Весной 1992 года он практически не был вовлечен в дела группы и отказался планировать будущие концерты. Группе предлагали баснословные суммы за тур по различным аренам в качестве хедлайнеров – Nevermind все еще был на вершине чартов, – но Курт отклонил все предложения. Кортни отказалась от наркотиков во время их январской детоксикации, но обнаружила, что снова ступает на скользкий путь. Сочетание их слабостей помогало втянуть каждого в спираль злоупотребления, а их взаимная эмоциональная зависимость сделала этот цикл практически неразрывным. «Курт и Кортни были как два персонажа пьесы, которые просто менялись ролями, – заметила Дженнифер Финч. – Когда один трезвел и ему становилось лучше, то другой тут же срывался. Но у Кортни лучше получалось контролировать себя, чем у Курта. Он был словно поезд, мчащийся под откос. Все это знали, и все хотели убраться с дороги».
В начале марта Кэролин Рю из Hole пришла к ним домой, чтобы кайфануть. Когда Рю попросила шприц, Курт ответил: «Мы их все разбили». В попытке контролировать свои пристрастия Кортни часто уничтожала все шприцы в квартире, что вынуждало Курта покупать новые вместе с ежедневной дозой наркотиков. Даже Рю, у которой была своя собственная зависимость, казалось, что зависимость Курта шла полным ходом. «Курт говорил о приеме наркотиков, как будто это было чем-то чертовски естественным, – вспоминала она. – Но это было не так». Даже в рамках наркокультуры уровень пристрастия Курта казался омерзительным.
Перспектива появления ребенка дала Курту маленький лучик надежды в том, что становилось все более мрачным существованием. Чтобы убедиться, что плод нормально развивается, они сделали несколько УЗИ и фотографий ребенка в утробе матери. Когда Курт увидел их, он был явно потрясен и заплакал от облегчения, узнав, что ребенок развивается нормально. Курт взял одну из фотографий и использовал ее в качестве центральной части картины, над которой начал работать. Когда на втором тесте ему показали ультразвуковое видео плода, он попросил копию и с одержимостью просматривал ее на своем видеомагнитофоне. «Курт все время повторял: «Посмотрите на эту маленькую фасолинку», – вспоминала Дженнифер Финч. – Так они ее и называли – Бин («Фасолинка»). Он указывал на ее ручку. Он знал каждую черточку этого черно-белого изображения». В самом начале беременности, определив пол ребенка, они выбрали имя: Фрэнсис Бин Кобейн. Ее второе имя было их прозвищем, в то время как первое имя появилось в честь Фрэнсис Макки из The Vaselines, по крайней мере, так Курт позже скажет репортерам. Фотография с УЗИ позже была воспроизведена на обложке сингла Lithium.
К марту беспокойство по поводу растущей зависимости Курта от наркотиков и ее влияния на Кортни подтолкнуло его менеджеров к попытке первого официального вмешательства. Они пригласили Боба Тимминса, специалиста по наркозависимости, который специализировался на работе с рок-звездами. Кортни вспомнила, как Тимминс испытывал такое благоговение перед Куртом, что почти не обращал на нее внимания. «Он буквально игнорировал меня и пускал слюни из-за Курта», – сказала Кортни. Тимминс предложил Курту подумать о стационарной программе химической зависимости. «Мой совет был принят к сведению, – сказал Тимминс. – Я порекомендовал именно эту программу, потому что она проводилась в медицинском центре Седарс-Синай[163], и мне показалось, что некоторые медицинские проблемы требовали моей экспертизы. Совет заключался не в “лечись, завязывай и ходи на собрания анонимных наркоманов”. Было много медицинских вопросов».
Сначала пребывание Курта в Седарс-Синай пошло ему на пользу, и вскоре он выглядел трезвым и здоровым. Хотя он и согласился продолжить прием метадона – препарата, который останавливает ломку, не вызывая кайфа, – он рано закончил лечение и отказался от программы реабилитации. «Курт определенно не был командным игроком, – заметил Тимминс. – Вероятно, эта часть его личности мешала процессу выздоровления».
В апреле Курт и Кортни отправились в Сиэтл, где купили дом. Однажды вечером они зашли в Orpheum Records и устроили сцену, конфисковав в магазине все бутлеги[164] Nirvana. Кортни справедливо утверждала, что компакт-диски были нелегальными, но продавец заявил, что его уволят, если владелец обнаружит, что компакт-диски пропали. По иронии судьбы, Курт пришел в магазин в поисках диска группы Negativland, который после судебного процесса был признан контрабандой. Клерк спросил, не могли бы они написать записку его боссу, и Кортни написала: «Я не хочу, чтобы вы зарабатывали деньги на моем муже, мне нужно, чтобы я могла кормить своих детей. С любовью, миссис Кобейн». Курт добавил: «Всем макароны и сыр». Записка была столь странной, что взволнованный сотрудник спросил Курта: «Если я потеряю работу, смогу ли я работать на вас?» На следующий день в магазин позвонил мужчина и спросил: «Тот парень с длинными волосами, который работал там вчера вечером, все еще работает?»
