В общем, житейская обстановка была убогой, хотя мы с ней по молодости лет освоились и мало обращали внимания на неудобства. Советские люди неприхотливы. Они десятилетиями опровергали знаменитый тезис режиссера Станислава Говорухина: «Так жить нельзя». Так жить можно, хотя и не нужно.
Несколько лет спустя, работая в ливийском Бенгази, я познакомился с английским профессором из Кембриджа, который что-то преподавал в местном университете Гар-Юнис. В квартире профессора сломался унитаз. Его неоднократно пытался чинить сосед по дому польский инженер, но у него ничего получилось. Черт меня дернул, пообещать англичанину помочь, и унитаз я починил.
С профессором мы, я и арабист Миша Рощин, подружились, ходили к нему в гости. Он порой извинялся за скромность своей трехкомнатной ливийской квартиры. Мы с Мишей жили каждый в своей совершенно пустой комнате, сложив чемоданы возле раскладушки на каменном полу. Позвать в гости профессора не решились.
С новым знакомым мы вели беседы на самые разные темы, в том числе о житье-бытье в разных странах. И час растолковывали ему, что значит коммунальная квартира. Похоже, он до конца этого и не понял.
«Неказистость» распространялась и на зарплату. Советские специалисты получали в несколько раз меньше, чем их зарубежные коллеги. В той же Ливии болгары получали в два раза больше нашего, югославы – в три. Американцы – в десять раз. С нас вычитали на строительство коммунизма, которое обходилось слишком дорого.
Но не стоит забывать, что по сравнению с советской «внутренней» зарплатой зарубежные оклады казались чудом, подарком судьбы. И потому досрочной отправки (высылки) обратно домой боялись. А ею порой пугали. Неизвестно кто, где и когда на такую угрозу дал отповедь: «Вы меня родиной не запугаете!» Фраза эта вошла в советско-зарубежный фольклор.
Арабисты ничего такого не боялись. Их отправить не могли – некем было заменить, и потому арабские переводчики этим обстоятельством пользовались, порой проявляя несколько большую независимость, чем все прочие.
Экономили на всем. Сын одного спеца сказал мне, что он не пробовал апельсинового сока, который стоил раза в два меньше, чем пачка местных сигарет. Перед инспекционным визитом какого-то контролера-генерала было велено закупить побольше продуктов, поскольку тот мог проверить, чем и как питаются представители великой державы. Накануне во время предыдущей проверки он обнаружил пустые холодильники и устроил нагоняй не только спецам, но их женам за то, что те плохо кормят своих мужей.
Мы, переводчики, особо не экономили, «скупость» старших товарищей вызывала презрение, пока однажды у меня не случился откровенный разговор с подполковником, кажется, с Урала. Общение было случайным, но очень поучительным. Выпили как полагается, хотя и по чуть-чуть. Потом его понесло.
– Вот вы, молодые, москвичи особенно, считаете нас тупыми мудаками, жмотами. А у меня это единственная возможность подзаработать. У меня две дочери, жена собирает им на приданое. Ты приехал-уехал, потом опять поедешь. А для меняя – последний шанс. Уйду на пенсию – и всё. Еще налили. Я смотрел на несчастного офицера, и было стыдно за себя. Стыдиться-то надо было за советскую власть.
И еще на эту же тему. Из-за границы все всегда чего-то везли на продажу. Из Батны везли мохер. Офицерские жены, не переставая, вязали кофты, одна связала огромное мохеровое пальто, перед московской таможней напялила его на себя – носильные вещи за товар не считались.
И вдруг мохер пропал, не завезли его в город. «Голод» продолжался несколько дней, а потом, когда мохер наконец появился, около лавки собралась взволнованная советско-дамская толпа. И молодой торговец, ради смеха, стал кидать (бесплатно) в женщин мохеровые мотки, а они подбирали.
Я узнал об этом на следующий день и… отправился в лавку, толком не знаю зачем, чтобы отомстить, что ли. Наверно, это было чем-то вроде выражения советского патриотизма. Лавка была заперта. С огорчения я отправился в ближайшую забегаловку «Мат’ам аш-Шабаб», в переводе на родной язык – «Кафе молодежное», и вдоволь наелся там наиострейшей фасоли.
Занятия в военной школе начинались с конца сентября. Систематической подготовки к ним не было. Особого страха я не испытывал, доверял недавнему «боевому» опыту. Зато проводились показательные (пробные) уроки, то есть когда переводчик должен был продемонстрировать мастерство перед своими – такими же переводчиками, а заодно и перед преподавателями. С «французами» все еще более или менее было понятно – их было сравнительно много. А арабистов – один-два и обчелся. У меня был такой урок 11 сентября. Присутствовавший на нем коллега-арабист подмигивал, а остальные не поняли да и не могли понять ни одного арабского слова. За несколько дней до этого цирка я провел такой же урок перед самим собой: в пустом классе прочитал на арабском лекцию «Закон Ома». И остался собой доволен.
