Вдруг по веранде каблучки простучали – значит, Оля пришла. «Вот хорошо, – подумал он, – сейчас вмиг слетает».
– Дочка, доченька, – позвал Николай Иванович.
– Чего тебе? – заглянула Ольга.
– Принеси хоть ведерко помоев свиньям, покоя не дают.
– Еще чего?! – изумилась Ольга, хлопнув дверью.
Николай Иванович полежал – вроде отлегло немного, поднялся кое-как и с пустыми ведрами поплелся в столовую. Около Клавиного дома что-то голова закружилась – присел на лавочку передохнуть. Увидав соседа, Клава поняла, что это неспроста, выскочила – и ахнула:
– Николай Иванович, что с тобой? Посиди, я мигом, – и убежала. Вернувшись, подала таблетку: – Возьми под язык, сейчас полегчает, – а сама ведра в руки и скрылась в переулке.
Минут через десять вернулась с полными ведрами:
– Ну как, полегчало?
– Да, посветлело чуток.
– Пойдем, – она подхватила ведра.
Николай Иванович посидел на крыльце, пока Клава была в свинарнике, потом ушел в кладовку, лег и уснул… После ноябрьских соседи Рябининых получили ордера на новые квартиры и стали переезжать. Клавин домишко сразу развалили бульдозером. Дом Петьки однорукого стоял с заколоченными окнами, а Наталья все бегала по начальству, не желая расставаться со своим хозяйством.
Уезжая, Клава подошла к забору:
– Вот адрес. Мало ли что…
– Ты что, Клава, никак плачешь? – проникся сочувствием Николай Иванович.
– Привыкла я, Коля… Столько лет рядом…
Перед Новым годом Рябининым дали ордер на трехкомнатную квартиру. После переезда Николай Иванович заболел. Грипп, говорили врачи. Грипп да грипп, а как все сроки по гриппу прошли, заговорили про осложнение. По больничному он получил только из мясного магазина – денег сразу убавилось, и Наталья не на шутку рассердилась. А когда узнала про осколок под сердцем, совсем разошлась:
– Алиментщик несчастный! Все скрытничал, таил! И Зинка, видать, из-за этого бросила. А я, дурочка, с инвалидом связалась.
– Какой я инвалид? – опешил Николай Иванович. – Тридцать лет после войны отработал.
– Вон Петька однорукий – все годы пенсию получал.
– Так я же работал.
– И он не без дела сидел, – распалялась Наталья. – Вот сейчас бы и пригодилась, – она прикидывала в уме, сколько денег могла бы скопить.
В первый же день после выписки Николай Иванович понял, что он больше не работник, и отказался от совместительства: всех денег не заработаешь.
Через несколько дней отдал жене деньги, что получил при расчете:
– Все. Будем теперь жить на зарплату из мясного.
Наталья раскраснелась, обозвала мужа лодырем и в довершение заявила:
– Сама пойду работать! Кто, по-твоему, дочь будет кормить?
– У дочери муж, – не задумываясь ответил Николай Иванович.
– Да? Он еще студент!
– Зачем он тогда женился, если жену прокормить не может? А я не могу больше надрываться, – Николай Иванович посмотрел на дочь.
Оля выскочила, как оскорбленная.
– Он еще жалится! – зло прищурилась Наталья. – Оставил семью без денег и прикидывается больным? Где твоя пенсия за осколок? Будешь на нашей шее сидеть?!
– Сними деньги с Олиной книжки, – посоветовал Николай Иванович.
– Сними у своей Машеньки!
– Как я сниму? – удивился Николай Иванович. – У нее их нет.
– А здесь откуда? Много ты положил? Ты своей фронтовой потаскушке больше передавал! Ты на три дома жил!
– Прикуси язык.
Осенью Николай Иванович вышел на пенсию. Денег стало еще меньше. И сразу семья почувствовала безденежье. Жизнь стала грустной. Все считали Николая Ивановича виновником бедственного положения.
Наталья устроилась уборщицей в гастроном, но мужу покоя не давала:
– Не работаешь, так хоть пенсию военную хлопочи! С этой только по миру идти!
– Кто мне ее даст?
– А как жить? – стояла на своем Наталья.
– Ты же работаешь, – примирительно сказал Николай Иванович.
– Как-нибудь проживем.
– Ах вот оно что! На моей шее сидеть собрался?
– Да-а-а… Уж ты изработалась, – не выдержал Николай Иванович – и пожалел, что сказал.
Глаза у Натальи сверкнули злорадным блеском. Лицо раскраснелось, как это с ней бывало, когда она делала дорогие покупки.
Она свернула внутрь губы, помолчала и как отрезала:
– Развод! Пусть тебя государство и кормит, если ты инвалид, – разошлась Наталья…
После раздела площади Николай Иванович переехал в другой район, в маленькую комнатку на первом этаже, с одним окном.
Живя один, он много думал о своей жизни, часто вспоминал сказку, что до войны слышал от тети Шуры – хозяйки дома, где жила Клава.
Давно это было…
Шел солдат домой со службы, устал в пути и сел отдохнуть в тени большого дуба. Откуда ни возьмись – сгорбленная старушка:
– Куда путь держишь, солдатик?
– Домой со службы, бабушка.
– Нет ли у тебя хлебушка кусочка, больно я проголодалась?
– Как не быть. Садись, перекусим чем Бог послал.
Поели, отдохнули, перекинулись словцом, старушка и спрашивает:
– Счастье, поди, в дом-то несешь?