Пока пара была в Сиэтле, Фраденбурги устроили для них праздник, совмещающий свадебный прием и вечеринку для будущей мамы. Многие дяди и тети Курта впервые получили возможность встретиться с Кортни, но некоторые уже уехали до ее приезда: вечеринка была назначена на два часа дня, но почетные гости не появлялись вплоть до семи часов. Кортни сказала родственникам Курта, что они могут купить викторианский особняк в Грейс-Харбор. «Тогда мы сможем стать королем и королевой Абердина», – пошутила она.
Казалось, что поначалу брак смягчил как Курта, так и Кортни. Когда они были вдали от центра внимания и от наркотиков, в их отношениях было много нежных моментов. Освобожденные от своей славы, они оба превратились в испуганных потерянных детей, какими были до того, как о них узнали. Каждый вечер перед сном они вместе молились. Лежа в постели, они читали друг другу книги. Курт сказал, что любит засыпать, слушая голос Кортни, – это было уютом, которого ему не хватало большую часть его жизни.
В том же месяце Кортни вернулась в Лос-Анджелес по делам Hole. Курт остался в Сиэтле и даже провел короткую однодневную звукозаписывающую сессию с Nirvana в домашней студии Барретта Джонса. Они записали Oh, the Guilt, Curmudgeon и Return of the Rat, финальную песню, запланированную для трибьют-альбома портлендской группы Wipers. На следующий день после сессии Курт поехал на своем «Валианте» в Абердин, чтобы впервые за несколько месяцев посетить Грейс-Харбор.
Через два дня Курт вернулся в Сиэтл, чтобы забрать сестру и привезти ее в Абердин. У него был некий подтекст к этому длинному дню в дороге, шестичасовому путешествию туда и обратно, о котором он не сообщил Ким, пока машина не проехала мимо холма «Думай обо мне», что был всего в нескольких минутах от дома Венди. «Помнишь свою лучшую подругу Синди? – спросил он. – Она сказала маме, что у вас с Дженнифер роман».
«Это не роман, – ответила Ким. – Мы вместе. Я лесбиянка». Курт знал об этом или, по крайней мере, подозревал, но его мать – нет. «Мама точно сразу же взбесится», – сказал он сестре. Курт велел Ким сделать вид, что их мать ничего не знает. Курт, как и Венди, предпочитал неконфликтный стиль. Однако Ким сказала брату, что не будет делать этого.
Когда они въехали в Абердин, Курт решил, что им нужно посовещаться, прежде чем войти в дом. Он поехал в парк Сэм Бенн, где они сели на качели, и решил использовать этот момент, чтобы сделать свое шокирующее заявление. «Я знаю, что ты пробовала наркотики», – сказал он ей. «Не все», – возразила Ким. «Ну, попробуешь», – ответил ее брат. Их разговор перешел в дискуссию о том, будет ли Ким, всего через две недели после того, как ей исполнится 22 года, употреблять наркотики. «Если ты когда-нибудь прикоснешься к тяжелому наркотику, я куплю пистолет, найду тебя и убью». Было не похоже, что он шутит. «Тебе не придется беспокоиться об этом, – ответила ему Ким. – Я никогда не воткну иглу себе в руку. Я бы никогда так не поступила». Ким поняла, что в этом предупреждении он передавал сообщение о себе.
После долгого молчания, вполне естественного для брата и сестры, Курт наконец объявил: «Я чист уже около восьми месяцев». Он не уточнил, от чего именно был чист, но Ким была в курсе этих слухов, как и все остальные. Она также подозревала, что Курт лгал о том, что был чист восемь месяцев, – на самом деле всего меньше месяца, и он все еще был на ежедневной дозе метадона.
«Я мало что знаю о наркотике», – сказала Ким брату. Курт вздохнул, и как будто распахнулась дверь, и брат, которого Ким всегда любила, вошел и снова открылся ей. Он не прятался за своей выдуманной личностью, ложью или славой, когда рассказывал сестре о боли, которую испытывал, пытаясь избавиться от наркотиков. Курт описал это как нечто похожее на курение сигарет, когда каждая новая попытка бросить становится все труднее и труднее. «Чем чаще ты это делаешь, – объяснил он, – и чем больше ты бросаешь, тем труднее становится бросить в третий, и в четвертый, и в пятый, и в шестой раз. В твоей голове живет маленький монстр, который говорит: «Ты знаешь, что тебе станет лучше, и ты знаешь, что мне станет лучше». Как будто у меня в голове сидит другой человек, который говорит мне, что все будет хорошо, если я просто пойду и вколю еще немного».
Ким потеряла дар речи. Из его слов о том, как трудно было бросить в «пятый» или «шестой» раз, она поняла, что Курт зашел гораздо дальше, чем она предполагала. «Не беспокойся обо мне, Курт, потому что я никогда не прикоснусь к этому дерьму, – сказала она. – Я никогда к нему не подойду. Ты чист уже восемь месяцев – это здорово. Пожалуйста, продолжай». У Ким не хватало слов, и она была потрясена, «узнав, что твой родной брат – наркоман», как она позже об этом вспоминала. Несмотря на слухи, Ким с трудом могла смириться с тем, что ее брат, выросший вместе с ней и переживший множество тех же унижений, был наркоманом.
Курт снова перевел разговор на сексуальную ориентацию Ким и предубеждения, с которыми она столкнется в гавани. Он пытался отг