К октябрю выяснилось, что предстоит переводить сопроводительную документацию к прибору управления зенитно-артиллерийским огнем (ПУАЗО) со всеми сопутствующими этому курсами – электротехникой, радиолокацией, теорией стрельбы и еще чем-то. Группа – сержантская, состояла из десятка человек, и в нее были подобраны достаточно грамотные люди. Вскоре выяснилось, что самый образованный имел за плечами десять классов средней школы, а большинство – намного меньше.
ПУАЗО читал подполковник из Одессы Владимир Георгиевич Реутов, с которым мы после первого же обмена взглядами поняли – сработаемся.
Этот самый ПУАЗО, управлявший работой батареи 100-миллиметровых зениток, был, скажем, предпоследним словом военной техники (Реутов как-то признался, что забыл, что там внутри), зато выглядел внушительно. Он представлял собой прямоугольный металлический ящик высотой метра полтора, длиной метра два, установленный на автомобильные шасси и утыканный разными приборами и переключателями. Сверху на него крепилась длинная труба, именовавшаяся бинокуляром. От ПУАЗО к пушкам тянулись кабели, по которым передавались данные от слежения за самолетами. Больше объяснять ничего не стану.
К ПУАЗО прилагался радар СОН-9 – огромный, молча стоявший в ангаре вагон с небольшой антенной. Пару лекций по СОНу я перевел, но в практическом обучении он не использовался. Он был неисправен. Однажды решили взглянуть, что там внутри и отчего он не работает. Глянули и обнаружили огромную, похожую на графин перегоревшую, made in Canada, лампу 1947 года. Во внутренности этого монстра никто из нас больше не залезал.
Работа на приборе требовала слаженности. Один отслеживал вражеский самолет через бинокуляр, другой фиксировал полученные данные, третьи передавали их на орудия. Наверняка я что-то упустил и даже переврал. Но поправить меня уже некому. Ну кто, скажите, помнит, как надо было стрелять из какой-нибудь бомбарды или мортиры. И все же наш ПУАЗО был механизмом, и, чтобы научиться работать с ним, требовались затраты интеллектуальные, в том числе переводческие.
Имея высшее, пусть и не техническое, образование, я освоился с ПУАЗО достаточно быстро. Перевод занятий по его устройству оказался не столь сложен, тем более шеф (Реутов быстро обзавелся этим прозвищем) говорил просто и понятно. Человек любопытный, он иногда просил сказать, как называется та или иная штуковина по-арабски, и я охотно ему об этом рассказывал. Со временем наше сотрудничество достигло таких высот, что он сначала толковал мне, что и как там внутри устроено, и я потом самостоятельно разъяснял подопечным технические подробности. Зато и он проводил некоторые практические занятия в автономном режиме: владея некоторыми существительными и глаголами (вперед-назад крути, хватит и прочими), он натаскивал ребят на ПУАЗО, а сам сидел рядом и покуривал. Одним из главных слов в его лексиконе было слово «хрень» – универсальный термин, пригодный для любой кнопки, рычага, маховичка или разъема. «Хуз» (возьми) эту хрень, «даур» (крути) – и всем все было понятно.
Занятия по прочим, смежным дисциплинам проводили другие наставники, и почти со всеми больших сложностей не возникало. Трудности перевода случались тогда, когда кто-то из учителей хотел пошутить. Как-то один из них начал со слов: «И, как говорит наш великий артист Аркадий Райкин…» Другой во время занятий по стрельбе из ЗПУ-4[21] отдал команду на непонятном языке. Когда переводчик переспросил, полковник ответил, что это он скомандовал по-португальски.
– Почему по-португальcки? – удивился переводчик.
– Я до этого в Анголе работал, – пояснил полковник и добавил: – Тоже ведь иностранный язык.
Непросто было работать с майором К., который мог сказать и совершить нечто совсем неожиданное. Переводить в походное положение стомилиметровую пушку – дело неблагодарное: она весила не то шесть, не то восемь тонн. Понятно, что получив соответствующую команду, расчет не торопится. И вот, отдав такой приказ, раздраженный ленью своих подопечных, К. гневно выкрикнул: «Вы здесь топчетесь, ничего (ясно, что на самом деле он изрек другое слово) не делаете, один я работаю как трутень». Ну как перевести его негодование, даже зная редкое для арабского «трутень». С ним случилось и другое недоразумение. На занятии по теории стрельбы он начертил на доске сложнейшую схему из множества цифр и векторов. Рисовал он с азартом, но молча. Когда он стряхнул с рук мел и уже открыл рот, чтобы начать лекцию, мне вдруг показалось, что в схеме что-то не так – один-то раз курс этой пушечной теории я уже успел перевести. Ткнув пальцем в нижний левый угол доски, я очень вежливо спросил: «Эта стрелка на что показывает?» К. на миг задумался, а потом широким взмахом руки стер с доски всю нарисованную им схему. Слушатели ничего не поняли, но один из них, сидевший за первым столом, самый смышленый, по-недоброму ухмыльнулся.
К. был вообще рассеянным человеком: однажды он отнес в починку сломавшиеся часы. Мастер вскрыл их, проверил, а потом сказал: «Да они у тебя просто не заведены».