из кухни Вальгердюр.
— По-моему, я уже это слышал, — сказал Пьетюр и положил трубку.
— Кто это был? — повторила она.
— Какой-то идиот паршивый, — тихо ответил он.
— Кто-кто?
— Какой-то осел из Города, — произнес он и включил пылесос.
— Откуда ты знаешь, что он из Города? — спросила она, но вопрос потонул в шуме пылесоса или был всосан им.
— Вспомнил! — через некоторое время воскликнул Пьетюр и выключил пылесос. — Вспомнил.
— Что вспомнил? — спросила Вальгердюр, меся тесто.
— Это глава из моей книги, — ответил он и направился на кухню.
— О чем ты? — Она оторвала взгляд от теста.
— Тот, что звонил, прочитал мне главу из книги.
— Кто это был?
— Не знаю. Он не назвался. Прочитал главу почти слово в слово и повесил трубку. В точности как в книге сказано.
— Н-да, — вздохнула она, продолжая месить тесто. — А зачем ему это понадобилось?
Он не ответил. Присел на краешек кухонного стола, уперся одной ногой в пол и принялся качать другой. Отщипнул кусочек теста и сунул в рот.
— Не ешь сырое. Вредно.
— Ты скоро кончишь?
— Надо еще все пожарить. Который час?
— Четыре, — ответил он и снова отщипнул кусочек теста.
— Прекрати сейчас же. — Она ударила его по пальцам. — Сходи-ка лучше за малышкой. Она у соседей внизу.
В этот момент опять зазвонил телефон. Снова междугородная, снова тот же голос. На этот раз он сказал:
— Хочу подтвердить то, что сказал тебе раньше, Пьетюр Каурасон. И заруби себе на носу: может быть, мои слова показались тебе знакомыми, но я не книжку вслух читал — новую мерзкую книжку, слова эти сказаны всерьез и по суровой необходимости. Да, Пьетюр Каурасон, гнусное дело у тебя на совести.
После того как телефон зазвенел в третий раз и передал высказывания, похожие на предыдущие, Пьетюр сел на диван и уставился на елку в углу.
— Вальгердюр! — громко окликнул он жену.
— Что? — донеслось из кухни. — Опять он?
Пьетюр не ответил. Жена вошла в гостиную, села рядом и потянулась.
— Не принимай близко к сердцу, — сказала она, зевая.
— Он сказал, что, когда я приеду в Город, мне надо остерегаться. Оберегать тебя и малышку.
— Чушь.
— «Получишь по заслугам» — вот его слова.
— Пьетюр, милый. Плюнь. В таких городах всегда есть несчастные люди — слабоумные или ненормальные. Тебе звонил ненормальный. Какие у этой публики могут быть с тобой счеты? Ты им ничего не сделал.
— Тревожно как-то.
— Брось. Лучше поцелуй меня, — весело сказала она, встала, наклонила огненно-рыжую голову и поцеловала его в губы. — Вот так-то. А теперь займемся делами. Мы ведь будем праздновать рождество?
— Ты помнишь рецензию? — продолжал он. Ее веселье ему не передалось.
— Помню, ты рассказывал.
— Будто бы роман о людях из Города. Будто…
— Чепуха, — перебила она. — Ты же не знаешь людей из Города. Вставай. — Она подошла к нему, взяла за руки и попыталась поднять.
— Почему он звонит? — произнес он, вставая.
— Наверняка какой-то ненормальный, сам не знает, что делает. Сходи-ка за малышкой.
Он послушался. Вернувшись, он застал жену в ванной. Она стояла в неглиже перед зеркалом и причесывалась. Он сказал:
— Конечно, и такое могло случиться.
— Ты все о том же.
— Случайности часто бывают странными.
— Однако не странная случайность, что мне сейчас надо остаться одной, — сказала она, заканчивая причесываться. — Закрой-ка дверь.
Он закрыл дверь. Прошелся по квартире. Сел на диван. Встал. Снова прошелся. Опять сел.
— Готовься, Дед-Мороз, — произнесла она, выходя из ванной в самом нарядном своем платье.
— Вальгердюр, — начал он, не двигаясь с места. — Если сравнивать разные места из моего романа с действительностью, то могло оказаться, что все совпадает и что он — точный пересказ реальной жизни и…
— Ты совсем спятил, — резко оборвала она. — Хватит фантазировать. Переодевайся. Через десять минут к столу.
Она отнесла на кухню утюг, разложила по тарелкам копченое мясо, и вскоре ее улыбающееся лицо показалось в дверях спальни.
— Уже время. С рождеством тебя, малышка, с рождеством тебя, большой дядя. — Она поцеловала обоих, и вся семья принялась за мясо.
— Это — рождество? — спросил ребенок, обводя взглядом свечи в подсвечниках, мясо на блюде, пиво в стаканах, лепешки, бобы и красную капусту.
— Конечно, малышка, если тебе так нравится, — сказала мать и погладила девочку по голове. И семья стала поглощать малышкино рождество.
— Хватит, наверное, — сказал Пьетюр, кладя нож и вилку на пустую тарелку.
— Как же это? У нас еще каша с миндалем.
— Чего хватит? — спросил ребенок. — Рождества?
— Нет, малышка, папа дурачится.
И они стали дальше поглощать рождество.
Потом перешли в гостиную и принялись распаковывать рождество, восхищались подарками, смеялись, иногда даже чуть-чуть плакали от радости, играли, пели, и девочка, усталая и счастливая от всего этого рождества, легла спать, забыв про все остальное на свете.
Уже пробило полночь. Пьетюр и Вальгердюр сидят в своей скромной гостиной. Перед ними бокалы с красным вином и сыр. Он спрашивает:
— Скажи, пожалуйста, почему ты никогда не хотела говорить со мной о том, как не стало твоих родителей? Я знаю только, что они погибли в Городе во время пожара. Твое молчание всегда казалось мне, мягко говоря, труднообъяснимым. Теперь же, когда мы переезжаем в Город, ты должна рассказать мне, как все произошло.
На ее зеленые глаза навернулись слезы.
— Ничего удивительного, что мне не хотелось говорить об этой ужасной истории. Единственное, что я знаю: они заживо сгорели в доме. Почему? Как? Ничего об этом не знаю. — Она помолчала. Потом добавила: — Пока я ничего точно не знаю, а лишь подозреваю, мне представляется, я не вправе делиться с кем-нибудь своими мыслями. Даже с тобой. Не могу из-за родителей, а еще из-за того, что человеческая жизнь — это всегда человеческая жизнь, даже если…