– Какое счастье? Столько лет отслужил – хоть бы родителей живыми застать!
– Не горюй, солдатик. Я сейчас в лес пойду, счастье твое поищу, а ты смотри тут в оба – не упусти. За дуплом приглядывай.
Старушка скрылась – нет ее и нет. Солдат снял сапоги, размотал на просушку портянки, завернул цигарку и чадит махоркой.
Смотрит, из большого темного дупла стрекоза вылетела и прямо на сапог опустилась. Села, крылышками машет-машет, а не взлетает – словно приклеилась к голенищу. Сорвал солдат травинку и еле столкнул легкокрылую.
– Чем это сапог мой тебе приглянулся, красавица? – промолвил солдат.
А тут и старушка приблизилась:
– Ну, – глядит она на солдата, – поймал свое счастье?
– Никого же не было, – открещивается служивый.
– Так уж и никого? – не унимается старушка.
– Стрекозу вот тут с сапога еле столкнул, и все…
– Ах ты горюшко мое! – всплеснула немощными руками старушка. – Счастье это твое было, сынок. Я пойду еще поищу, а ты смотри не прогляди, – и скрылась.
Сидит солдат, небо разглядывает, а сам все о жизни думает. И видит, как из темного дупла какой-то птенец не то выпал, не то выпорхнул: прыгает, а улететь не может – крыло волочит.
– Эх, милый! Видать, и тебя судьба-злодейка покалечила.
Птенец махал-махал крылом и скрылся в траве.
Вернулась старушка:
– Ну как, служивый, поймал свое счастье?
– Никого не было, бабушка, – удивленно ответил солдат. – Птенец какой-то пришибленный порхал…
– Ах родимый! – горько вздохнула старушка. – Это ж и было твое счастье. Как же ты так?.. Я вновь пойду, а ты смотри не прозевай. Лови, в каком бы облике оно ни появилось.
И скрылась в гуще леса.
Солдат задумался, размечтался – смотрит, жаба противная из дупла прямо ему на портянку выпрыгнула. Схватил солдат онучи, стряхнул неприятную гостью – и опять в мечты погрузился…
Вечереть стало. Надел солдат сапоги и стал поджидать старушку.
Тут как тут и она:
– Ну как, служивый, теперь поймал свое счастье?
– Так никого не было, бабушка, – обиделся солдат.
– Так уж и никого?
– Жаба противная тут ползала… Так неужто это мое счастье? – запоздало догадался солдат.
– Эх, сынок, сынок, – огорчилась старушка, – не разглядел ты свое счастье, – и скрылась, будто ее и не было…
Зиму Николай Иванович прожил тоскливо.
В День Победы он сидел у открытого окна, слушал шум гуляющего города, вспоминал довоенное время, непоседу Зину, Машеньку, фронт… Короткую веселую жизнь с Клавой, День Победы, когда они посадили перед окном клен, радуясь будущему счастью…
В его неустроенную комнату врывались военные веселые песни, всеобщее ликование, и в то же время сердце жгли мучительная тоска и горечь за свое одиночество.
Ему было тяжело. Николай Иванович раскаивался, что не ужился с Клавой. Он долго сидел в раздумье, потом загасил сигарету и вспомнил павших товарищей стопкой водки, закусив зеленым соленым помидором…
Неожиданно к нему кто-то постучал. Он открыл дверь и увидел нарядную Верочку. Она в нерешительности постояла, а потом кинулась ему на шею: «Папочка! Поехали на свадьбу! Я замуж выхожу! Мама мне все рассказала…»
Николай Иванович засиял от неожиданной радости, крепко обнял Верочку и расплакался от нахлынувших чувств…
СВОЙ ЧЕЛОВЕК В СТОЛИЦЕПовесть
В конце семидесятых годов Петр Кириллович работал заместителем управляющего строительного треста в самой с толице.
Конечно, Москва – это Москва. Там таких, как наш Зубов, считать и не пересчитать, одних министров Бог знает сколько. По нашим деревенским меркам трест – это, пожалуй, несколько сельсоветов, если не половина района. Там только рабочих, говорят, две-три тысячи.
Одним словом, по Москве Петр Кириллович не ахти какой деятель, а по нашим понятиям – величина.
Я слыхал, что Зубов многое может, но не понимал, как это ему удается. Знал я его еще по школе: ничего такого особенного в нем не было, а вот в люди выбился. Рядом в землянках когда-то ютились, вместе на реку бегали, только он после эвакуации – домой, в Москву, а я в Ленинград не вернулся, остался здесь, прирос.
Да, не побывай я в Москве, никогда бы не поверил, что наш Зубов – величина. Несколько лет назад вагон шифера зверосовхозу прислал, когда детсадик сдавали, потом – полвагона стекла и двести тонн цемента, это когда уже свиноферму строили… Поэтому все в деревне и даже в райцентре зовут его уважительно, не иначе как Петр Кириллович. Да еще хвастаются, что у нас, мол, в Москве свой человек. Шишка!
Все было сделано законно: письма и бумаги от райисполкома, от краевого сельхозуправления, все как положено. Сам Петр Кириллович и научил. Уважил земляков – председателя колхоза и директора зверосовхоза. Люди попросили – он сделал. Они, конечно, потом благодарили его, когда он в отпуск приезжал с семьей или друзьями – отдыхать в «Белокурихе» или в наш районный пансионат: синее озеро, вокруг тайга…